Сат-Ок - Земля соленых скал
Соленая серая пыль была здесь повсюду: она покрывала скалы и редкую бурую траву. Легкий ветерок поднимал ее в воздух и закрывал солнце. Изредка можно было увидеть черного кролика или блестящие глазки суслика - единственных обитателей этой страны, которую обходили люди и звери. Здесь тяжело было жить и тяжело дышать. Человек должен был избегать ее, особенно во время летнего зноя, иначе он высыхал на глазах, кашлял, плевал кровью и умирал: соль съедала легкие.
Все смотрели на Землю Соленых Скал тревожными глазами. Но я никак не мог забыть образ Прекрасной, склонившейся над большой рекой. Какая она была? Как звучал ее голос?
Сова, наверное, думал о том же. Он был серьезен, серьезнее, чем когда-либо. Наконец он обернулся ко мне.
- Твоя сестра Тинагет, - сказал он несмело, - очень красивая.
Тинагет? Я любил ее. Любил ее веселый голос и песенки, но мне больше нравились ясные глаза и солнечные волосы матери.
Но мать была красивой, как мать, совсем не такой, как жена Идаго. И я вспомнил огромные черные глаза Тинглит с переливающимися на дне их искорками, ее голос, ее улыбку.
Я покачал головой.
- Сова, - сказал я, - Тинглит красивее.
Земля Соленых Скал имела три выхода, однако с лошадьми и детьми можно было пройти только по одному. Мы разбили стойбище в долине, как раз у подножия этого перевала.
В долине царила тишина. Наш лагерь был невеселым. Мы не разжигали костров, девушки не пели песен.
А для Молодых Волков жизнь была такой же, как всегда. Овасес уже на второй день после прибытия сюда собрал нас и приказал учиться метать томагавк. Женщины тоже вернулись к своим обычным занятиям. Но все делалось молча, без привычных для шеванезов песен.
Мы, мальчики, часто уходили к большому каньону, к месту старой стоянки лагеря, высматривая, не возвращаются ли воины. Мы также обязаны были обеспечивать всех едой.
Земля Соленых Скал была безопасным и тайным убежищем. Овасес говорил, что еще ни один белый человек не находил к ней дороги.
Но это была бедная земля.
Целыми днями, часто до поздней ночи, мы носились по всем ущельям и отрогам гор, охотясь за всем, что годилось в пищу: за кроликами и сусликами, белками, дикобразами...
Мы добывали мяса, сколько могли. Но его все не хватало. Тем более, что Овасес запретил женщинам трогать запасы сушеного и тертого мяса. И что еще хуже, места эти были очень бедны ягодами, грибами и съедобными кореньями.
Хотя голод еще и не начался, но сытость уже кончилась.
День проходил за днем.
Промчался месяц Красных Листьев и Большой Росы, а воины все не возвращались.
Не раз мы с Совой взбирались на скалистые отроги и просили Великого Духа, чтобы он дал нам хотя бы раз убить в этой суровой долине большого оленя или лося.
Мы клялись пойти за это на Святую Гору и просидеть там в честь Маниту пять дней и пять ночей без еды и без питья. Но ничего не помогало. Мы не встретили ни лося, ни оленя.
Наконец на девятнадцатый день нашего пребывания в Долине Земли Соленых Скал стоявший на страже мальчик из рода Танов оповестил, что прибывает один из наших воинов.
Случилось это в полдень, когда женщины готовили пищу.
Мы выбежали навстречу посланцу. Им оказался Желтый Мокасин. Это он когда-то привел мне в лагерь Молодых Волков коня. Желтого Мокасина отец обычно всегда посылал гонцом.
Конь Желтого Мокасина был загнан почти до смерти. Да и сам воин выглядел так, будто он много дней не касался ни еды, ни питья. Мы приветствовали его радостными криками, но он проехал мимо, не заметив нас и даже не подняв руки.
Он заговорил лишь тогда, когда подъехал к костру, где сидели Овасес и трое старшин племени.
- Воины, - начал он бесконечно усталым голосом, - прибудут к вечеру. Приказано, чтобы женщины приготовили лыко и тертую дубовую кору и много горячей воды. Есть раненые.
Все слушали в полном молчании. Один из стариков что-то невнятно бормотал. Глухой Большой Глаз встал и напряженно смотрел на губы Желтого Мокасина, стараясь понять, что он говорит. Желтый Мокасин был настолько утомлен, что не мог громко говорить, он почти шептал.
- Есть ли убитые? - спросил Овасес.
Его резкий голос подстегнул Желтого Мокасина. Он снова выпрямился и ответил громко и внятно:
- Убитых нет.
Овасес приказал подать гонцу еду и воду.
Над племенем нависла угроза несчастья.
