Федор Крюков - Шульгинская расправа
— А ну-ка стрельни! — говорил толстый, с лупленым носом мальчуган в синей рубахе.
— Мушкет на пле-е-чо!… Это вот как, — продолжал Скоробогатов, не удовлетворив просьбы своего зрителя — так, Фокин?
— Так-то, — равнодушно отвечал Фокин, сидевший на корточках у ближайшей телеги полкового обоза. Фокин был тот самый солдат с мягким тенором, который спрашивал хохла про речку.
— Ряды-ы сдвой! Это вот как… Видал?
Толстый казаченок внимательно смотрел на Скоробогатова, заложив руки за спину, и конфузливо улыбался, когда он обращался к нему с вопросом, но был очень доволен и счастлив этим вниманием.
— Эй, крупа, крупа! откель вас нелегкая нанесла? — весело и беззаботно сказал проходивший мимо старый казак с сетьми за плечами.
— Ишь, ведь, сила какая! — прибавил он, останавливаясь против Фокина и оглядывая лагерь: — расейские люди да, небось, за расейскими и пришли?.. Эх вы, овца глупая! Пра, овца глупая! Ты откель? — обратился он к Фокину.
— Пензенский.
— Ишь губы-то как оскоблил!
— Ничего не поделаешь: приказ такой.
Старик одним движением плеча сбросил ловко сети на землю и сел на них с очевидным намерением поболтать с солдатами.
— А чижолая, говорят, ваша служба? — спросил он, обращаясь к Фокину.
— Да, нелегкая, — отвечал Фокин — зато доходная, шишки не заживают…
— Знаю, дружок! Бывал и я с вашими в походах не в давнее время — под Азовом…
— Ваша служба — совсем особая, — сказал басом Скоробогатов, доставили уже где-то ломоть арбуза: — а вот мы суток по трое хлеба не видим, воду ржавую пьем… а иногда не чаешь, что и в живности-то останешься — вот!..
И он кивнул головой, выразительно приподняв свои вылинявшие желтые брови.
— А то коли заместо пропащей собаки примутся бить до умертвия, — прибавил стоявший возле солдат с подбитым глазом и тоже с ломтем арбуза в руках.
— Велят командеры, — продолжал Скоробогатов, утершись рукавом рубахи и с завистью посмотрев на остаток арбуза в руках солдата с подбитым глазом — велят, чтобы у всех головы были прямо, плечо с плечом ровно, ноги — чтобы в единую струну… отойдут отдаля, по плечам поглядят, ровно ли стоят солдаты, не шатаются ль у них фузеи в руках. Коли чуть чего не так, зараз затрещину в морду, аль в груди саданет так, что лишь охнешь. Покель обучишься всему, — повороты чтобы делать скоро, в ширинках ходить ровно, фузею вскидывать легко чтобы, — так от подтычен-то и свету белого не будешь видеть.
— Ишь ты! — задумчиво проговорил растроганный старик: — гляди, все немцы эти проклятые?
— Всякие… Есть и из наших не лучше…
— Крест, стало быть, утеряли…
— Минка! Ми-и-нка-а! — послышался звонкий молодой женский голос в воротах станицы.
— Чаво-о? — пронзительно закричал в ответ толстый мальчуган с облупленным носом. Из всех зрителей приемов Скоробогатова он один лишь оставался теперь в лагере и слушал с живейшим любопытством разговор солдат со стариком.
— Иди домой, дьяволина! Вечерять давно собрали, а ты вешаешься…
Минка с видимым сожалением оставил лагерь и побежал в станицу. Синяя рубаха его скоро исчезла в воротах станицы. Старик продолжал сидеть на своих сетях и задумчиво и рассеянно смотрел на светлую гладь речки.
— А што, дедушка, — заговорил Фокин: — не слыхал, нету в ваших местах мужика Фокина, Якима Титова?
— А-а? — подняв голову, переспросил старик: — Фокина, говоришь? а каков из себя?
— Так, мелкого роста, сутулый. На лицо со мной схож; борода рыжая…
— Да кто же их тут всех упомнит? — ответил старик после довольно долгой паузы: — умножилось дюже вашего расейского народу у нас… Ты откель, говоришь, родом-то?
— Да мы пензенские.
— Не в примету, брат, не видал, да и навряд он тут: ваши все по Медведице, по Хопру останавливаются, а тут какие по ближности, все воронежские…
— То-то я прослыхал в Троицком, — мы в гарнизоне там служили, — как раз случился там в работных людях наш оттолъний, пензенский мужик, так он-то и рассказал мне: «ушел, говорит, отец твой на Дон, в казаки».
— Ну, там, стало быть, не иначе, — сказал старик и встал. Одначе пойтить, видно, и мне домой, — проговорил он, глядя на станицу, утонувшую уже в летних сумерках, и взвалил на спину свои сети, — прощайте, братцы!
