(Исецкий) Соломон - Среди красных вождей том 1
Но когда невозможно более скрывать, Гуковского, по-видимому, просто отравляют, ибо ему угрожал суд, на котором могли бы открыться деяния и тех, кого он подкупал.
note 5Вот Зиновьев, посылающий в Берлин специального курьера с поручением купить на казенные деньги разные предметы для надобностей комминтерна и на 200.000 золотых германских марок накупаются предметы гастрономии, косметики и галантереи для самого Зиновьева («для брюха Зиновьева» с отвращением говорит автор) и его возлюбленных.
Вот человек, вся мораль которого определяется словом «жрать» — это Ломоносов с брюхом, «напоминающим Гамбринуса». Он ворует и жрет, и никто не может с ним ничего поделать, тщетно протестует сам автор, тщетно запрещает ему Красин.
Вот Квятковский, который не только ворует, но и создает в Аркосе «клуб — публичный дом».
С самого прихода к власти большевики стали вырождаться.
Воспоминания Г. А. Соломона приводят красноречивые иллюстрации к тому, как на деле относились к своей партии даже наиболее выдающееся большевики.
В жизни они были преступниками не только в интересах партии, но они преступниками бывали прежде всего в своих собственных интересах, хотя бы и вопреки интересам партии.
Эгоисты, прожигатели жизни, карьеристы, эгоисты в самом элементарном смысле этого слова, они всегда ради личных интересов способны были на самые гнусные, чисто уголовные, поступки и по отношению к партии, и по отношению к отдельным лицам, — и по отношению к интересам народных масс. На этот счет имеется не один блестящий пример на каждой странице в труде Г. А. Соломона.
Каковыми были раньше эти партийные большевицкие лица, такими же они остаются и в настоящее время.
Все, что они делали за все это десятилетие, не является для них чем-то случайным, временным. Все это органически связано и с их программой, и с их тактикой.
Поэтому все, что было до сих пор у большевиков и о чем с таким негодованием говорить Г. А. Соломон, все это будет и впредь.
Нет никакого повода предполагать о возможности какой-нибудь эволюции у большевиков.
Этот вывод из воспоминаний Г. А. Соломона вытекает сам собою, и в этом заключается второе их глубокое значение — значение современное.
Повествование автора прерывается идущим из души note 6призывом к другим, к тем, с кем он вместе работал, стать на защиту правды и истины и присоединить свои голоса к его разоблачениям.
«Отзовитесь!» кричит он своим бывшим сотрудникам: «докажите, что в России еще не все погибло, что не погибла еще правда и честь…»
Расставшись с советским правительством Г. А. Соломон, резко повернув в сторону самого отрицательного отношения к большевикам и их деяниям, полной веры и убеждения в то, что царствии их наступает уже близкий конец, цитирует слова немецкого философа Фр. Ницше («Так говорил Заратустра» ) :
Друзья мои, разве я жесток? — я говорю только: «то, что падает, толкни!»
И этими словами автор зовет к самой беспощадной борьбе с человеконенавистничеством и мраком, в которые погрузили нашу Родину большевики.
И мы с полным сознанием значения того, что мы говорим, повторяем вместе с ним:
«ТОЛКНИ!»
Вл. Бурцев.
note 7
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ.
После долголетних размышлений я приступаю к своим воспоминаниям о моей советской службе. И, начиная их, я считаю необходимым предпослать им несколько общих строк, чтобы читателю стало понятно дальнейшее.
Все то, что мне пришлось испытать и видеть в течение периода моей советской деятельности, мучило и угнетало меня все время прохождения ее и привело, в конце концов, к решению, что я не могу больше продолжать этот ужас, и 1-го августа 1923 года я подал в отставку. Но первое время я был далек от мысли выступать со своими воспоминаниями, — хотелось только уйти, не быть с «ними», забыть все это, кактяжелый кошмар…
По мере того, как время все более и более отодвигало меня от того момента, когда я, весь разбитый и физически и нравственно всем пережитым мною, ушел из этого ада, ушел, со все растущим во мне разочарованием, отложившимся в конечном счете в яркое сознание, что я сделал роковую ошибку, войдя в ряды советских деятелей, тем сильнее и note 8императивнее стало говорить во мне сознание того, что я обязани перед своею совестью и, что главноеи перед моей родиной, описать все, испытанное мною, все те порядки и идеи, которые царили и продолжают царить в советской системе, угнетающей все живое в России…
Из дальнейшего, читатель, надеюсь, поймет, что, уйдя с советской службы, я, конечно, не мог не унести с собой чувства глубокой обиды, глубокого оскорбления моего простого человеческого достоинства… Скажу правду — первое время после отставки я был не чужд известного рода личного озлобления, и потребовались годы, долгие годы тяжелой внутренней работы, пересмотра всего пережитого, своих взглядов и выработки новых… Необходимо было время, чтобы пережитый события и все лично перенесенное и выстраданное, отошли, так сказать, на расстояние известного «исторического выстрела», чтобы я мог подойти к ним с большей или меньшей объективностью (насколько это, разумеется, возможно для отдельного индивидуума), нужно было, по возможности, задавить в себе все мелкое, личное… Нужно было выработать в себе способность отнестись к событиям исторически.
