Ненаписанные романы - Семенов Юлиан Семенович
– Конечно, про жида нехорошо, но мы не позволим оскорблять красного милиционера!
Сольц потребовал встречи с начальником отделения; тот слушать его не стал, махнул рукой:
– Нечего оскорблять наших людей, они же вас и защищают, в камеру его!
– Я хочу позвонить Дзержинскому, – сказал Сольц, – немедленно!
Все трое рассмеялись:
– Только что и дел до вас Феликсу Эдмундовичу!
И только после этого Сольц достал трясущимися руками свое удостоверение; имя этого политкаторжанина, героя революции, ленинца было известно всем. Он позвонил Дзержинскому. Через двадцать минут Феликс Эдмундович был на Солянке, в милиции; дверь и окна приказал заколотить досками; через час в ОГПУ был отдан приказ, вычеркивавший это отделение из списка московских: нет такого номера и впредь не будет, рецидив охранки, а не Рабоче-Крестьянская милиция…
…В сороковых годах отделение восстановили: Сталин никогда ничего никому не прощал, оттого что все помнил…
…После окончания спектакля Сталин так же медленно поднялся, подошел к барьеру ложи и обвел взглядом зал, в котором было так тихо, что пролети муха – гудом покажется…
Он видел на лицах зрителей растерянность, ожидание, восторг, гнев, – каждый человек – человек: кому нравится спектакль, кто в ярости; нет ничего опаснее затаенности; церковь не зря обращалась к пастве, но не к личности – слаба Духом, падка на Слово…
Сталин выдержал паузу, несколько раз похлопал сухими маленькими ладонями; в зале немедленно вспыхнули аплодисменты; он опустил руки; аплодисменты враз смолкли; тогда, не скрывая усмешки, зааплодировал снова; началась овация, дали занавес, на поклон вышли плачущие от счастья актеры.
Сталин обернулся к Станиславскому и, продолжая медленно подносить правую ладонь к малоподвижной левой, сказал:
– Большое спасибо за спектакль, Константин Сергеевич…
В правительственном кабинете при ложе был накрыт стол – много фруктов, сухое вино, конфеты, привезенные начальником кремлевской охраны Паукером; напряженность сняло как рукой; Немирович-Данченко оглаживал бороду, повторяя: «Я мгновенно понял, что Иосиф Виссарионович в восторге! Я это почувствовал сразу! Как всякий великий политик, – нажал он, – товарищ Сталин не может не обладать даром выдающегося актера».
Сталину явно не понравилось это замечание, он отвернулся к Станиславскому и, принимая из рук Паукера бокал с вином, чуть кашлянул, поднялся; сразу же воцарилась тишина.
– Скажите, Константин Сергеевич, сколь часто наши неучи из Политпросвета мешают вам, выдающимся русским художникам?
Не ожидая такого вопроса, Станиславский словно бы споткнулся:
– Простите, не понял…
Сталин неторопливо пояснил:
– Вам же приходится сдавать спектакли политическим недорослям, далеким от искусства… Вас контролируют невежды из охранительных ведомств, которые только и умеют, что тащить и не пущать… Вот меня и волнует: очень ли мешают вам творить эти проходимцы?
И тогда Станиславский, расслабившись, потянулся к Сталину, словно к брату, сцепил ломкие длинные пальцы на груди и прошептал:
– Иосиф Виссарионович, тише, здесь же кругом ГПУ!
…Когда Сталин, отсмеявшись ответу Станиславского, сделал маленький глоток из своего бокала и сел, рядом сразу же устроился Немирович-Данченко; мгновенно просчитав их отношения во время всего вечера, понимая, как Немирович тянется к нему, Сталин обернулся к Владимиру Ивановичу:
– А вот как вам кажется: опера Глинки «Жизнь за царя» имеет право на то, чтобы быть восстановленной на сцене Большого театра?
Немирович-Данченко растерянно прищурился, поправил «бабочку» и в задумчивости откинулся на спинку стула.
Сталин, улыбнувшись, придвинулся к нему еще ближе:
– Говорите правду, Владимир Иванович… Мне – можно, другим – рискованно.
