Иван Божерянов - Легенды старого Петербурга (сборник)
Наконец все «балы» были собраны, и огласилось имя избранника.
Горчайший пьяница, провиантский комиссар Строгост отныне стал «князь-папой».
— Вашу немерность поздравляем, — приветствовал его Петр. — Наполняй вином чрево свое, яко бочку Бахусову, возложи венец мглы Бахусовой на главу свою, и да будут дрожащими руки твои во все дни живота твоего!
— «Князь-папе» Строгосту слава! «Князь-папе» многия лета! — кричали вокруг, и среди этих криков не слышно было, как бранили избранника не попавшие на «трон» кандидаты, завидуя его счастью.
А счастье Строгосту и в самом деле привалило не маленькое. «Князь-папа» получал большое жалованье, два дома — в Петербурге и Москве, питья, сколько пожелает, из царского погреба… Было о чем погоревать!..
Кроме того, «князь-папа» имел право входить в любой дом и требовать вина, в чем не смели отказывать ему хозяева…
Строгост, покачиваясь и закрывая глаза, сидел на «троне» с кубком «Большого орла» в руках и «принимал присягу» от присутствовавших, которые целовали его руку.
Затем Строгост пересел в ковш и был торжественно обнесен вокруг залы, как одержавший победу римский гладиатор.
После этого «папа» влез в огромный чан с пивом, переоделся в теплые одежды и был вынесен лысыми на улицу. Толпа, давно и с нетерпением ожидавшая появления «папы», со смехом и криками провожала его до самого дома.
Но недолгим оказалось счастье Строгоста: после этих церемоний царь слег в постель и не вставал больше…
С его смертью исчез и «всешутейший собор», и «Неусыпаемая обитель», и сам «князь-папа»…
М. И. Пыляев
Из книги «Замечательные чудаки и оригиналы»
Лет пятьдесят, шестьдесят тому назад столичная уличная жизнь представляла еще много свободы в костюмах. На главных улицах Петербурга попадались люди чисто в маскарадных нарядах; в первых годах царствования Николая I было в живых и несколько людей екатерининского века, которые ходили по улицам в звездах, в плащах и золотых камзолах с раззолоченными ключами на спине, виднелись и старые бригадиры в бело-плюмажных шляпах; немало было и таких аристократов, которые по придворной привычке при матушке царице приходили на Невский с муфтами в руках и с красными каблуками: этот обычай считался самым аристократическим и шел со времен королей французских. Молодые модники ходили зимою в белых шляпах и при самых бледных лучах солнца спешили открыть зонтики; светские кавалеры тех времен носили из трико в обтяжку брюки и гусарские с кисточками сапожки; жабо у них было пышное, шляпа горшком, на фраках — ясные золотые пуговицы, воротники в аршин. У часов висели огромные печати на цепочках, у других виднелись небольшие серьги в ушах; обычай носить серьги в ушах у мужчин явился с Кавказа, от грузин и армян; нередко тоже протыкали уши мальчикам, по суеверию, от некоторых болезней. Мода на серьги особенно процветала у военных людей в кавалерийских полках, и трудно поверить, что гусары прежних лет, «собутыльники лихие», все следовали этой женской моде, и не только офицеры, но и солдаты носили серьги. Первый восстал на эту моду генерал Кульнев, командир Павлоградского гусарского полка; он издал приказ, чтобы все серьги из ушей были принесены к нему. Уверяют, что известная пословица: для милого дружка и сережка из ушка, — придумана в то время солдатами. Лет 50 тому назад не считалось странным белиться и румяниться, и иной щеголь так изукрашивал себе лицо румянами, что стыдно было глядеть на него. Военные ходили затянутыми в корсеты; для большей сановитости штаб-офицеры приделывали себе искусственные плечи, на которых сильнее трепетали густые эполеты. Волокиты того времени ходили с завитыми волосами, в очках и еще с лорнетом, а также и с моноклем; жилет непременно бывал расстегнут, а грудь — в батистовых брыжах[113]. В конце сороковых годов типом для наряда щеголя считался актер, игравший роли первых любовников. Теперь, я думаю, редко кто будет рабски следовать моде драматических любовников Александрийского театра и завивать себе волосы «тюрбушонами»[114], но тогда, за неимением хороших образцов, франты средней руки копировали во всем актеров. Первые любовники описанной эпохи ходили на улицу и на публичные гулянья в венгерке[115] оливкового цвета и с красным шарфом на шее. Шиком в то время считалось только менять часто шарфы, а не платье. Молодые театралы, подражая актерам, являлись тоже на улицах в таком наряде. Нынешние брюки сверх сапогов вошли в моду тоже в начале царствования императора Николая I; перенял эту моду Петербург у приезжавшего тогда в наш город герцога Велингтона, генерал-фельдмаршала английской и российской армий. Такие брюки стали называть «Велингтонами». Знаменитый сподвижник императора Александра I ввел у нас и узкий, длинный плащ без рукавов, называемый тогда воротником (cools).
