Николай Егорычев - Солдат. Политик. Дипломат. Воспоминания об очень разном
На общем собрании рассматривались такие вопросы, как починка мостика, размер налога «самообложения», кого нанять в пастухи и даже с какого дня разрешить рвать орехи в лесу. Что касается центральных властей, то за ними оставались вопросы соблюдения законов, налогообложения, содержания школы.
Мог ли кто-либо разбогатеть в этих условиях? Конечно нет! Но тот, кто трудился на земле старательно и вел хозяйство по-умному, жил неплохо, а иногда и зажиточно, особенно если кроме работы в поле умел делать еще что-то: сапожничать, плотничать, портняжничать, торговать в лавчонке. Уклад этот формировался веками. Землю любили и очень высоко ценили. А уж о домашних животных и говорить нечего: они были почти членами семьи.
В доколхозном Строгине радио в деревне не было, газет никто не выписывал и не читал. Но с самого первого дня советская власть заботилась о всеобщей грамотности. В каждой глухой деревне открывалась изба-читальня. В строгинской избе-читальне была библиотека. Туда приезжали лекторы, агитаторы, там устраивались концерты приезжих артистов и выступления самодеятельных коллективов. В нашей деревне действовала школа-четырехлетка для детей 8—11 лет. В ней работали учителя, оставшиеся от старого режима.
Отношения тогда между жителями были спокойные, добрые. Люди вели себя степенно, помогали друг другу. Днем двери домов никто не запирал. Да и брать-то было нечего. Самое большое богатство – это самовар, часы да иконы.
Питались просто, без разносолов, по пословице «Щи да каша – пища наша». Что производили, то и ели: молоко от коровы-кормилицы, картошку да хлеб, который пекли сами из своей муки. Чудесный душистый ржаной хлеб! В деревне были две уютные чайные, где взрослые мужчины могли в свободное время посидеть, чинно побеседовать, иногда немного выпить. Тогда не пили так много, как сейчас. И дорого это было. Да и работали на земле с самого раннего утра до позднего вечера.
Было несколько частных лавочек, в которых можно было купить все необходимое для сельской жизни. Из других заметных строений запомнилась часовня Св. Александра Невского, пожарный сарай и две кузницы.
Роды на дому принимали бабы-повитухи. В чести были костоправы. В Троице-Лыкове жил мужик, который славился на всю округу тем, что хорошо зубы заговаривал. Мать рассказывала, как однажды, когда ей было совсем невмоготу от зубной боли, она решила пойти к нему, хотя и не верила ни в какие заговоры. «Пришла, – говорит, – а вся семья сидит обедает. Меня тоже пригласили. Но какой уж тут обед, когда и рот-то открыть от боли невозможно! Отказалась. Сижу жду. И вдруг начинаю чувствовать, что боль потихоньку утихает. А вскоре и совсем прошла. Даже и не верится! Ну а хозяин закончил обедать и говорит:
– Что, Анна Семеновна, получше стало? Вот и хорошо. Иди домой и не беспокойся. Все у тебя пройдет. – И от денег отказался».
Если случалось что-то серьезное, везли в больницу – на Сетунь (это в Кунцево), в Рублево или в Боткинскую больницу.
Самое яркое воспоминание относится к зиме 1924 года. Дом в Строгине, вся семья в сборе. Сидим за столом. Стол обычный, крестьянский. Какой-то столяр-плотник из местных сделал. На столе керосиновая лампа. Ужинаем.
Вдруг гудки. Все затихли. И в этой абсолютной тишине мать говорит: «Ленина хоронят. Ленина хоронят». Несколько раз она так сказала. Как сейчас помню, все встали из-за стола. А что такое в крестьянской семье встать из-за стола, когда пища еще не доедена? Вышли на холодное крыльцо. Я хорошо помню, что на мне были короткие штаны и коротенькие валенки. Фактически раздетый. Стою – холодно! А гудки все гудят… гудят… И все – в полной тишине…
Поразительно, я пронес это воспоминание через всю жизнь.
Как мы выживали
Мой отец был грамотный и очень уважаемый человек в деревне. В феврале 1921 года крестьяне поручили ему поехать в Кунцево, чтобы отстаивать на очередном собрании какие-то общие строгинские интересы. Тогда после революции много собраний было.
На обратном пути отец, крепкий, здоровый мужик, заехал в Крылатское к двоюродному брату. Вместе посидели немного в трактире, и ему стало жарко. Он распахнулся – а погода в феврале была ветреная, – простудился и на девятый день умер от крупозного, как тогда говорили, воспаления легких. Умер молодым – ему не было и сорока.
Отец был заботливым семьянином и мечтал построить отдельный дом. Мой митинский дед не раз предлагал ему:
– Григорий Сергеевич, ну давайте я вам дом построю. У меня свой лес есть, а потом вы мне заплатите.
– Нет, – упрямо отклонял отец предложение тестя, – я построю сам.