И покачивая мирно своей широкой спиной, он зашагал и скрылся в сумерках в том же направления, где за несколько минут исчез Минка.
Фокин лег на спину и вздохнул.
— Эх, спина моя, горемычная спина! — громко зевая, проговорил он и задумался.
Скоробогатов помолился на восток и лег с ним рядом, накрывшись шинелью. Ночь была тихая и ясная. Звезды мерцали в высокой и темной лазури и ласково глядели на землю. Глядя на них, Скоробогатов вспомнил о своей далекой родине, о маленькой деревушке на Волге, близ Ярославля… Что-то там делается теперь? Живы ли его старики и брат? Вот уж третий год, как его взяли, и ни слуху ни духу об них. Домашние картины одна за другой торопливыми вереницами понеслись в его голове, и страстная тоска охватила его. Ему вспомнился такой же тихий и прозрачный вечер дома, на покосе. Так же блестели и мигали звездочки, такая же свежесть была кругом; тоскливые, неотразимо влекущие звуки песни лились и дрожали в воздухе:
Ты об чем, моя кукушечка,
Об чем ты кукуешь?
Хорошо и счастливо все было! Где же все это? Кто отобрал счастье? Кто лишил сил и здоровья и свободы?
И другая мрачная и горькая картина сменяет первую и заставляет заныть тупою, неизъяснимою болью его сердце… Под влиянием нахлынувших воспоминании он горько, неудержимо заплакал, закрывшись шинелью, и долго судорожно подергивались от неслышных никому, беззвучных рыданий его широкие, согнутые плечи.
IV
На другой день с утра на майдане собрался станичный круг. Тут была почти вся станица, тут были некоторые и из российских беглых людей, знавших, зачем явился князь Долгорукий, но простодушно веривших и убежденных, что казаки их не выдадут. Более предусмотрительные из них скрылись заблаговременно подальше, узнав о цели приезда «царского розыщика», но другие не только не сочли нужным сделать это, но даже неустрашимо пришли посмотреть, какой он есть, этот розыщик, и как-то он «наткнется» на казаков.
Казаки разбились на группы, разговаривали, спорили и бранились все по поводу этих же беглых русских людей. Одни говорили, что надо посмотреть самый указ царский, подлинный ли он; может быть, это бояре от себя присылаюсь «ради бездельных взяток своих». Были такие, которые шли и дальше: хотя бы грамота была и подлинно царская, исполнять ее все равно нет нужды, потому что на Дону, на всем Поле, вольны только одни они, казаки: захотят, отдадут, а не захотят, так и царь ничего не сделает. Была, наконец, третья группа, в которой стоял и разговаривал, между прочим, и Ефрем Петров. Эта группа, самая малочисленная, советовала покориться требованию правительства, покориться в силу необходимости: у царя большое войско, и в случае «противности» он может двинуть его на казаков и рассеять их в одно мгновенье. «Пропасть тогда нам и нашим головам», — повторяли сторонники этой группы.
Было уже не рано, а полковник все еще не показывался из станичной избы. Шум на майдане заметно начал притихать. Он походил теперь на жужжание пчел в улье, которые начинают мало-по-малу успокаиваться после какой-нибудь тревоги, когда весь рой вылетал поспешно из улья и грозно гудел, готовясь к защите. Небольшие группы — человек в пять, шесть, наскучив ожиданием, отделялись и направлялись к кабаку, который находился неподалеку, сейчас за углом проулка.
— Пойтить, знать, побеспокоить, — сказал Ефрем Петров и вошел в станичную избу.
Долгорукий встал сердитый, с головной болью и с горечью во рту (вчера вечером он изрядно выпил с старшинами и офицерами). Он потребовал майора и велел ввести в станицу две роты солдат. Через полчаса он вышел на майдан и сел на скамейку за маленьким, аляповато сделанным, некрашеным столиком.
Перед ним стояли казаки в высоких черных шапках — бобровых, куньих и барашковых, в белых, серых папахах, в кафтанах всех цветов — в красных, голубых, желтых, темнозеленых, в халатах, черкесках и безрукавках; виднелись тут же, в казачьих рядах, и простые российские сермяги. Впереди стоял атаман, старик с сухим, сморщенным и суровым лицом, и глядел немного искоса и исподлобья. Этот взгляд бросился прежде всего в глаза князю и без видимой причины разозлил его. За атаманом стоял есаул с своим длинным есаульским костылем, с ним рядом какие-то старики с большими белыми бородами, за ними — тесно сдвинувшаяся толпа казаков и позади всех небольшая группа казачек. Долгорукий приподнял голову, заметив красивое смуглое лицо какой-то казачки, которая с любопытством глядела на его полковничью треуголку с плюмажем и пуговицей и на длинные, прямые и редкие волоса.
