Ева Кюри - Мария Кюри
В обеих семейных линиях живут бок о бок натуры романтические и характеры ровные, спокойные; люди благоразумные и странствующие рыцари.
Родители Марии относились к числу благоразумных людей. Отец по примеру своего родителя получил высшее образование в Петербургском университете, затем вернулся в Варшаву и стал преподавать математику и физику. Мать хорошо ведет женский пансион, где учатся девочки из лучших городских семейств. Уже восемь лет живет чета Склодовских во втором этаже дома на Фретской улице. По утрам, когда учитель переступает порог своей квартиры с окнами во двор, где легкие балкончики идут гирляндой от окна к окну, в этот час передние комнаты уже гудят от болтовни юных созданий, ожидающих первого урока.
Но в 1868 году Владислав Склодовский получает место преподавателя и субинспектора мужской гимназии на Новолипской улице. Его супруга уже не может одновременно и жить в казенной квартире, полагавшейся мужу по новой его должности, и вести пансион, и в то же время воспитывать пятерых собственных детей. Не без грусти передала Склодовская пансион в другие руки и распростилась с Фретской улицей, где за несколько месяцев до этого события, 7 ноября 1867 года, родилась Мария Кюри - малютка Маня.
* * *
- Ты спишь, Анчупечо?
Приткнувшись на скамеечке у материнских ног, Маня отрицательно качает головой:
- Нет, мама... я ничего.
Склодовская еще раз проводит тонкими пальцами по лбу своей дочурки. Девочка не знала большей материнской ласки, чем это касание родной руки. Насколько помнит себя Маня, мать ее никогда не целовала. Для нее высшее блаженство - те минуты, когда можно прильнуть к этой задумчивой женщине и по чуть заметным признакам - одному слову, улыбке, любящему взгляду чувствовать себя под покровом огромной материнской нежности и бдительной заботы о ее судьбе.
Девочке непонятна жестокая необходимость той сдержанности и самоизоляции, на какую обрекает себя мать. Госпожа Склодовская тяжело больна. Первые признаки чахотки обнаружились у нее при рождении Манюши, и вот уже пятый год болезнь явно прогрессирует, несмотря на лечение. Всегда бодрая, тщательно одетая, эта мужественная христианка продолжает вести жизнь заботливой хозяйки и производит обманчивое впечатление вполне здоровой. Но она строго придерживается двух правил: пользоваться отдельной посудой и никогда не целовать своих детей. Маленьким Склодовским ужасная болезнь матери дает знать о себе очень немногим: отрывистыми звуками сухого кашля из другой комнаты, горестной тенью на лице самого Склодовского и коротенькой фразой, добавленной к их молитве перед сном: "Господи, верни здоровье нашей маме".
Еще молодая женщина встает с места и тихо отстраняет от себя прильнувшую к ней дочь.
- Оставь меня одну, Манюша... У меня есть дело.
- А можно остаться у тебя? Мне... мне можно почитать?
- Лучше бы ты пошла в сад. Такая хорошая погода!
Всякий раз, как Маня касается вопроса собственного чтения, чувство какой-то особой робости заливает краской ее лицо.
Прошлым летом Броня, живя в деревне, нашла, что очень скучно учить азбуку в одиночку, тогда она решила "играть в учительницу" с Маней. Несколько недель обе девочки занимались тем, что раскладывали в некоем порядке, часто произвольном, буквы алфавита, вырезанные из картона. И вот, когда однажды утром Броня, запинаясь, стала читать родителям по складам какой-то простой текст, Маня не выдержала, взяла книгу у нее из рук и почти бегло прочла первую строчку открытой страницы. Польщенная внимательным молчанием слушателей она продолжила эту увлекавшую ее игру. Но вдруг остановилась в испуге. Взгляд на изумленные лица родителей, взгляд на обидчивую гримасу Брони... сразу какие-то бессвязные, невнятные слова, затем безудержное рыдание... и чудо-ребенок превратился в четырехлетнюю малютку, которая заливалась горючими слезами, лепеча жалобно и виновато:
- Простите... Простите... Я не нарочно... Я не виновата... Броня тоже не виновата! Просто это очень легко!
Маня пришла в отчаяние от мысли: а вдруг ее никогда не простят за то, что она выучилась читать без спросу?
После этого знаменательного чтения девочка хорошо усвоила и большие, и маленькие буквы, а если не сделала новых замечательных успехов, то лишь потому, что родители, как опытные и осторожные педагоги, старались не давать ей книг. Они боялись этой скороспелости в их дочери, и стоит Мане протянуть руку к одному из альбомов с крупной печатью, лежавших повсюду в доме, как слышит она родительский голос: "Ты бы поиграла в кубики... А где твоя кукла?.. Спой мне такую-то песенку". Или, как сегодня: "Лучше бы ты пошла в сад..."