В описываемую эпоху на улицах Петербурга попадались и модные на головах «боливары»[116]; это были шляпы необычайной величины, не сняв такой шляпы, трудно было пройти в узкую дверь; но были также гулявшие по улице, усвоившие себе привычку ходить с непокрытой головой. К таким принадлежали приезжавшие по торговым делам англичане из секты квакеров[117]; они ходили по улицам без шляп в силу того, что снимание шляпы перед кем бы то ни было им было запрещено. Квакеры отвергали музыку, пение, всякие игры, посещение театров и всякую роскошь, но продавать предметы роскоши им не возбранялось. Квакеры первые познакомили нас с входившими тогда в моду гаванскими сигарами. В екатерининское время почти все чиновники и важные люди не носили шляп, а, гуляя, держали их под мышкою. Высокая прическа, пудра и тупеи[118] не давали возможности накрывать шляпой голову.
В числе уличных оригиналов в сороковых годах часто попадался на улицах небольшой худенький старичок, по профессии учитель французского языка. Он суетливо, почти бегом, шагал по тротуарам, но всегда, зимою и летом, с непокрытою головою; шляпы у него совсем не было. По рассказам, он приехал в Петербург в суровое царствование императора Павла I, и раз ему случилось проходить мимо Михайловского замка, где жил государь, и эго было в последний раз, что он имел шляпу на голове. Возле дворца его увидали, догнали и не очень вежливо сбили с головы шляпу, а самого отвели в крепость. Когда узнали, что он иностранец, не знавший тогдашних порядков, то его выпустили; но испуг так на него подействовал, что он помешался на этом и никогда уже не надевал шляпы.
В сороковых годах в Царском и Петергофе близ дворцов все ходили с открытыми головами, как в комнатах. Этого требовал этикет и вежливость к царскому жилищу.
В пятидесятых годах на улицах был заметен еще другой невысокого роста старичок, гладко выстриженный под гребенку и с головой, густо намазанной черной помадой, так что со лба его всегда текла помада. Он также зимой и летом ходил без шляпы: она всегда у него была в руках. Это был сенатор Д-ский, большой любитель церковного пения. Его крепостной певческий хор славился в столице. Крепостных хоров в былое время было в Петербурге несколько.
Обращал на себя внимание также разгуливавший по улицам со своим хором певчих богатый костромской помещик К-в, приезжавший по зимам в столицу. К-в был большой оригинал, необыкновенно тучный, одетый всегда в коричневый фрак и в огромном парике.
Все певцы его хора были подстрижены в скобку, в черных кафтанах и все брюнеты, т. е. окрашены в черную краску. Этот барин водил своих певчих в приходские церкви, где сам, становясь на клирос, правил хором. После церковной службы его, усталого, в поту, увозили певчие домой в маленькой коляске на рессорах, в которую по очереди и запрягались.
К-в очень боялся лошадей и в столицу приезжал чуть не шагом на своих старых конях, которых всю дорогу кормили одним сеном и очень скудно, из боязни, чтобы они не раздобрели и не понесли хозяина.
В описываемые годы Петербург немало видел уличных оригиналов. Такие по большей части встречались на линиях Гостиного двора.
Из заметных здесь лиц каждому бросались в глаза два бродивших старика индуса в своих национальных костюмах; первый из них — в широком темном балахоне, надетом на нем сверх шелкового пестрого халата, подпоясанного блестящим с каменьями кушаком, на котором блестел небольшой золотой цилиндрик с священною водой Ганга; на голове его был тюрбан из дорогой кашемировой шали; бронзовое лицо его было татуировано разноцветными красками, черные зрачки его, как угли, блистали на желтоватых белках с кровяными прожилками; черные широкие брови, сросшиеся на самом переносье, грозно украшали суровые черты его лица.
В правой руке у него была постоянно длинная бамбуковая палка с большим костяным набалдашником, а в левой он держал перламутровые и янтарные четки. Он был стар и еле ходил от тучности. Когда он умер, то был сожжен на Волховом поле, по индусскому обряду. По профессии этот индус был ростовщик. По рассказам, он особенно любил ссужать деньгами актеров и затем каждый месяц являлся спозаранку в театральную контору с ворохом векселей и записок, где и взыскивал со своих горемычных заемщиков. Другой индус, одетый также в живописный восточный костюм, был тоже очень богатый продавец драгоценных камней, и тоже главною отраслью его коммерческих оборотов было ростовщичество, только еще в больших размерах, чем у первого.
