Евгений Богданов - Чайный клипер
3
В последнее время Зосима Иринеевич стал частенько прихварывать: его донимал застарелый ревматизм, нажитый еще в молодости на промыслах нерпы и тюленя во льдах. Особенно неважно он чувствовал себя перед ненастьем, ложился на печь и грелся, словно старый кот, на кирпичах. Вдобавок ко всему дед стал плохо видеть и вынужден был обратиться к доктору Гринбергу, что жил близ центра города в Немецкой слободе. Доктор выписал ему очки. Плохое зрение досаждало деду больше, чем ревматизм. У него заведено было по нескольку раз в день заходить в мастерскую с проверкой. Зосима тщательно оберегал репутацию своей парусной, следил, чтобы все было сделано на совесть, придирчиво ощупывая, осматривая каждый грот, фок или марсель, чтобы заказчики были довольны.
Однако Зосима все же бодрился и старался не подавать вида, что стар и немощен. Он по-прежнему ходил быстрым шагом, высоко нес крупную голову с подстриженными в скобку седыми волосами и говорил с мастерами уверенным твердым голосом. Парусные мастера были народ серьезный. Яков и Тимофей вели трезвый образ жизни, заботясь о своих семьях, и во всем слушались хозяина. Акиндин отменно знал свое дело. Вот только разве за ним водилась слабинка: любил кутнуть, хотя и не в ущерб работе. Иногда вечерами Акиндин отправлялся "на чашку чаю" к своим "сударушкам" и пил там, разумеется, не только безобидный и приятный напиток, а и то, что покрепче... Но никогда не видели его сильно пьяным. Только однажды с ним приключилось, такое, что он добрался до парусной с трудом и вошел в нее через черный ход с огорода. В мастерской никого уже не было, кроме Егора, заглянувшего сюда по какому-то поручению деда. Акиндин стучал по полу своей деревяшкой и кричал во всю мочь: - Марсовые на марс, марсель ставить! Отда-ва-а-ай! Марса-шкоты тянуть! Он задрал голову кверху, будто глядел на реи, где работали матросы. Бородка торчала кудлатой метелкой, глаза налились кровью. Войдя в марсафлотский раж, крикнул еще громче: - На гротовые брасы на левую! Слабину выбрать! Поше-е-ел брасы-ы-ы! Он умолк, резво, хотя и не очень уверенно прошелся по мастерской, задевая за стол и табуреты, остановился и... пуще прежнего: - На бизань фал и шкот! Бизань-шкот тянуть! На кливер и стаксель фалы. Кливера подня-я-ять!1 Егор притаился в углу. Его разбирало любопытство. Увидев наконец хозяйского внука, который, наблюдая за мастером, беззвучно хохотал, прижав руки к животу, Акиндин чуть протрезвел и вернулся к действительности: - У Ксюши наливка хороша была... Смородинная... Ладно... Ложусь в дрейф. Только ты, Егорша, деду - ни-ни!.. Он "лег в дрейф" - неуклюже завалился на койку. Час был уже довольно поздний. По мастерской струился тихий серебристый полусвет. Егор закрыл дверь на крюк, чтобы ненароком в парусную не зашел дед и не застал Акиндина врасплох. Подойдя к койке, парень расслабил воротник рубахи Акиндина, погрузившегося сразу в беспробудный хмельной сон, а потом осторожно отстегнул ремни его деревянной ноги, которыми она крепилась на культе. Укрыл Акиндина суконным матросским одеялом и тихонько вышел... Наутро Акиндин работал с преувеличенным усердием, виновато поглядывая на Егора. Он несколько раз прикладывался к ковшу с квасом, крякал, а потом вдруг ударился в воспоминания. - Слушай-ко, Егорша. Вот было в Северном море. Мы в Англию ходили, в Ливерпуль... Идем курсом зюйд-зюйд-вест. Ветер ровен, на море спокойно. Все паруса у нас поставлены, ход добрый у шхуны. И вышел я на палубу проветриться. Гляжу - обгоняет нас судно, парусник поболе нашего. Идет ходко, ну прямо летит! Мачты такие высокие, что кажется: ударит боковой ветер - перевернется корабль, оверкиль сыграет. Идут до пятнадцати узлов. Нас легко обошли. Вижу: стоит у них на юте матрос, хохочет и нам конец показывает, дескать: "Не взять ли вас на буксир? Чего вы тут воду толкете?.." Ну, наш капитан в азарт вошел, командует: "Отдать все рифы!" Мы - на реи. Отдаем, значит, рифы, чтобы площадь у парусов была больше. Отдали все, запаса боле нету. А парусник уже далеко впереди, пластает волны надвое... - Не по силам нам с ним тягаться. И что ж ты думаешь, Егорша? Какой это был корабль? - Не знаю, - ответил Егор. - Клипер! Клипера - самые быстроходные парусники. Хозяева моря. Парусов на них - тьма, да и корпус судна устроен по-особому. Длинный и узкий. На нашей шхуне верхний парус марсель. А у клипера над марселем - брамсель. А над брамселем - бом-брамсель. Его на клиперах зовут королевским парусом. Но это еще не все. Над королевским - еще трюмсель, называется небесным парусом, потому как выше королевского звания - бог, и только он да небо над королем власть имеют. Вот брат, какой корабль! Прошел, как рысак чистых кровей. И захотелось мне тогда поплавать на клипере, да у нас на Беломорье их нету. Клипера строят в Америке... Тот, судя по флагу, был английский... Английские клипера за чаем ходят в Китай. Потому их зовут еще чайными клиперами. - На таком бы и я поплавал, - сказал Егор мечтательно. - Может, и поплаваешь, если к парусной не присохнешь. У тебя еще все впереди, - сказал Акиндин. - Только знай: на клиперах матросам трудно приходится, работают как черти, потому что парусов много и капитаны любят быстрый ход. Акиндин замерил кромку полотна и что-то зашептал про себя, шевеля губами. Егор смотрел на мастера, а перед глазами у него стояло диковинное судно, о котором он только что услышал, с парусами в пять ярусов, с тремя высоченными мачтами. Вошел дед, чуть прихрамывая. Высокий, костистый, седобородый, он склонился над Акиндином: - Что, Акиндинушко, не потерял вчерась свою серьгу? - Да не-е, она крепко прицеплена. Не потеряется... - Голова, небось, трещит? "Откуда дед узнал, что Акиндин вечор пришел пьяный? - думал Егор. - Я не проговорился. Якова и Тимофея в парусной не было. Видать, соседи насплетничали. А может, и сам дед углядел в окошко..." Зосима потрепал Акиндина по плечу и, не сказав больше ни слова, надел очки и принялся рассматривать готовые паруса. Работой он, видимо, остался доволен. Когда Зосима ушел, Яков спросил Акиндина: - Значит, ты вечор проштрафился? - И на старуху бывает проруха... Яков гладилкой стал приглаживать готовый шов. - Скажи, Акиндин, откуда у тебя серьга? Неужто ты цыганского роду? спросил Тимофей. - Нет брат, в нашем роду цыган не бывало. Из Неноксы я, помор коренной. И ежели уж тебе любопытно, так поведаю по секрету, что серьгу эту серебряную мне одна норвежка подарила... Любовь мы с ней крутили. - А чего не поженились? - спросил Яков. - Дак как женишься-то? В разных государствах проживаем, под разными ампираторами: у нас царь-батюшка, у них - король. Она - в Норвегии, а я в России. - Привез бы ее сюда, пачпорт исхлопотал бы... - Хотел было, да она родину бросить не захотела. И я тоже матушку Россию не могу оставить. Так и живем - я люблю норвежку, она - меня, я люблю Россию, а она Норвегию. Кругом любовь, а счастья нету. Вот брат, как... - Она уж поди там замуж выскочила. - Все может быть, - вздохнул Акиндин. - А соломбалки-то не оборвут у тя серьгу из ревности? - пошутил Тимофей. Ты ведь и тут любовь крутишь. Возьмут да и отхватят вместе с ухом... - Ну, оне не ведают, откуда серьга. Я им не проговорюсь, - улыбнулся Акиндин впервые за все утро.
