Спиноза. Жизнь мудреца - Фёдоров Александр Митрофанович

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВЫБОР ПУТИ

Глава  I

ОТЛУЧЕНИЕ

1

Двадцать седьмого июля в лето от Рождества Христова одна тысяча шестьсот пятьдесят шестое в еврейском квартале Фляенбург голландского города Амстердама царило необычное оживление. Десятки жителей квартала, поодиночке, парами и целыми семьями, тянулись ко входу в величественное здание синагоги.

Время приближалось к полудню, и пасмурный день по мере того, как увеличивалась толпа у входа в иудейский храм, становился все темнее и мрачнее: наползающие со стороны Северного моря тучи постепенно сгущались, и во влажном воздухе усиливалась духота, но, казалось, приближающаяся гроза никого не беспокоила — настолько все были поглощены предвкушением действа, которое ровно в двенадцать часов дня должно было начаться в синагоге.

Среди единоверцев и земляков попадались и обитатели других кварталов города; вероятно, предстоявшее событие интересовало и их. Они, подходя к дверям синагоги, с любопытством и плохо скрытым негодованием бросали неприязненные взгляды на высокого человека лет сорока пяти со строгим и мужественным лицом, обрамленным бородой с серебряными нитями проседи, и шепотом обменивались между собой замечаниями в его адрес.

Бородач держал за руку девочку лет двенадцати, которая с напряженным вниманием всматривалась в лица подходивших людей. Девочка была высокой и белокурой, ее простое, но с живыми и выразительными глазами лицо было осыпано бледными веснушками.

— Папа! — обратилась девочка к бородатому мужчине.

Он склонился к ней.

— Когда это начнется? — спросила она вполголоса.

— Через несколько минут.

— А его все нет.

— Я надеюсь, что он и не придет, — отозвался отец девочки. — И правильно сделает. А нам пора, если мы хотим все увидеть и услышать.

И он вместе с дочерью вошел в дверь.

2

Внутри стоял полумрак и пахло воском. Когда глаза привыкли к темноте, девочка разглядела, что находится в огромном помещении, своды которого скрывались высоко-высоко над ее головой, опираясь на четыре колоссальные колонны. Синагога была полна людей, и их приглушенный говор призрачным эхом отражался от потолка. Ей стало жутковато, будто заблудилась в темном лесу, и она крепче сжала руку отца.

Они нашли себе место у стены, откуда из-за спин людей девочке почти не видна была кафедра, располагавшаяся в центре зала. Она поерзала, надеясь устроиться так, чтобы увидеть больше, но это не дало желаемого результата, и девочка, вздохнув, оперлась на стену спиной и прикрыла глаза, обратившись в слух.

Волна приглушенных голосов всколыхнулась и смолкла.

— Главный актер прибыл, — шепнул дочери отец, склонившись к ее уху. — Спектакль сейчас начнется. Может, поднять тебя на руках?

— Нет, — ответила она. — Я буду только слушать.

В этот момент стены зала озарились зловещим светом факелов и раздались грозные заунывные звуки рога.

Ропот священного ужаса пробежал по рядам присутствующих.

В образовавшийся просвет между спинами впереди стоящих людей девочка увидела в колеблющемся свете факелов возвышающуюся над кафедрой седовласую голову с горбатым носом, увеличенная тень от которой гигантской летучей мышью промелькнула в верхней части противоположной стены. Человек за кафедрой показался ей похожим на злого колдуна, и она в страхе спросила у отца:

— Кто это?

— Ицхок Абоав де Фонсеко, старейший из членов духовного правления еврейской общины — магамада, как это у них называется, — ответил отец девочки. — Он десять лет наставлял на путь истинный своих единоверцев в Бразилии, а теперь вот и к нам поспел как раз вовремя.

Голос Абоава прозвучал как надтреснутый колокол и гулко отдался под сводами зала.

