Чарльз Силсфилд - В прерии вокруг патриарха
Мне пришли на ум рассказы о заблудившихся, о пропавших без вести, и эти истории показались мне вдруг правдивыми до жути. Да, это не просто досужие выдумки. Мыслимое ли дело пускаться в глубь прерий с такой беспечной бравадой, без проводника и без компаса? Даже местные плантаторы не решаются на это, ибо отсутствие рельефа лишает путника ориентиров. Целыми днями, а то и неделями он может кружить по неоглядным степям, по лабиринту цветочных лужков без всякой надежды найти дорогу. Правда, летом или осенью такое блуждание еще не так опасно, поскольку острова щедро одаряют плодами и тем спасают от голодной смерти. Но я-то оказался здесь в самом начале весны. Мне часто попадались виноградная лоза, фруктовые деревья - персики и сливы, - но они еще даже не отцвели. Из-под копыт коня то и дело вспархивала какая-нибудь дичь, но у меня не было ружья!
Однако об истинных размерах опасности я все еще не имел ясного представления. Мне не верилось, что за несколько часов можно так основательно заблудиться. У меня вообще, не укладывалось в голове, что человеку нельзя найти ночлега. В жизни моей не случалось подобного. Эта идея-фикс так завладела мною, я был настолько уверен в близости крова, что невольно пришпорил коня, ожидая в сумерках увидеть огни жилища мистера Нила. Мне мерещились даже лай собак, мычание скота, смех детей.
Тут я и в самом деле увидел дом. Фантазия так подогрела меня, что я уже несся к воображаемым огням. Но когда приблизился к тому, что принял за дом, оказался рядом с очередным островом. Вожделенные огни обернулись скоплением светлячков, которые образуют подобия свисающих с деревьев гроздей, и при наступлении темноты повсюду на ветках загораются их голубые фонарики.
Из этого светящегося царства до меня донесся громкий протяжный звук. Я остановился, прислушался, озадаченно огляделся вокруг. Но все было тихо. Я поскакал дальше. Снова тот же звук, на сей раз заунывный, жалобный. Вновь я останавливаюсь, пытаясь найти его источник. Наконец я слышу этот стон в третий раз, он идет из глубины островов. Это - ночная песня козодоя.
Я еще не был так изнурен, так измучен голодом и жаждой, чтобы чувствовать себя обессиленным. Но страх кружил мне голову, сбивал с пути, превращая в блуждающего слепца. И чисто механически я проделал то, чему был свидетелем в течение моего четырехнедельного пребывания в этих краях.
Карманным ножом я выкопал яму, опустил в нее конец лассо, засыпал землей и хорошенько утоптал ее. Затем накинул на мустанга петлю и, сняв седло и сбрую, опустил его пастись. Местом для ночлега я выбрал центр круга, ограничивавшего свободу моего коня.
Уснуть мне не удалось, ибо со всех сторон доносился вой, в котором я узнавал голоса койотов и ягуаров. Где еще услышишь столь приятный ноктюрн? Здесь, в этом таинственном, зачарованном царстве звериный вой леденил кровь. Нервы были на пределе. Право, не знаю, что стало бы со мной, если бы я не вспомнил о коробке с сигарами и кисете с виргинским табаком. Поистине это был миг спасения. Пара гаван приятно ударили в голову, и наконец я уснул.
Глаза открыл уже при свете наступающего дня. Вместе с остатками сна исчезли и мрачные мысли. Голод попрежнему донимал меня, но я был свеж и бодр. Прикинув направление, я оседлал коня и пустился в путь. Снова мимо меня проплывали восхитительные острова: купы пеканов, персиковых и сливовых рощиц. Встретилось мне и стадо оленей. Они смотрели на меня с наивным и добрым любопытством и, лишь когда я подъехал совсем близко, решили не искушать судьбу. Если бы я прихватил с собой немного пороху, унцию свинца и кентуккийскую винтовку! Но все же вид этих животных как-то всколыхнул телесные и душевные силы, и я помчался вслед за оленями. Вероятно, мой мустанг тоже испытывал нечто подобное, он скорее выплясывал, нежели рысил, и бодрым ржанием салютовал утреннему солнцу.
В столь безоблачном настроении проскакал я не один час. Утро сменилось полднем, солнце высоко стояло в голубом небе. На аппетит я, как и прежде, жаловаться не мог, голод просто грыз мой желудок. Но если голод был мучителен, то жажда - невыносима. Спокойствие и уверенность, дававшие мне силы держаться в седле, стали покидать меня. Им на мену приходило отчаяние, усугубляемое сонмом каких-то жутких бредовых видений. Я, как пьяный, начал заваливаться набок. Но это длилось недолго, сознание вскоре возвращалось ко мне, я давал коню шпоры и снова несся вперед. Но вместе с сознанием возвращалось и мучительное чувство полного одиночества.
