Джордж Бейкер - Август. Первый император Рима
Работы Цицерона дают нам возможность узнать его мысли об этом предмете. Давайте обратимся к отрывку из «Тускуланских бесед» (1, 41), который он, в свою очередь, позаимствовал у Платона:
«Одно из двух: или смерть начисто лишает меня чувств, или она перенесет меня в некое иное место. Если смерть угашает в человеке все чувства и подобна сну без сновидений, приносящему нам усладительный покой, то какое же это счастье — умереть, великие боги! Много ли есть в жизни лучше, чем такая ночь! И если вся окружающая меня вечность похожа на нее, то кто в мире блаженнее, чем я? Если же правду говорят, что смерть есть переселение в тот Мир, где живут скончавшиеся, то ведь это блаженство еще выше! Подумать только: ускользнуть от тех, кто здесь притязает на то, чтобы быть моими судьями, и предстать перед судьями, подлинно достойными этого имени, перед Миносом, Радамантом, Эаком, Триптолемом! Встретиться с теми, кто жил праведно и честно, — да разве это не прекраснейшее из переселений?.. Никакому хорошему человеку не грозит ничто дурное ни в жизни, ни после смерти, никакое его дело не ускользнет от бессмертных богов, и что произошло со мной, произошло не случайно. И тех, кто меня обвинил, и тех, кто меня осудил, я не упрекаю ни в чем — разве что в том, что они думали, будто делают мне зло». Такова его речь, а лучше всего конец: «Но пора нам уже расходиться: мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить. А какая из этих двух судеб лучше, знают только боги, а из людей, как я полагаю, никто не знает» (пер. М. Гаспарова).
Именно такие мысли занимали его ум. Но ему следовало подумать и о другом: он был не простым человеком, но главой огромного хозяйства, от него зависели жизнь и счастье многих людей, чьими правами он не мог пренебречь. Поэтому он позволил своим слугам убедить себя продолжить путь в Кайету, где еще раз сошел на берег, чтобы побывать в своем формианском имении. Вследствие своей необоримой привычки к эпиграммам он говорил, что ему следует умереть на земле, которую он столько раз спасал. Слуги видели, что он устал и утратил надежду, но он, несомненно, бывал таким и прежде, и они посадили его в паланкин и направились к кораблю. Они молча шли по его владениям. Едва вышли за пределы имения, как появились солдаты. Птичка улетела, но нетрудно догадаться куда,[22] и погоня устремилась к морю.
Офицер, командовавший отрядом, был из породы людей, которые в истории прославились тем, что принадлежали к племени Иуды. Его звали Попилий Лаена. Цицерон однажды защищал его в суде и спас от обвинений в смерти отца; и этот человек теперь поставил себе целью погубить его. Цицерон был хорошим хозяином. Рабы опустили носилки и приготовились сражаться. Он видел их рвение. Его невозможно было спасти без кровопролития, а он больше не ценил столь дорого свою жизнь. Опершись на носилки, глядя на поля и виноградники, которые простирались насколько видел глаз, спускаясь к голубой Кайетанской гавани, там, где Исхия лежит в отдалении и голубые горы Неаполя подступают к горизонту, он дал себя убить. Убийца, наверное, был не очень опытным, или он нервничал, или слишком возбудился, или его смущало окружение — во всяком случае, ему пришлось ударить мечом три раза, прежде чем упала голова. По приказанию Антония руки Цицерона, особенно рука, написавшая «Вторую филиппику» с подстрекательством к убийству, были отрезаны, и с этими дарами Попилий Лаена возвратился в Рим.
Новости о кончине Цицерона. Другие примеры. Цели развязанного террора. Налоги на женщин. Гортензия. Триумвират отказывается от своих плановМарк Антоний на Форуме проводил заседание народного собрания, окруженный толпами людей, когда прибыл Попилий Лаена; он издалека подал знак о своем прибытии, и перед ним сразу расступилась толпа; счастливый Антоний возложил ему на голову золотой венок и в дополнение к награде миллион сестерциев. Голова Цицерона была выставлена на рострах вместе с обеими руками; говорят, тогда Антоний заявил, что проскрипциям конец, поскольку они ему больше не нужны.