4
Своими рассказами о морских странствиях и необыкновенных кораблях вроде чайных клиперов Акиндин пробудил в душе Егора Пустошного стремление познать непознанное, заронил искру любви к морю. А оно было недалеко. От мыса Пур-Наволок, на котором выстроился Архангельск с его старинными гостиными дворами и таможней, с пристанями, деревянными домишками обывателей и хоромами купцов и губернских чиновников, с церквями и Троицким кафедральным собором, до взморья было не больше пятидесяти верст. Когда в парусной Егора особенно не удерживали, он с дружками-приятелями проводил время на берегу, ездил на лодке на острова, которых в Двинском устье было не счесть. Там удили рыбу, разжигали костры, когда было тепло купались. К архангельским причалам и обратно от них сразу после ледохода и до глубокой осени, до ледостава, шли поморские шнеки, кочи, раньшины, шнявы1, купеческие и иноземные шхуны, бриги. Из рыбацких сел -с Зимнего и Летнего берегов приходили с грузом рыбы и морского зверя парусные морские карбаса и бота. Все эти суда и суденышки Егор до поры до времени принимал, как само собой разумеющееся: идут себе и идут, каждое со своей командой, со своим грузом. Освободят трюмы у пристаней, погрузятся и опять уплывают к дальним берегам. Корабли на двинском фарватере были для соломбальских парней столь же привычны, как, скажем, возы с кладью на большой дороге или чайки над пенной волной. Но, повзрослев, Егор начал к ним присматриваться. Он научился отличать шнеку от бота и карбаса, бриг от шхуны - по длине и форме корпуса, носа и кормы, по количеству мачт и парусам. Он уже знал, что паруса бывают прямыми и косыми, - все эти фоки, гроты, марсели, брамсели, крюйсели, кливера, стаксели; что впереди на корабле стоит фок-мачта, за ней - грот и бизань-мачты. На четырехмачтовиках, приходивших из дальних портов, две средние мачты называются грот-мачтами - передней и задней. Работа в парусной и беседы с Акиндином помогли Егору усвоить все это и знать назубок. Он сшил своими руками не один парус и мог работать вполне самостоятельно. Однако теперь этого ему уже казалось мало. Чайный клипер все был у него перед глазами, стройный, белопарусный, он летел по океану как на крыльях, чуть кренясь при свежем ветре, и резал морские волны острым форштевнем. В мастерской стало скучно: все одно и то же, все горбились над полотнами, терпеливо выкраивая, сшивая и оканачивая их. Работа была кропотливой, утомительной. Егора звал морской простор. Как ему хотелось поплавать на корабле, узнать вкус соленой воды, ощутить грудью упругие ветра всех направлений и широт, с быстротой бывалого моряка взлететь по вантам на реи и, повинуясь команде, брать или отдавать рифы1. Но как скажешь об этом Зосиме Иринеевичу, который уже видит Егора будущим владельцем маленькой парусной, продолжателем семейного ремесла? Дед с каждым годом все стареет и собирается уйти на покой, передав дело в надежные руки своего наследника. А как сказать об этом матери, которая души не чает в сыне, привыкла видеть его каждый день и каждый час возле себя! Она все еще считает Егора маленьким и слабым, нуждающимся в материнских наставлениях: "Егорушко, не ходи купаться, не дай бог, утонешь! Вода в Двине шальная, быстрая, кругом вьюны"... "Егорушко, не промочи ноги, Егорушко, не пей воды из реки, а пей дома квас или клюквенную водицу"... "Егорушко, не водись с озорниками, соломбаль-скими да архангельскими ухорезами... Не дай бог излупят, рубаху новую порвут!" - хотя теперь Егор мог в ребячьей потасовке постоять за себя и проучить кого следовало своими кулачищами. Да, тесно и скучно было в избяных стенах, и даже парусная не манила его как прежде. Егора тянуло на пристань, где ключом кипела портовая суматошная жизнь: разгружались парусники, гремели по тесовым настилам телеги, остро пахло соленой треской. Бородатые грузчики - дрягили катили по сходням пузатые бочки, таскали на своих крепких спинах тюки и ящики с разными товарами. Иноземные матросы с пестрыми шейными платками, со шкиперскими бородками, дымя носогрейками, усмешливо поглядывали на всю эту суету. Звучали на судах команды, звякали рынды2, гремели якорные цепи. Извозчики кричали на лошадей, понукая их, грузчики ругались грубо, по-мужицки... Волны бились о причалы, посвистывал ветер с устья, солнце выбиралось из-за облаков - и жарко вспыхивали купола собора, а потом солнце пряталось. Это - жизнь! Не то что в полутемной парусной, где мастера, как в церкви, боятся сказать лишнее слово - дед не любит праздной болтовни.