— Члены духовного правления магамада, — начал он, — объявляют, что, будучи давно уже поставленными в известность о безбожии и богопротивных мнениях и поступках Баруха д’Эспинозы и неоднократно пытавшись отклонить его от дурного пути, но не преуспев в этом, а, напротив, ежедневно убеждаясь сами и через многих достоверных свидетелей, изобличавших его и показывавших на него, в его странных ересях, доказанных словами и поступками его и удостоверенных теми свидетелями в присутствии означенного д’Эспинозы, и ввиду того, что все это исследовано в присутствии мудрецов, — с общего согласия постановили наложить на д’Эспинозу печать отвержения и предать его отлучению и исключению из среды Израиля, отлучая его теперь по следующей анафеме...

Абоав сделал многозначительную паузу, чтобы подчеркнуть значение того, что последует далее, и толпа издала общий вздох, выражавший единый для всех душевный трепет.

Девочка судорожно вцепилась в руку отца.

Тот, чтобы успокоить ребенка, обнял ее за плечи и привлек к себе.

Долгая пауза истекла, и старейший член магам ада продолжил:

— По произволению ангелов и приговору святых отлучаем, отвергаем и предаем осуждению и проклятию Баруха д’Эспинозу с согласия Бога Благословенного и полномочия синагогального трибунала и всей святой общины, пред священными книгами Торы с шестьюстами тринадцатью в них начертанными предписаниями, тому проклятию, которым Иисус Навин проклял Иерихон, тому проклятию, которое Елисей нарек над отроками, и всем тем проклятиям, которые написаны в книге законов: да будет он проклят днем и ночью, да будет проклят, когда ложится и когда встает, да будет проклят при выходе и входе! Да не простит ему Адонай вовеки! Да разразятся против него Его гнев и Его мщение над этим человеком и да тяготят над ним все те проклятия, которые записаны в книге законов. Да сотрет Адонай его имя с лица земли и отторгнет его на погибель от всех колен израилевых со всеми проклятиями твердыни небесной, которые записаны в книге законов! Вы же, твердо держащиеся Адоная, нашего Бога, все вы ныне да здравствуете! Упреждаем не входить с ним ни устно, ни письменно в сношения, — не оказывать ему какую-либо услугу, не проживать с ним под одним кровом, не подходить к нему ближе, чем на четыре локтя расстояния, не читать ничего, написанного им или о нем.

По окончании чтения анафемы раввин потушил факелы, как бы давая этим понять, что с этого момента отлученный предоставлен своему собственному разуму и лишен божественного света религии и небесной благодати.

Затем свечи были опрокинуты, и тающий воск капля за каплей стал стекать в огромный сосуд, наполненный красной жидкостью. Наконец их совсем потушили, погрузив в жидкость, и среди наступившей тьмы собрание громким молитвенным воплем выразило свое отвращение к отщепенцу.

— Что это красное в сосудах? — спросила подавленная увиденным и услышанным девочка, когда они с отцом вышли на площадь перед синагогой.

— Кровь нераскаявшегося грешника, — с брезгливостью в голосе ответил седобородый мужчина. — Эти суеверные недоумки думают, что своими жалкими свечками выжгли ее дотла.

3

В тот момент, когда под сводами синагоги звучали гневные обличающие проклятья в адрес нераскаявшегося грешника Баруха Спинозы, неподалеку от места зловещего священнодействия, на горбатом мостике, соединявшем еврейский квартал Фляенбург с остальной частью Амстердама, стоял молодой человек лет двадцати трех-двадцати четырех и сосредоточенно всматривался в темную воду канала.

Это и был Барух Спиноза, чье имя с ненавистью проклиналось духовными наставниками его единоплеменников.

Он был среднего роста, слаб и худощав и имел чахоточный вид. Овальная, прекрасно очерченная голова, окаймленная черными красиво вьющимися волосами, смуглое приятное лицо, черные, блестящие и чрезвычайно живые глаза, длинные брови и, наконец, хорошо развитый заостренный подбородок — все это обнаруживало южное и вместе с тем восточное происхождение.