Маня взглядывает на дверь. Грохот рассыпающихся по паркету кубиков и крики, для которых стены и двери - недостаточная преграда, убеждают Маню, что в детской она едва ли найдет себе товарища для прогулки по саду. Не больше надежд и на кухню, откуда долетают звуки непрерывной болтовни и шумной работы у плиты, свидетельствующие о приготовлении ужина.
- Я пойду за Зосей.
- Как хочешь.
- Зося... Зося-а!
Сестры рука об руку пересекают луговинку, где они каждый день играют "в салки" или "в жмурки", идут вдоль здания гимназии и, растворив деревянную, источенную червем калитку, проникают в сад. От лужаек с хилою травой, стиснутых каменными стенами, все же попахивает землей, деревней...
- Зося, а скоро мы поедем в Зволу?
- Нет, не скоро. Не раньше июля. А ты разве помнишь Зволу?
Благодаря поразительной памяти Маня помнит все: ручей, где прошлым летом она и сестры барахтались целыми часами; "мыло", которое они делали из грязи, пачкая свои юбочки и фартучки, а потом куски этого "мыла" раскладывали для сушки на доске, известной только им одним... Старую липу, куда взбирались иногда сразу шесть-семь заговорщиков, включая кузена и друзей, а Маню с еще слабыми ручонками и коротенькими ножками втаскивали общими усилиями. Самые толстые сучья устилали холодными ломкими листьями капусты, в таких же капустных листьях, запрятанных в дупла, хранились запасы вишен, крыжовника и нежной сырой морковки.
А хутор Марки с его жарким амбаром, где Юзеф учил таблицу умножения, а Маню зарывали в сыпучую массу жита! А папаша Шиповский, который так весело щелкал кнутом, сидя на козлах брички! А лошади дяди Ксаверия!
Эти дети города имели возможность упоительно проводить летние каникулы. Из разросшегося рода только одна ветвь стала городской, и почти в каждой губернии можно было найти каких-нибудь Склодовских или Богуских, которые обрабатывают кусок земли. Хотя их усадьбы не роскошны, но там всегда найдутся комнаты, чтобы приютить на лето учителя гимназии с семейством. Несмотря на скромные условия жизни, Маня еще не знает незавидного пребывания на "дачах", в которых поселяются жители Варшавы. Летом эта дочь интеллигентов становится или, вернее говоря, вновь превращается силой врожденных, глубоко заложенных склонностей в простую деревенскую девчонку.
- Ну, побежим... Давай на спор - я раньше добегу до конца сада! весело кричит Зося.
- Мне не хочется бегать. Лучше расскажи мне что-нибудь...
Никто в этой семье, даже сам учитель и его жена, не умеет рассказывать так, как Зося. Ее богатое воображение придает житейским происшествиям волшебные, сказочные черты. Кроме того, Зося умеет сочинять маленькие комедии и с увлечением сама же представляет их, к восторгу сестер и брата. Этим талантом она подчиняет себе Маню, и, несмотря на то что пятилетней малютке порой бывает трудно улавливать само развитие сюжета, Маня то заливается неудержимым хохотом, то вся дрожит от фантастических картин в рассказе Зоси.
Наконец девочки возвращаются домой. По мере приближения к гимназии Зося идет все медленнее и понижает голос. Создаваемый и тут же передаваемый рассказ далеко не кончен, однако Зося внезапно прерывает свое повествование. Поравнявшись с правым крылом гимназического здания, где надо проходить мимо окон, затянутых одинаковыми занавесками из жесткого гипюра, дети сразу замолкают.
Там, за занавешенными окнами, обитает существо ненавистное и страшное семье Склодовских: директор гимназии господин Иванов, представитель царского правительства в этом учебном заведении.
* * *
Жестокая судьба для поляка - быть в 1872 году русским подданным и в то же время принадлежать к польской интеллигенции с ее терзаниями. Здесь зреет возмущение, а гнет навязанного рабства чувствуется еще острее, чем в других сословиях.
Как раз сто лет тому назад жадные и грозные соседи ослабевшей Польши решили погубить ее. Германия, Россия, Австрия расчленили многострадальную Польшу и в три приема поделили между собой добычу. Поляки восстали против угнетателей, но все напрасно: оковы, державшие их узниками, сделались еще теснее. После героического восстания 1831 года царь Николай I предписал для "русской" Польши суровые меры наказания. Патриотов сажали в тюрьмы, толпами отправляли в ссылку, а их имущество конфисковывали.