Порой отчаяние готово было сломить меня, а страх был так ужасен, что я начинал плакать, как ребенок. И вдруг совсем рядом, меньше чем в десяти шагах, - следы конских копыт! Из груди моей вырвался крик ликования! Сила и уверенность вновь проснулись во мне. Я слетел с коня и бросился целовать землю, хранившую следы. И когда я снова был в седле и с величайшим воодушевлением натянул поводья, по моим щекам катились слезы радости.
Проскакав около часа, я заметил вторую цепочку следов. Она тянулась параллельно первой. Я помчался с удвоенной энергией. Теперь в руках у меня была путеводная нить. И хотя мне казалось несколько странным то обстоятельство, что в бескрайней прерии совпали пути двух всадников, оба следа были перед глазами, они тянулись рядом и не думали дурачит меня. Кроме того, следы свежие. Может быть, еще удастся нагнать всадников? Надо было спешить. Я пришпорил коня, и он, как мог, зарысил по высокому травостою.
Прошел час, другой, третий, а никого не было видно. Напрягая все свое внимание, я ехал след в след. Миновал еще час, второй... Солнце уже клонилось к закату. Следы вели меня вперед. Тут начал сказываться упадок сил. Слабость накатывала толчками, все более частыми и ощутимыми. Но голод и жажда как бы отступились от меня. Мало-помалу продвигаясь и жадным взглядом обшаривая прерию, я вдруг увидел третий след. Да, это был след, оставленный третьей лошадью, он шел параллельно двум первым! Снова ожили мои поникшие надежды. Теперь уж я точно на верном пути. Трое всадников не могут случайно выбрать одно направление, все они держали путь к какой-то цели, то есть в любом случае - к людям.
- К людям! К людям! - возопил я, вонзая шпоры в бока мустанга.
И снова я видел, как солнце садится за верхушки деревьев торчащего на западе острова. И опять это стремительное приближение ночи, как бывает в южных широтах. Где же они, три мои всадника? Боясь потерять в сумерках след, я привязал конец лассо к толстому суку и, накинув петлю на шею мустанга, повалился на траву.
Курить я уже не мог, спать тоже. Временами погружался в дремоту, прерываемую какими-то судорогами страха. Мне казалось, что внутри у меня кто-то орудует клещами и целым набором пыточных инструментов. Да еще жуткие призраки, окружавшие меня со всех сторон. Эту ночь я не забуду до конца жизни!
Едва забрезжило, я вскочил на ноги. Но оседлать коня удалось не скоро. Седло стало таким тяжелым, что я с трудом взвалил его на спину лошади. Еще труднее оказалось затянуть подпругу. Я влез на коня и погнал его по следам с той быстротой, какая была под силу нам обоим. Сорок восемь часов изнурительного пути сказались и на моем мустанге. И слава Богу, иначе у него хватило бы резвости сбросить меня на землю. Я уже не сидел в седле, а свисал с него, забыв про поводья и шпоры.
Проехав, должно быть, час или два, в этом жалком состоянии, я сделал вдруг страшное открытие: все три следа пропали. Я смотрел на землю до боли в глазах, мой страх переходил в ужас, но следов нигде не было. Не веря глазам своим, я повернул назад, потом вернулся, исследовал каждую пядь вокруг примятой конем травы. Следами и не пахло. Вернее, они кончались на том месте, где я стоял. Вероятно, здесь был привал, трава примята в радиусе пятидесяти футов. И тут мне в глаза бросилось что-то белое. Я спешился, раздвинул стебли и поднял белый клочок! О ужас! Это была бумага, в которую я заворачивал свой виргинский табак! Я находился на месте своего первого ночлега! Не иначе, как гоняясь за собственным следом, два дня кружил по прерии!
Я чувствовал себя убитым. Как подкошенный, повалился на траву рядом с мустангом, не испытывая никаких чувств, кроме желания скорейшей смерти.
Не могу сказать, долго ли я пролежал. Видимо, долго, ибо когда собрался с силами и поднялся, солнце стояло уже далеко на западе. Я проклял его вместе с этой степью. Меня уже не волновало ни будущее, ни настоящее. Намотав на руку поводья, я из последних сил вцепился в седло и в гриву, предоставив коню полную свободу действий. Если бы я сделал это раньше!
Все, чем запомнились мне эти часы, сводится к тому, что конь несколько раз шумно всхрапнул и резко поскакал в сторону, противоположную той, куда его гнал я. Помню еще, что я был близок к искушению разжать пальцы и повалиться на землю. Ночью я, кажется, слез со своего скакуна. Одному богу известно, как я провел ее! Рассудок бездействовал, я был на грани помешательства. А как поутру мне удалось снова очутиться на коне - и вовсе загадка. Думаю, что усталая лошадь отдыхала лежа, я навалился на седло и она поднялась вместе со мною.