– В конечном счете это опера не о царе, но о мужике Иване Сусанине. Это гордость русской классики, Иосиф Виссарионович. Восстановление этой оперы вызовет восторг артистической Москвы…
Сталин достал трубку, закуривать не стал, спросил задумчиво:
– И Мейерхольд будет в восторге?
– Конечно!
Сталин покачал головой:
– Хм… Любопытно… Впрочем, если Троцкий так поднимает на щит Есенина, почему бы Мейерхольду не повосторгаться Глинкой?
О Немировиче подумал: «Чистый человек, весь наружу, наивен, как ребенок».
…Спустя почти десять лет генсек предложил на Политбюро восстановить оперу Глинки, переименовав ее в «Ивана Сусанина».
…Мехлис позвонил Самуилу Самосуду – в ту пору ведущему дирижеру театра и сказал, что эту оперу будет готовить Голованов, заметив:
– Кстати, вас правильно поймут, если вы порекомендуете заслуженную артистку Веру Давыдову на роль в этом спектакле…
Мехлис знал, что это будет приятно «хозяину», поэтому решение принял самостоятельно: «кто не рискует – тот не выигрывает…»
Спустя некоторое время Сталин, – зная все обо всех заслуживавших мало-мальского внимания, – позвонил домой больному, затравленному Булгакову: «Может, вам поехать в Париж? Отдохнете, подлечитесь, как бы здесь не доконали, а?»
Булгаков ответил, что русский писатель умирает дома, за любезное предложение поблагодарил, и только; странный человек; насильно мил не будешь.
Положив трубку, Сталин тем не менее усмехнулся: завтра об этом звонке будут знать в Москве; что и требовалось доказать.
2
…Я никогда не забуду руки Сталина – маленькие, стариковские уже, ласковые…
…Звонок «вертушки» раздался около одиннадцати; отец подошел к аппарату – точное подобие того, что стоял в ленинском кабинете, копия с фотографии Оцупа.
– Слушаю.
– Бухарина, пожалуйста.
– Его нет, – ответил отец, дежуривший в кабинете редактора «Известий».
– А где он?
– Видимо, зашел к Радеку.
– Спасибо.
Голос был знакомым, очень глухим, тихим.
Через две минуты снова позвонили:
– Что, Бухарин не вернулся? У Радека его нет…
– Наберите номер через десять минут, – ответил отец, – я поищу его в редакции.
Он, однако, знал, что Николай Иванович уехал к Нюсе Лариной, своей юной, красивой жене, матери маленького Юры: поздний ребенок – родился, когда Бухарину исполнилось сорок семь, копия отца, такой же лобастый, остроносенький, голубоглазый.
Отвечать по «вертушке», что редактора нет на месте, – невозможно: руководители партийных и правительственных ведомств могли разъезжаться по домам лишь после того, как товарищ Сталин отправится на дачу; обычно это бывает в два-три часа утра, когда на улицах нет людей, абсолютная гарантия безопасности во время переезда из Кремля за город.
Отец поэтому решил – от греха – уйти из кабинета, где стояла «вертушка». Тем более в типографии у дежурного редактора Макса Кривицкого возникли какие-то вопросы, есть отговорка: перед самим собой, не перед кем-то…
Вернулся он что-то около трех, лег на диван, положив под голову подушку-думку Николая Ивановича, – тот привез ее из Америки, спал на ней в тюрьме, куда его посадили в семнадцатом: не хотели пускать в Россию, знали, что этот человек может стать одной из пружин новой революции, страшились…
В три часа снова раздался звонок «вертушки». Голос был тот же, тихий, глухой:
– Алло, простите, что я вас так поздно тревожу, это Сталин говорит…
Отец, испытывая звенящую горделивую радость, сказал, что он счастлив слышать Иосифа Виссарионовича, какие указания, что следует сделать?
– Бухарина, видимо, в редакции уже нет? Пусть отдыхает… Тем более сегодня уже воскресенье… Ваша фамилия? Кто вы?
Отец ответил, что он помощник Бухарина, заместитель директора издательства «Известий».
– Вы в курсе той записки, которую Бухарин направил в Политбюро? – спросил Сталин.
– Мы готовили ее проект вместе с Василием Семеновичем Медведевым.
– А не Бухарин? – Сталин чуть усмехнулся.
– Николай Иванович попросил нас сделать лишь экономические расчеты, товарищ Сталин.