И действительно, в основном проскрипции нацелены были на Марка Тулия Цицерона. Старый Варрон скрывался, пока все это не закончилось, и никто его не выдал. Напротив, его друзья дрались за честь его защищать. Одной из особенностей этих проскрипций, насколько могла видеть публика, было то, что Октавиан сдал Антонию Цицерона; Антоний — Луция Цезаря, брата своей матери; Лепид — своего брата Павла, и греческий биограф Плутарх несколько раз ужаснулся нечестием этой хладнокровной сделки. Он напрасно так сокрушался. Внесение в списки Луция Цезаря и Эмилия Павла было не чем иным, как притворством и ширмой, с помощью которого другие члены комитета спасали Октавиана. Мать Антония позаботилась о своем брате, и однажды, когда сочла это необходимым, она поговорила с Марком, и тот просто проворчал что-то, извинился и закрыл дело. Павел также пережил проскрипции. Никто и не собирался его трогать, а когда все закончилась, оказалось, что он весьма комфортно проводит время в Милете; и ему это так понравилось, что он решил поселиться здесь. Мессалла Корвин был помилован и при Августе дорос до полководца высшего ранга. Отличительной чертой этих проскрипций было то, что множество занесенных в список сумели избежать их. Комитет не выказал ни малейшего желания их преследовать.
Истинная цель этих проскрипций была изложена в объяснительном уведомлении, которое мы цитировали: они должны были не уничтожить партию, но оставить Италию в относительной безопасности, пока триумвиры поведут свои войска за море, чтобы сразиться с Брутом и Кассием. Их цель была бы выполнена и в том случае, если бы лидеры оптиматов уехали из страны и оказались в лагерях Брута и Кассия. Им гораздо удобнее было бороться с ними там, а не в Риме. Комитет гораздо лучше нас помнил события собственной истории. Он, несомненно, помнил и обстоятельства, помешавшие Цинне пересечь Адриатическое море и встретиться с Суллой, в результате Сулла с войском вторгся на территорию Италии и развязал войну. У них не было никакого желания повторять эту историческую ошибку. Они рассчитывали оставить позади мирную и безопасную Италию и сражаться с Брутом в Македонии.
Чтобы осуществить эту цель, нужны были деньги. Как и Сулла, Кассий выкачивал средства из азиатских провинций. У комитета были лишь бедные европейские провинции, причем некоторые были у Секста Помпея. Если бы можно было собрать деньги, продав конфискованные имения, как когда-то сделал Сулла, проблема была бы решена. Однако инвесторы помнили, как ненавидели тех, кто скупал поместья, конфискованные Марием. Поэтому желающих не нашлось. Для начала ведения военных действий триумвирам не хватало 800 миллионов сестерциев.
Комитет решил потребовать возврата собственности, удерживаемой женщинами, чтобы обложить ее налогом. 1400 богатых женщин получили уведомления. Женщины сразу начали действовать.[23] Поскольку это почти единственный случай поближе узнать некоторых женщин, которые затем сыграют важную роль в истории, стоит немного на этом задержаться. О сестре Октавиана Октавии мы уже кое-что знаем, так же как и о Юлии, матери Марка Антония. Обе сразу принялись защищаться, как могли. Фульвия, жена Антония, весьма недружелюбно приняла депутацию женщин, и этого мы также могли ожидать. Фульвия была женщиной умной и способной, но индивидуалисткой. Когда она была замужем за Клодием, Клодий был великим. Теперь, когда она была женой Антония, Антоний был великим. Клодий плохо кончил, и мы все знаем, что ждало впоследствии Антония. Этот ее индивидуализм, заставивший поставить интересы ее мужа выше интересов своих соплеменниц, в дальнейшем сильно повлияет на ход событий. Вмешательство Октавии и Юлии заставило комитет, хотя и без особого желания, выслушать делегацию женщин.
От имени делегации говорила Гортензия, дочь оратора Гортензия, главного соперника Цицерона. Речь, которую историк Аппиан вложил в ее уста, заслуживает внимания. Отметив неприглядные манеры Фульвии, Гортензия сказала, что триумвиры отлучили их от отцов, мужей и сыновей, которые должны были о них заботиться. Если они, женщины, чем-то навредили комитету, то пусть их внесут в списки, а если нет, то почему они должны делить наказание, если не делят с мужчинами вину? Они отказываются платить, потому что не получают, как мужчины, привилегий и должностей и не участвуют в общественной жизни. Причина, по которой их облагают налогами, — ведение войны — также не может быть принята всерьез, поскольку войны велись всегда, но с женщин никогда не брали налогов. Если в прошлом женщины вносили свой вклад в войну, они это делали добровольно, из своей личной собственности, но не со своих поместий и приданого, которые необходимы им для достойного существования. Никакая опасность не грозит сейчас их государству. Если галлы или парфяне придут, женщины последуют примеру своих матерей, но они не желают добровольно оплачивать гражданскую войну. Ни Марий, ни Сулла, ни Цинна, ни Помпей и ни Цезарь никогда не облагали женщин налогом, это сделал лишь нынешний комитет, обещавший реорганизовать государство.