В результате, всего этого индивидуально сложного, но лишь вскользь намеченного мною, процесса, я пришел к окончательному решению, что я не имею права молчать. И лишь сознание моего гражданского долга руководит мною в этом решении, и я искренно буду стремиться говорить обо всем только голую правду.
Считаю нелишним заметить, что я был все время на весьма ответственных постах, а именно: сперва первым секретарем Берлинского посольства (во времена Иоффе), затем консулом в Гамбурге, (и одновременно в Штеттине и Любек), затем Заместителем note 9Народного Комиссара Внешней Торговли в Москве, далее Полномочным представителем народного комиссариата внешней торговли в Ревеле (где я сменил Гуковского), и, наконец, директором "Аркоса" в Лондоне.
С последнего поста, как я упомянул выше, я ушел 1-го августа 1923 года.
Таким образом, я много видел.
Я знал многих известных деятелей большевизма со времен еще подпольных. И, само собою разумеется, вспоминая о тех или иных событиях, я не могу не говорить и об этих деятелях. А потому в этих воспоминаниях в последовательной связи выступят Ленин, Красин, Иоффе, Литвинов, Чичерин, Воровский, Луначарский, Шлихтер, Крестинский, Карахан, Зиновьев, Коллонтай, Копп, Радек, Елизаров, Клышко, Берзин, Квятковский, Половцева, Крысин и др.
Я опишу в последовательной связи, как и почему я вместе с моим покойным другом (с юных лет) Красиным, решили пойти на советскую службу при всем нашем критическом отношении к ней, и почему я в конце концов расстался с ней.
note 10
ВВЕДЕНИЕ
… Я принимал довольно деятельное участие в февральской революции 1917 года. В мае того же года я по личным делам ухал в Стокгольм, где обстоятельства задержали меня надолго. В начале ноября 1917 года произошел большевистский переворот. Я не был ни участником, ни свидетелем его, все еще находясь в Стокгольме. Там я сравнительно часто встречался с Воровским, который был в Стокгольме директором отделения русского акционерного общества «Сименс и Шуккурт», во главе которого в Петербурге стоял покойный Л. Б. Красин. В то время Воровский очень ухаживал за мной, частенько эксплуатируя мою дружбу с Красиным и мое некоторое влияние на него, для устройства разных своих личных служебных делишек…
В первые же дни после большевистского переворота, Воровский, встретясь со мной, сообщил мне с глубокой иронией, что я могу его поздравить, он, дескать, назначен «советским посланником в Швеции». Он не верил, по его словам, ни в прочность этого захвата большевиками власти, ни в способность большевиков сделать что-нибудь путное, и считал все это note 11дело нелепой авантюрой, на которой большевики «обломают свои зубы». Он всячески вышучивал свое назначение и в доказательство несерьезности его обратил мое внимание на то, что большевики, сделав его посланником, не подумали о том, чтобы дать ему денег.
— Ну, знаете ли, — сказал он, — это просто водевиль, и я не хочу быть опереточным посланником опереточного правительства!..
И он продолжал оставаться на службе у «Сименс и Шуккерт», выдавая в то же время визы на въезд в Poccию. Через некоторое время он опять встретился со мной и со злой иронией стал уверять меня, что большевистская авантюра, в сущности, уже кончилась, как этого и следовало ожидать, ибо «где же Ленину, этому беспочвенному фантазеру, сделать что-нибудь положительное… разрушить он может, это легко, но творить — это ему не дано…» Те же разговоры он вел и с представителями посольства временного правительства (Керенского)… Но я оставляю Воровского с тем, что еще вернусь к нему, так как он является интересным и, пожалуй, типичным представителем обычных советских деятелей, ни во что, в сущности, не верующих, надо всем издевающихся и преследующих, за немногими исключениями, лишь маленькие личные цели карьеры и обогащения.