И действительно, он загодя уже привез на двор строительный лес, но неожиданно умер. Лес так и остался лежать и гнить под открытым небом.
Матери не до лесу было. У нее на руках осталось шестеро детей: двое сыновей и четыре дочери – мал мала меньше. Самой старшей, Клавдии, – двенадцать лет, мне – неполных десять месяцев.
У матери – порок сердца, она не работник. Да все это случилось, когда страна переживала период разрухи. Впереди нас ожидало голодное лето 1921 года. Наша семья должна была просто выжить. Старшая сестра мне позже рассказывала: «Мать плачет: как же мы жить-то будем? Картошки ничего не осталось. Даже до новой дожить не сможем!» И как все радовались, когда случайно обнаружили в подвале в яме несколько мешков картошки – семенной и про запас! Это отец засыпал ее туда осенью – позаботился!
Как же мы выжили? После смерти отца остались земля, лошадь, корова, птица, семена, отцовские связи в Москве – наши клиенты, покупавшие у нас молоко и овощи. Но главное – дружная семья и родня, поспешившая на помощь.
Вскоре к нам переехала мамина сестра, тетка Анисья. Она была года на четыре-пять старше моей матери. У нее тоже умер муж, и мы объединились в одну семью. И хотя она, как и мать, не могла пахать, но очень помогала. Например, кормила и доила корову, а это не менее важная работа.
Каждый в меру своих сил трудился. Моя старшая сестра Клавдия в свои неполные тринадцать лет начала пахать землю. Эта главная тяжелая работа легла на ее плечи, потому что нанять работника мать не могла. Очень ее мать жалела! А потом и старший брат впрягся в обработку поля, водил в ночное лошадь, ухаживал за скотом. Кто-то мыл полы, кто-то что-то ремонтировал.
Вторая моя сестра, Мария, всех нас обшивала. Купить одежду тогда было невозможно, да и не на что. Мать доставала где-то недорогую ткань, и Мария шила на нас.
Сестра Татьяна возилась со мной. Ее задача была – не отпускать меня ни на шаг. Я так привык к ней, что мне было уже четыре-пять лет, а я все за ней хвостиком бегал. Бывало, она даже сердилась:
– Ну что ты никак от меня не отстанешь?
– А тебе ведь сказали, что за меня отвечаешь, вот я за тобой и бегаю, чтобы тебя не ругали.
Я ее очень любил: ласковая была она ко мне.
Однажды я решил, что мне тоже надо как-то помогать старшим. Я говорю сестре: «Клавдия, ты бы мне хоть какую метелку сделала. Я буду чистить двор, сад».
Она мне сделала метелочку, легонькую, красивую. Пошили мне фартучек. Я выходил во двор и, преисполненный важности поручения, наводил порядок. Прохожие соседи похваливали меня: «Какой работящий!» А я стараюсь…
Стал постарше – семь-восемь лет от силы, – мать ко мне:
– Сынок, вот загородочка у нас кое-где сломалась. Починил бы.
А ведь ни досок, ни гвоздей нет. Где-то я вырвал ржавых гвоздей, молоточком все их выправил, потом дощечки нашел, сколотил их вместе, а сам присматриваюсь, как старшие делают. По их примеру натянул шнурок, чтобы ровно было, и все сделал. Мать выходит: «Какой ты, Коля, молодец, сделал даже лучше, чем я думала!»
Все мое воспитание, сколько я себя помню, было построено на доброжелательности. Мать ни разу меня не шлепнула. Мы видели, как ей тяжело, и очень ее жалели. Ей достаточно было слово сказать, и мы были рады что-то для нее сделать. Утром я просыпаюсь – слышу, пахнет чем-то вкусным. Мать то ли хлеб печет, то ли что-то к завтраку готовит. Видит, что я проснулся, – несет мне горячую лепешечку. И так радостно принимать ее из ласковых рук матери! Вот такая была любовь.
В общем, выживали, не голодали, как-то приспосабливались. Очень ухаживали за своим участком земли. Хорошо росла картошка. Строгинская картошка славилась на всю Москву. Чистая, ни одного пятнышка! Легкие почвы, добросовестная, тщательная обработка земли, забота о семенном фонде и, конечно, никакой химии в то время – вот и все секреты этого качества. Причем мать сажала скороспелую картошку. Она была дорогая – первая, и мы ее продавали. Эти первые полученные деньги предназначались только для девочек: мать ездила с ними и покупала им то материю какую, то обувь. И никто другой не претендовал на эти первые доходы.
Трудолюбие, дружную работу, взаимную любовь, царившую в нашей семье, даже ставили в пример другим.
Когда я пришел в первый класс, у нас была мудрая учительница – одна из самых известных в Московской губернии – Вера Васильевна Игнатьева. Ее посылали даже как лучшую учительницу на практику в Швецию. И так получалось, что все дети нашей семьи учились у нее, хотя была и другая учительница. Вера Васильевна была другом нашей семьи. И вот она как-то на уроке нам говорит:
