Джек Лондон - Китаеза
А Чо удивлялся, почему они так долго возятся с приговором. Никто из обвиняемых и пальцем не тронул Чун Га. А Сан убил его один, собственноручно. Он подскочил к Чун Га, одной рукой ухватил его за косу и запрокинул ему голову назад, а другой всадил в него нож. Всадил раз, потом еще раз. Сидя в зале суда с закрытыми глазами, А Чо снова видел перед собой всю сцену убийства: ссора, взаимная ругань, сквернословие, которым оба они марали память почтенных предков, проклятия, сыпавшиеся на незачатых еще потомков, прыжок А Сана, его рука, вцепившаяся в косу Чун Га, удар ножом - раз и еще раз, распахнувшаяся дверь, неожиданное появление Шеммера, сутолока у выхода, исчезновение А Сана, ремень Шеммера, загнавший остальных в угол, и, наконец, выстрел из револьвера, на который к Шеммеру сбежались люди. Переживая все это сызнова, А Чо весь дрожал. Ударом ремня ему рассекло щеку и содрало с нее кожу. На эти следы указал Шеммер, когда, вызванный в качестве свидетеля, он опознал А Чо. Только теперь ссадина зажила. Вот это был удар! Еще полдюйма выше, и он остался бы без глаза. А потом картина убийства уступила место видению сада собственного сада А Чо, где, вернувшись на родину, он будет предаваться размышлениям и покою.
Когда судья читал приговор, лицо А Чо было бесстрастно. Такими же бесстрастными были лица его товарищей. И они остались бесстрастными даже тогда, когда переводчик объяснил, что всех пятерых признали виновными в убийстве Чун Га и что А Чоу отрубят голову. А Чо сошлют на каторгу в Новую Каледонию на двадцать лет, Уон Ли - на двенадцать лет и А Тонга - на десять. Что толку волноваться? А Чоу, и тот продолжал сидеть невозмутимый, как мумия, словно вовсе не ему собирались отрубить голову. Судья прибавил еще несколько слов, и переводчик разъяснил: физиономия А Чоу, всех больше пострадавшая от ремня Шеммера, настолько облегчила его опознание, что решили казнить его, поскольку все равно одного из обвиняемых казнить надо. Далее - так как лицо А Чо тоже сильно пострадало, что неопровержимо доказывает его присутствие при убийстве и его несомненное соучастие, то он присуждается к двадцати годам каторжных работ. И так, вплоть до А Тонга, получившего десять лет, каждому из осужденных объяснили, почему ему дается именно такой срок наказания. Пусть китайцы навсегда запомнят этот урок, сказал в заключение судья, и впредь пусть знают, что никакие силы не могут воспрепятствовать соблюдению закона на Таити.
Пятерых китайцев увели обратно в тюрьму. Они не были ни потрясены, ни опечалены. Неожиданность приговора их не удивила, - имея дело с белыми дьяволами, они давно привыкли ничему не удивляться. От белых дьяволов, кроме неожиданного, нечего было и ожидать. Тяжкая кара за содеянное другим преступление не представлялась китайцам более странной, чем все остальные странные поступки белых дьяволов. В последующие недели А Чо часто с задумчивым любопытством приглядывался к А Чоу. Ему отрубят голову на гильотине, которую строят сейчас посреди плантации. Для него не будет ни преклонных лет, ни сада, где можно наслаждаться покоем. А Чо философствовал и размышлял о жизни и смерти. Собственная судьба его не волновала. Двадцать лет, так двадцать лет. С садом придется подождать вот и все. А Чо был молод и, как все азиаты, терпелив. Он в силах ждать двадцать лет, к тому времени кровь у него поостынет, и он лучше сумеет оценить мирный покой своего сада. А Чо придумал ему название: он назовет его садом Утренней Тишины. Весь день радовался он своей выдумке и, вдохновившись, даже сочинил нравоучительную сентенцию о пользе терпения, каковая сентенция послужила немалым утешением для Уон Ли и А Тонга. А Чоу, однако, сентенция не понравилась. Голову его должны были отделить от туловища через такой короткий срок, что ему не требовалось особого терпения, чтобы дождаться этого события. Он с наслаждением курил, с аппетитом ел, сладко спал и вовсе не находил, что время тянется слишком медленно.
Крюшо был жандарм. Он прослужил двадцать лет в колониях, побывал всюду, от Нигерии и Сенегамбии до островов южных морей, однако не видно было, чтобы за эти двадцать лет у него прибавилось сообразительности или ума. Крюшо был так же туп и ограничен, как и в дни своей юности, когда пахал землю где-то на юге Франции. Он преклонялся перед дисциплиной, боялся начальства, и вся разница между богом и каким-нибудь сержантом жандармерии заключалась для него лишь в степени рабского повиновения, которую им надлежало оказывать. По существу, если не считать воскресных дней, когда слово принадлежало служителям церкви, сержант значил для Крюшо неизмеримо больше, чем бог. Бог обычно был где-то далеко, а сержант по большей части находился поблизости.
Этому-то Крюшо и был вручен приказ судьи, предписывавший тюремщику сдать заключенного А Чоу жандарму для препровождения к месту казни. Но, как на грех, накануне вечером судья давал обед капитану и офицерам французского военного корабля. Рука у него дрожала, когда он писал приказ, а глаза так нестерпимо болели, что он не стал его перечитывать. В конце концов дело шло о жизни какого-то китаезы. И судья не заметил, что не дописал последней буквы в имени А Чоу. В приказе стояло "А Чо", и когда Крюшо предъявил документ, тюремщик и вывел к нему означенное лицо. Крюшо усадил это лицо рядом с собой в тележку, запряженную парой мулов, и уехал.
А Чо радовался, что попал на солнышко. Он сидел рядом с жандармом и блаженно улыбался. Заметив, что мулы повернули на юг, к Антимаоне, он весь просиял от счастья. Шеммер за ним послал. Шеммер хочет, чтобы он работал. Что ж, за этим дело не станет. Шеммеру не на что будет пожаловаться. День выдался жаркий, пассата не было. Потели мулы, потел Крюшо, потел и А Чо. Но А Чо переносил жару легче всех. Под таким солнцем он три года работал на плантации. Он все улыбался, и в улыбке его было столько непритворного благодушия, что даже в неповоротливом мозгу Крюшо шевельнулось сомнение.
- Какой ты, право, чудной, - сказал он наконец.
А Чо закивал и заулыбался еще радостнее. Не в пример судье, Крюшо заговорил с ним на канакском наречии, которое А Чо наравне со всеми китайцами и иностранными дьяволами хорошо понимал.
- Что ты все зубы скалишь? - пожурил его Крюшо. - Плакать надо в такой день, а не смеяться.
- Я радуюсь, что вышел из тюрьмы.
- Только-то? - жандарм пожал плечами.
- А разве этого мало? - последовал ответ.
- Значит, ты радуешься не тому, что тебе отрубят голову?
А Чо в полном недоумении уставился на жандарма, а потом сказал:
- Как? Ведь я же возвращаюсь на плантацию, в Антимаоне, я буду работать, на Шеммера. Разве вы везете меня не в Антимаоне?
Крюшо в раздумье погладил свои длинные усы.
- Так, так, - проговорил он наконец, стегнув правого мула. - Выходит, ты ничего и не знаешь?
- А что я должен знать? - А Чо начинал одолевать какой-то смутный страх. - Неужели Шеммер не позволит мне больше работать?
- После того, что с тобой приключится сегодня, - едва ли. - Крюшо от души рассмеялся своей остроумной шутке. - Видишь ли, после нынешнего дня ты уже не сможешь работать. Человек без головы, какой же это работник? Тут он ткнул китайца большим пальцем под ребро и густо захохотал.
Мулы добрую милю трусили по самому солнцепеку, но А Чо все молчал. Потом он спросил:
- Разве Шеммер собирается отрубить мне голову?
Крюшо, ухмыляясь, кивнул.
- Это ошибка, - степенно проговорил А Чо. - Я совсем не тот китаеза, которому нужно отрубить голову. По решению почтенного судьи, я должен отбыть двадцать лет каторги в Новой Каледонии.
Жандарм так и покатился со смеху. Ну и умора с этим китаезой, кого, чудак, вздумал надуть - гильотину! Мулы той же мелкой рысцой успели пробежать рощу кокосовых пальм и не меньше полумили по берегу сверкающего на солнце моря, прежде чем А Чо снова заговорил:
- Уверяю вас, я не А Чоу. Почтенный судья не говорил, что мне нужно отрубить голову.
- Да ты не бойся, - сказал Крюшо с похвальным намерением утешить своего пленника. - Это самая легкая смерть. А главное, скорая. - Он выразительно щелкнул пальцами. - Чик! Совсем не то, что болтаться на веревке, дрыгать ногами и строить рожи целых пять минут. Видел ведь, как режут цыплят тяпкой? Один удар - и голова прочь. То же самое и с человеком. Раз - и готов. Совсем не больно. Даже и подумать не успеешь, что больно. Вовсе не думаешь. Головы нет - значит, и думать нечем. Прекрасная смерть. Лучшей смерти и себе не пожелаешь. Я хотел бы так умереть - быстро, сразу. Тебе, прямо сказать, повезло. Ты бы мог заболеть проказой и медленно, по частям, разлагаться; сначала один палец на руке сгниет и отвалится, потом другой, а там, глядишь, и на ногах началось. Я знал человека, которого ошпарили кипятком. Так он два дня не мог умереть. А как кричал-то, - за километр было слышно. А ты? Ты отделаешься легко. Нож резнет по шее - чик, и все кончено. Еще, может, щекотно будет. Почем знать? Те, кто этим манером отправлялся на тот свет, назад не возвращались, не рассказывали.
