Вениамин Рудов - Вьюга
Семен лихорадочно соображал, что бы сейчас предпринять, именно сейчас, не откладывая, пока Мясоед рыщет в хате и, наверное, подастся еще на чердак; надо вырвать у времени десяток секунд, покуда его не обнаружат за домом, тогда против него окажутся двое: Мясоед с женой, а Стась свяжет его по ногам и рукам, потому что с него глаз не спустишь. Практически он оставался один против троих, упустив из виду четвертого. Четвертым был кобель, озверевший от непрестанного сидения на цепи, черный, как вороново крыло, волкодав, с сильными лапами и пегими пятнами на черной клыкастой морде.
О волкодаве подумал в последний момент, поняв, что теперь не убежишь к лесу, не уведешь с собою Стася. Единственное, что успел, - связать связнику руки и положить лицом вниз. Без поясного ремня почувствовал себя не очень уверенно, но иного выхода не было. Впереди дома слышались нетерпеливое песье повизгивание, звон цепи и голос тетки Марии, одинаково нетерпеливый и мстительный.
- Куси его, куси проклятого! - рвалось из просторной груди Мясоедихи.
Остатки сомнений исчезли. Выбора у Семена не оставалось. И времени тоже: вдоль изгороди к нему безошибочно несся кобель и как бы всхлипывал, почуяв свободу и еще больше зверея от этого. Почти одновременно к выходу из дома протопал Мясоед.
"Ну что ж, чему быть, того не миновать, - внутренне холодея и изготовясь к стрельбе, подумал Семен. - Придется двух собак сразу. Раздумывать не приходится". На большее времени не хватило - на него стремительно неслась, будто летела, не касаясь земли, черная в желтых пятнах собака с оскаленной пастью, и он ударил в нее, заранее зная, что промахнуться ему никак невозможно.
Выстрел прогремел одиноко и сухо.
Кобель по инерции пронесся еще несколько метров и замертво упал под забором.
На миг воцарилась глубокая тишина. Семен услышал, как гудят в рдеющих георгинах поздние пчелы, но подумал, что это у него гудит в голове, оглушенной выстрелом. Он был настолько уверен в себе, что даже не оглянулся на издохшего кобеля, внимание было приковано к прорези на прицельной планке оружия, к мушке над дульным срезом...
Палец, касавшийся спускового крючка, ощущал мягкую податливость стального мыска, достаточно было небольшого нажатия, чтобы прогремел выстрел, неимоверно трудный и до дрожи в теле пугающий, выстрел в того самого Мясоеда, который короткое время назад был еще товарищем Мясоедом, просто Петром Брониславовичем - своим.
От напряженного ожидания у Семена стучало сердце и застилало слезой правый глаз, глядевший в прорезь прицела. Звенело в голове, и гулко стучала в виски горячая кровь, казалось, что с момента первого выстрела прошла целая вечность, что долго так продолжаться не может - не выдержит и сам кинется Мясоеду навстречу.
- ...А тот, як скаженный бык, выскочил на ганок, зацепился за чистяк, об который грязь счищают, кувыркнулся... Тут и мы в аккурат подоспели. Опоздай на полминуты - лежать бы Мясоеду рядом со своим кобелем... Вот так закончилась та долгая ночка и наступило то утро... Вот не поверите, как бывает, какая память у человека. Что похожи были, как два родных брата, Петро Брониславович со своим сыном, это да, запечатлелось. Как сейчас вижу обоих. А больше всего запомнилось, как в то утро пчелы гудели. Ох, сильно гудели пчелы!.. - Не договорив, оборвал себя, подхватился со стула. - Нас же в школе ждут, - сказал он и с опаской посмотрел на часы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
До сих пор вспоминаю свое выступление в школе. Не столько его, сколько напряженные лица ребят. В просторном зале их собралось несколько сот, мальчишек и девчонок с внимательными, немного удивленными глазами, и я, предупрежденный загодя, знал, что большая половина - дети переселенцев из западных областей Украины, дети, не познавшие лихолетья минувшей войны и канувшей в вечность бандеровщины. Их разрумянившиеся лица, горящие волненьем глаза, подрагивавшие губы выражали крайнее переживание за судьбу Семена Пустельникова: не замечая того, они наклонялись вперед, когда над Семеном пролетал свинцовый рой автоматной очереди, и, с облегчением вздохнув, возвращались в первоначальное положение - будто по ним тоже стреляли и промахнулись. Этих ребят, думалось, никогда и никому не удастся поделить на "восточников" и "западников".
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Было позднее время, ночь, когда в дверь сельской гостиницы постучалась дежурная и сказала, что "одна жiнка" просит выйти к ней и чтобы я, упаси бог не подумал плохого, "бо та жiнка дэщо хочэ допомогчы".
На улице было ветрено и темно.
- Можно вас на минуту? - Женщина несмело притронулась к моей руке. Темнота скрывала ее лицо. - Извините, что я так, ну, не по-людски, тайком. В деревне все на виду... Сегодня дочка мне про того солдата рассказала, ну, так я знаю, зачем вы до нас приехали, в наше Цебриково. Дочка у меня школьница, в десятый класс ходит... Тут адрес. - Она вложила мне в руку лоскуток бумаги. - Наш фамильянт, ну, по-вашему, родственник, значит, свояк... Повстречайтесь с ним, он в том бою был, когда убили вашего хлопца... С ними был, с этими, значит, бандеровцами... Больше ни о чем не спрашивайте. Свояку я пару слов написала.
Она, забыв попрощаться, ушла, и в темноте в такт дробному перестуку ее удаляющихся шагов как бы вновь ожило забытое чувство тревожного ожидания, оно не давало покоя всю ночь напролет, жило во мне до момента встречи с родственником не назвавшей себя ночной посетительницы.
Встреча состоялась не скоро, как ни велико было желание увидеться с ним, поездка откладывалась. До сих пор Семен жил, нес службу, читал, для всех нас оставался молодым двадцатитрехлетним парнем, наполненным добротой и неуемной энергией. И вдруг - встреча со свидетелем его последних минут! Она отпугивала сутью своей.
Утром Захар Константинович повел меня за село показать колхозные виноградники. Распогодилось. Ветер гнал легкие облака и сушил мокрый проселок. От земли поднималась прозрачная дымка, пахло степью и морем. Оно было далеко, море, в ста километрах отсюда, но в воздухе слышались запахи рыбы и йодистых водорослей. Мы не заметили, как прошли мимо виноградников в степь, за курган.
Захар Константинович оглянулся назад, на не видное за горбатой спиной кургана село. Оттуда доносился чуть слышный гул машин на шоссе, а здесь, в поле, насколько хватал глаз, простирались омытые дождем зеленя и было удивительно тихо.
- Как на границе, - сказал Захар Константинович, имея в виду степное безмолвие.
Он сказал это потому, что мысленно возвратился к границе, к прерванному рассказу о Семене Пустельникове, своем лучшем, безвозвратно потерянном друге, и нетрудно было понять, для чего ему понадобилась прогулка в весеннюю степь, которая чем-то едва уловимо напоминала всхолмленную местность над Западным Бугом.
Рассказ девятый
История с Мясоедом была всего лишь эпизодом в напряженной боевой жизни заставы. Продолжалась война, и граница постоянно пульсировала. Фронт приближался к Германии, а здесь, на земле, освобожденной от оккупантов, пылали хаты и гибли люди, лилась безвинная кровь.
- ...Всяких хватало: беглых немецких пленных, бандеровцев, аковцев, дезертиров, случались немецкие агенты и шпионы польской двуйки*, которых засылали из Англии, бывшие полицаи, разные каратели. Як пена на мутной волне. Одни с заграницы, другие - туда, шкуру спасать. По первости приходилось нам одним и задерживать, и преследовать, и в схватки вступать. Народ пуганый, ночь придет - замыкаются на все засовы, хоть ты что делай. Так было в Поторице до убийства сестер. Слышали про то зверетво?.. До сих пор душа болит. Что они кому были должные, девчата? Тихие, работящие... После того случая, после похорон, нейначай раздвоилось село. Зачали люди помогать нам: где подскажут, а некоторые и оружие в руки берут, с нами заодно. И хлопцы наши заставские переменились, стали строже, нейначай постаршели за одну ту ночь. Лейтенант боялся, чтобы не натворили чего... А могли... могли. Мы же тех девчат все любили. Сказать - как сестер неправда. Но баловства не допускали. Что нет, то нет. Сейчас, здалеку, смешным кажется, как мы и девчат охраняли, и друг дружку караулили... Любовь!.. Где она, там ревность. Дело молодое, дело прошлое. Жизнь шла своим чередом, пограничная служба - своим. По-всякому случалось: и холодно и жарко, случались у нас раненые, бывали убитые. Но пограничники труса не праздновали, боевые хлопцы были. Нема у нас время, а то можно рассказать про разгром куреня Юрченки, сотни Лыса, батальона коменданта аковцев Пирата или про роджаловскую операцию. Всюду Семен был первым среди нас. Только что про прошлое говорить - поросло быльем, ворошить не стоит. Тогда обстановка была до невозможности накаленная. Чувствуем: вот-вот конец войне. Четвертый год ведь. А у нас котел - что ни день, что ни ночь - кипит. Вот в такой катавасии потеряли мы Семена... Конечно, никто не застрахованный. Только сейчас думаю: Грушу он на свою голову, на погибель свою поставил на ноги, не будь ее, может, сейчас бы еще жил в своей родной Белоруссии, встречались бы, ездили один до одного... Глупости!.. Ни один человек не может знать, где упадет, даже мудрец. Но каждый тешит себя, как умеет. Вот и я на Грушу киваю, а при чем она, спрашивается? Видать, обстоятельства сильнее нас. К примеру, у Мясоеда, когда сынка его брали, смерть четыре раза целовалась с Семеном, а обнять не могла. Так что на лошадь валить не пристало. Не уберегся Семен. У него такой характер, такая натура, что в самое пекло лез. Он из тех, кто, если бы и знал, где упадет, соломку не стал стелить под себя. Пятого февраля держал он последний бой. В последний раз мы тогда завтракали с ним. Помню, шутил он, что домой не вернется, покудова не совершит геройский поступок, на меньшее, говорил, не согласен. В двенадцать лейтенант нас поднял по тревоге. На следующий день Семена не стало...