Когда солнце уже скрылось за вершинами гор и в долине начала сгущаться тьма, снова послышался крик дозорного. В конце долины появился возвращающийся отряд, возглавляемый отцом. На этот раз мы не выбежали навстречу. Все племя, собравшись на лагерной поляне, ждало своих отцов и братьев.
Всадники подстегнули измученных коней. Хотя лица воинов были раскрашены в цвета победы, ни они, ни мы не издавали возгласов радости. Между лошадьми на растянутых попонах лежали раненые. Когда отряд остановился, мы бросились помогать женщинам переносить раненых под надзор стариков и колдуна.
Раны у воинов были удивительные - будто бы орел вырвал у них куски тела. Это следы огнестрельного оружия белых.
Только когда всех раненых перенесли в шатры, Овасес разрешил Молодым Волкам разойтись по своим семьям, чтобы приветствовать отцов и братьев. Я возвращался в наш шатер медленно, неуверенными шагами. Я гордился отцом, который привел отряд к победе, и братом, который, хотя и не прошел еще посвящения, все же был допущен к борьбе вместе со старшими. Но я только что помогал перенести в шатер Быструю Стрелу. Это был отец того толстого малыша, который причинил столько хлопот своей матери, крикливой и веселой женщине с круглым, как луна, лицом. Теперь она не кричала и не смеялась, а малыш притих в углу типи, прижавшись к своему медвежонку.
У Быстрой Стрелы на спине была рана такая большая, как две сложенные вместе ладони. Пуля попала ему в грудь - Быстрая Стрела не поворачивался к врагу спиной, но, выходя через спину, она вырвала кусок мяса, будто удар медвежьей лапы.
Быстрая Стрела не стонал. Глаза его были полузакрыты. Он часто дышал, а по лицу скатывались большие капли пота. Жена беззвучно плакала. Глаза толстого малыша блестели, словно у перепуганного зверька...
Перед самым нашим шатром я пустился бежать. С радостным криком я бросился на грудь отцу, потом обнял брата. Они были утомлены и молчаливы. Тинагет так же молча готовила еду. Говорила только мать. Она говорила о том, как ждали мы их возвращения, как мальчики охотились, а женщины собирали ягоды и грибы. Ее низкий голос звучал, как воркованье голубя. Хотя говорила она о незначительных вещах, я хорошо знал, что за этим скрывается. Но не полагалось ни ей, ни сестре, ни мне задавать какие-либо вопросы о походе, если отец сам ничего не рассказывал. Я чувствовал, как эти невысказанные вопросы просятся матери на язык, как ежеминутно посматривает она то на Тинагет, то на меня, то на Танто, ища помощи, поддержки.
Наконец она решилась.
- Заслужил ли, - спросила она, - заслужил ли Танто того, чтобы и в дальнейшем ходить тропою воинов?
Танто даже не вздрогнул, зато отец удивленно и недовольно посмотрел на мать. У нас в семье было известно, что мать поступает иначе, чем другие женщины племени, настоящие индианки. Мы знали также, что некоторых женщин, которые пытались следовать ее примеру, сурово наказывали их мужья. Отец никогда даже голоса не повышал на мать. Но все же он не мог сдержать движения тихого гнева перед этим нарушением старых обычаев племени.
Но осмелевшая мать, улыбаясь, повторила вопрос:
- Заслужил ли Танто?..
- Танто, - перебил ее будто бы сурово отец, - Танто заслужил одобрение лучших воинов.
Танто делал вид, будто все это его не касается и его больше интересует кроличья печенка, которую готовила Тинагет. Однако он не мог сдержаться, чтобы не бросить быстрый взгляд на мать и на меня и не поднять гордо голову. А я? Я уже забыл о Быстрой Стреле. И теперь только завидовал брату, завидовал, как никогда в жизни. За то, что отец похвалил его перед женщинами важным и суровым голосом, можно было пойти на все. Даже на страдание. Может быть, и на большее.
Я мечтал, чтобы брат скорее кончил есть: я оттащил бы его тогда в сторону и расспросил бы обо всем. Я был уверен, что похвала отца развяжет ему язык, и я узнаю все о походе. Но я не предвидел одного. Я просто не предвидел, что... отклонится шкура шатра и войдет незваная и непрошеная Тинглит.
А Тинглит действительно вошла. Она была, как мать и Тинагет, празднично одета в платье из тонкой оленьей кожи, расшитое блестящими цветными бусами. В косы она вплела яркие лесные цветы, на лоб надела повязку из белого конского волоса.
И хотя она нарушила все мои планы, хотя по одному взгляду брата я понял, что Танто уже для меня потерян, я не мог на нее сердиться. Я сразу вспомнил Прекрасную. Тинглит была, как молодая весна.
Мой взгляд, должно быть, был слишком уж красноречивым, так как Тинагет не выдержала и фыркнула:
