Ал Малышкин - Падение Даира
- И опять они хозяева, - сказал лежачий от костра. Полуголый обозлился и хлестнул об землю лохмотьями. - Хозяева, в душу иху мать!... - Подожди, домой придешь, и ты хозяином будешь! - До-мо-ой!.. А ежели вот у этого, - парень ткнул пальцем в пожилого в кепи, - и дома-то нет, кругом один тернаценал остался? Што? Лежавший поднял на него мутные добрые глаза. - У бедних дому нема. Една семья, една хата - интернационал. - Эх, друг! - хлопнул его по спине парень и заржал. - Все книжки читаешь, умна-ай! Сутулый от котелка хихикнул. - А ты, Микешин, все больше насчет жратвы? Имнастерка-то где? Ох, и жрать здоровый, чисто бык! - Верно, что бык, - отозвались лежавшие. - У нас у деревне у дяде бык был, такой же на жратву ядовитый, так уби-или! - Ха-ха-ха!.. Микешин тоже смеялся, открыв широкий крепкозубый рот. - Вот когда в Цаплеве стояли, - сказал он, - так кормили: пошенишный хлеб, аль сала, аль свинина, прямо задарма. Вот кормили! А теперь народу нагнали, братва все начисто пожрала. Вот мы этих енотовых пощупам, погоди, погуля-ам!.. Кто-то из лежавших изумленно и смутно грезил, корчась: в нагретой стуже: - Боже ж, какая есть сторона!.. - А, може брешут, - хмуро сказал другой; оба легли на локтях, стали глядеть на огонь задумчиво и неотрывно. Сутулый исподлобья взглянул на командарма, греющего руки над костром, и спросил:
- Вот вы, може, ученый человек будете, скажите: правда ли, если мы этих последних достанем, так там столько добра напасено, что, скажем, на весь бедный класс хватит? Или как? Командарм улыбнулся каменной своей улыбкой и ничего не ответил. Что сказать? Он знал, что над этой ночью будет еще, горящая и невозможная; в огненной слепоте рождается мир из смрадных кочевий, из построенных на крови эпох... Из потемок оглянулся: у костра сели в кружок около полуголого, хлебали из котелка, говорили что-то, показывая в темь: наверно, о той же чудесной стране Даир. В избах хлопали двери, кто-то, оберегая смрадное тепло, кричал: - Лазишь тут, а затворять за тобой царь будет?.. - За околицей, в темном, цвела чудесная бирюзовая полоса от зари; в улицах топало, гудело железом, людями, телегами, скотом, как в XII столетии. И так было надо: гул становий, двинутых по дикой земле, брезжущий в потемках рай - в этом было мировое, правда. III. Целый день шли войска. С рассвета двинулись конно-партизанские дивизии. Запружая дороги, лавой катились телеги с пулеметами, мотоциклетки, автомобили со штабами и канцеляриями, подтрясывались конные с пиками, винтовками и палицами, высматривая зорким озорным глазом, нет ли дымка за перевалом. И если показывался дымок, деревня сваливалось все в кучу, задние слету шарахались на передних: начиналась дикая скачка на дымок, на околицу - с пиками на перевес, с криками "дае-о-ошь!". В улицах сразу пустеющих сползали на скаку брюхами с лошадей, жгли наскоро костры, шарили по погребам, варили баранов, ели, рыскали за самогонкой, гоняли девок - и снова, вскочив на коней, относились, как ветром, в версты, в мерзлую пыль. Впереди скакал слух: конные идут. У мостов еще с ночи стояли мужики с подводами: через мосты было не проехать, надо было ждать, когда схлынет волна... Мужики обжились, распрягли лошадей, варили в ведерках снедево, спали, а то прохаживались, переругиваясь от тоски. Сзади под'езжали еще; останавливались; гомоном, ярмарками кишело в полях у мостов. От Тагинки примчались и тут же круто застопорили армейские автомобили. С машин гудели в упор, в едущих, сиплыми пугающими гудками; ад'ютант бегал по мосту, едва не попадая под ноги лошадям, кричал, потрясая револьвером - но безуспешно: глухая сила хлестала через мост, спершись стеной и не пропуская никого. Черноусый в бурке нагнулся с седла к командарму и, дерзко подмигнув, крикнул: - Посидишь, браток! Закуривай! Га!.. С трудом рванулись из клокочущих летящих лав назад - к Тагинке, чтобы взять в об'езд. И сразу обе машины ринулись, словно спасаясь, - и сразу рухнуло гиком, засвистело сзади и заревело тысячами горл; отставшие неслись, нахлестывая лошадей, на автомобили, на близкий дымок. Командарм оглянулся: оторвавшись от толп, падали в зияние дорог автомобили, за ними, словно предводимое вождями, неслось облако грив, пик и развевающихся в ветер отрепий. Ревели дико и пугливо машины вождей; мчалась ножовщина, сшибаясь друг с другом осями, сворачивая плетни и ветхие палисадники, улицы тонули в звякающем железе, вопле бубнов, визге лошадей. Командарм силился подняться, его сбивало ветром - в ветер, в гик злобно кричал: - Молодцы! Блестящая кавалерийская атака!.. Селом зачертили машины - в пустые пролеты - в степь. Из штаба дивизии глядели недоуменно; в штабе бросили работу, липли к окнам: все хотели увидеть знаменитые полки, овеянные ужасом и красотою невероятных легенд. Пылью и гомоном крутило улицы. За пылью и гомоном в полдень разграбили дивизионный склад с фуражем; гикая, метались по задворкам, высматривая у мужиков и по штабным командам лошадей: которых посытее брали себе, а взамен оставляли своих, мокрых и затерзанных скачкой. То-и-дело запыхавшиеся прибегали в кабинет к начдиву доложить; в кабинете топали ногами, материли в душу и в революцию, - улицы крутили пылью; гоготом, стоном; дьяволы мчались, скалясь на штаб. В переулке остановили вестового Петухова, подававшего лошадей комиссару: в лакированную пролетку переложили молча пишущую машинку и пулемет, поверх всего посадили рябую девицу в шинели и велели ехать за собой. Петухов было фыркнул: - Ну-ну, шути да не больно!.. Я тебе не собачья нога! Я от комиссара штаба, за меня ответишь, брат!.. В это утро выряжен был Петухов в новый френч и галифе, нарочно без шинели - на зависть тагинским девкам, и ехал с фасоном - держа локти на отлет. Конные оглядели его озорными смеющимися глазами и фыркнули: - вот фронтовик, а!.. Черноусый в бурке подскакал, танцуя на коне, по-кошачьи изловчился и переел лошадей нагайкой. - Га!.. Лошади встали на дыбы, упали и понесли. И сзади тотчас же загикало, засвистало, рушилось и понеслось стеной - вот-вот налетит, затопчет, развеет в пыль. В глазах помутилось. - Несут, ей-богу несут, - подумал Петухов, закрыл глаза, сжал зубы и вдруг - не то от злобы, не то от шалой радости - встал и надвернул еще раз арапником по обеим лошадям... - Держись! - завопил он в улюлюканье и свист. - Разнесу! Расшибу, рябая бандура!.. Так и унесло всех в степь. Пели рожки над чадными становьями пеших. В морозных улицах, грудясь у котлов, наедались на дорогу; котлы и рты дышали паром; костры стлали мглу в поля. А небо под тучами гасло, день стал дикий, бездонный, незаконченный; тело отяжелело от сытости, а еще надо было ломить и ломить в ветреные версты, в серую бескрайнюю безвестень. Где еще они, ярь-пески, туманны горы? Микешин от скуки покусал сала, потом подошел к впалоглазому в кепи, лежавшему у завалины с книжкой, и сказал тоскливо: - Юзеф, што ты все к земле да к земле прилаживаешься? Вечор тоже лежал... Тянет тебя, шло ли? Нехороший это знак, кабы не убили. Юзеф слабо улыбнулся из-под полузакрытых век. - А что же, у меня никого нема. Ни таты, ни мамы. За бедних умереть хорошо, бо я сам быв бедний. За околицей налегло сзади ветром, забираясь под шарф и под дырявый пиджак. Микешин глядел на шагающего рядом Юзефа: и о чем он думает, опустив в землю чудные свои глаза? И дума эта вилась будто по миру кругом в незаконченном дне, в бездонных насупленных полях - о чем?.. В дали, в горизонты падали столбы, ползли обозы, серая зернь батальонов, орудия. По дорогам, по балкам, по косогорам тьмы-тем шли, шли, шли... И еще севернее - на сотню верст - где в поля, истоптанные и сожженные войной, железными колеями обрывалась Россия - ветер стлал серой поземкой по межам, по перелескам, по льдам рек голым еще и серым - где в степных мутях свистками и гудками жила узловая станция - кишел народ, мятый, сонный, немытый, валялся на полах и на асфальте; на путях стояли эшелоны, грузные от серого кишащего живья и платформы с орудиями, кухнями, фуражем, понтонами - шли тылы и резервы N армии на юг, к террасе. И еще с севера, скрипя и лязгая, шли загруженные эшелоны, перекошенные от тяжести, вдавливающие рельсы в грунт, с галдежом, скандалами, песнями. С вагонов кричало написанное мелом: даешь Даир! Эшелоны шли с севера, из России, из городов: в городах были голод и стужа, топили заборами, лабазы с былым обилием стояли наглухо забитые, стекла выбиты и запаутинены, базары пусты и безлюдны. Но в голодных и холодных городах все-таки било ключом, кипело, живело и вот изрыгало на юг громадные эшелоны - за хлебом, за теплом, за будущим. С севера великим походом шли города в юг; телами пробить гранитную скалу, за которой страна Даир. Из грязных теплушек валил дым: топили по черному, разжигая костры на кирпичах, прямо на полу и, когда холодно, ложась животом на угли. Но чем южнее, тем неузнаваемей и чудесней становилось все для северных - обилием былого, уже затерянного в снах; а на узловой станции, преддверии юга, продавали давно невиданное - белый хлеб, сало, колбасу. Распоясанные, засиженные копотью, сбегав куда-то, возвращались и, задыхаясь, кричали в вагоны своим: - "братва, айда, здесь вольная торговля, ий-богу!" - "А де ж базар?" - "А там за водокачкой"... За водокачкой стояли телеги с мясом и тушами, бабы с горшками и тарелками, в которых было теплое - жирный борщ с мясом, стояли с салом, коржами, молоком, буханками пшеничного... И из эшелонов бежали туда косяками с бельем, с барахлом, навив его на руку для показа; и тут же сбывали за водокачкой и проедали, садясь на корточки и хлебая теплый борщ, таща в вагоны сало, мясо, буханки. В вагонах уборных не полагалось, и, расслабленные, распертые от обильной пищи, лезли тут же под тормоза и в канавы... Поезда шли только на юг, на север не давали паровозов силой. Едущие на север жили на станции неделями, обносились, проелись, обовшивели, очумели от долгого лежанья по перронам и полам, но надежды уехать все-таки не было. Напрасно представитель Военных Сообщений, черненький, ретивый, в пенснэ и кожаном, бегал по станции, звонил в телефон, висел над аппаратами в телеграфной, писал, высунув язык от гонки: на Узловой пробка, на Узловой катастрофическое положение и саботаж, самовольная прицепка паровозов, угрозы оружием - "прошу виновных привлечь к суду Ревтрибунала, единственная мера - расстрел"... напрасно с пеной на губах кричал озлобленной, понурой и голодной толпе, ловившей его на перронах, что первый же паровоз - тот, который подчинивается сейчас в депо, пойдет на север - все шло своим чередом, как хотелось молоту множеств, падающему в неукоснительном и чудовищном ударе на юг. И на паровозе - предназначенном на север и чистящемся в депо, кричало уже на чугунной груди мелом: даешь Даир! - у депо дежурили суровые и грубые с винтовками на перевес: ждали. И на перронах ждали, глядя в провалы путей жадными, впалыми и полубезумными глазами - видели только муть, тоску, безнадежье... А в отяжелевших от сытости эшелонах ухало и топало. Из дверей черный ядовитый дым полз на пути, в дыму кричали: - Ох-хо-хо! Безгубный шинель загнал! Полпуда сала, три четверти самогону! Гуля-ам! Чумазый плясал над дымным костром распоясанный, с расстегнутым воротом гимнастерки. В теплушке словно медведями ходило. - Крой, Безгубный! Ах, ярь-пески, туманны горы! Зажваривай! Не бойсь, там те и без шинели жарко будет!.. - На теплы дачи едем!.. Из депо выкатывался паровоз, тяжко пыхтя, машинист, перегнувшись над сходней, курил и хмуро ждал. Платформу запрудили едущие на север с мешками, с узлами, зверели, толкались кулаками и плечами, пробиваясь к путям, чтобы не опоздать и не умереть. Ждавшие с винтовками вывели паровоз на круг, схватились за рычаги и повернули чугунную грудь к югу. Начальник эшелона вынул наган из-за пояса и сказал машинисту: "веди к эшелону на одиннадцатый путь". Машинист хотел протестовать, но подумал, бросил с сердцем окурок и повел. Помощник успел сбежать. По эшелону обходом кричали: - Эй, кто за кочегара поедет? Товари-шши! - Вали Безгубнова, он летось у барина на молотилке ездил, всю механизьму знает! Погреется за-одно без шинели-то! - Без-губ-на-а-а-ай! Паровоз стал под эшелон. На платформах завыло: обманутые материли, махали кулаками, выбегали на рельсы, дребезжали по стеклам станции, грозя убить. Черненький бегал вдоль вагонов, терял пенснэ и исступленно кричал: - Это бандитизм! Разбой! Вы все графики спутали, вы подводите под катастрофу всю дорогу! Помните - это даром не пройдет!.. Я по проводу в Особый Отдел! - К чорту! - отмахивался начальник эшелона. - У меня боевой приказ в двадцать четыре часа быть на месте - плевал я на ваши графики. Дежурный, отправление! - Расстрел!.. - вопил черненький. В эшелонах зазвякало, задребезжало, рявкнуло тысячеротым ура и пошло всей улицей. - Дае-о-о-о-ошь!.. На под'еме за станцией паровоз забуксовал: перегруженный эшелон был не под силу. Распоясанные выскакивали из дыма и галдежа на насыпь, рвали ногтями мерзлый песок, подбрасывали его на рельсы, чтоб не скользило; ухали, подталкивали, подпирая плечом, и в то же время откусывали от пшеничной буханки и пропихивали за отторбученную щеку. - Гаврило, крути! Ташши, миленок! - Безгубна-а-ай, поддава-а-ай!.. - Го-го-го!.. Гаврюша, крути!.. - Ташши!.. В перелески, в мутную поземку волокли красную громадину плечами, а впереди черный, с налитыми огнем глазами, натужно пыхтел, крича хриплыми гулами в степь: дае-о-о-ошь!.. IV. И за террасой готовились. В Даире провожали на фронт эскадрон, свою надежду, самых храбрых и блестящих, чьи фамилии говорили о веках владычества и слав. На утро они уходили в степи - к конному корпусу "мертвецов" генерала Оборовича, того, который сказал: - Идя в бой, мы должны себя считать уже убитыми за Россию. Был незабываемый вечер в Даире. Он вставал бриллиантово-павлиньим заревом празднеств, он хотел просиять в героические пути всеми радугами безумий и нег. Музыки оркестров опевали вечер; бежали токи толп; женские нежные глаза покоренно раскрывались юным - в светах мчащихся улиц, в качаниях бульварных аллей. В прощальных кликах приветствий, любопытств, ласк, юные проходили по асфальтам, надменно волоча зеркальные палаши за собой; в вечере, в юных была красота славы и убийств. И шла ночь; во мраке гудело море неотвратимым и глухим роком; и шла ночь упоений и тоски. Был круговорот любвей; встречались у витрин, у блистающих зеркал Пассажа, в зеленоватых гостиных улиц, у сумеречных памятников площадей. Девушки на ходу протягивали из мехов тонкие свои драгоценные руки; звездные глаза смеялись нежно и жалобно; их увлекали, сжимая, в качающуюся темь бульваров, голос мужественных, тоскующих шептал: - Последняя ночь. Как больно... Горя хрустальными глазами, метеорами мчались авто - через гирлянды пылающих перспектив - во влажные ветры полуостровов, - с повторенными в море огнями ресторанов (там скрипка звенит откликом щемящего разгула...), в свистящий плеск ветвей и парков. Сходили в муть, в обрывы, там металось довременное мраком, нося отраженные звезды, шуршали колеблемые над ветром покрывала. Прижимались друг к другу холодноватыми от ветра губами, полными улыбок и тоски, и волны были сокровенны и глухи, волны бросали порывом это хрупкое, драгоценное в мехах к нему, уходящему, и девушка, приникая, шептала: - Мне сегодня страшно моря... Я вижу глубину, она скользкая и холодная... И он, может быть, этот, ушедший с любимой к морю, - может быть другой - там, в городе, у сумеречного памятника, может быть, еще третий и сотый - в ослепительных зеркалах ресторанов - повторял, торопясь и задыхаясь: - Любимая, моя, эта ночь - навсегда. В эту ночь - жить. Мы выпьем жизнь ярко! Ведь, любить - это красиво сгореть, забыть все... И девушке вспомнилось: та полночь, от которой, спасаясь, бежали... в полночи красные тени зарев, треск ломаемых дверей, хриплые крики орд, смрадный угол под забором, где просидели, дрожа с бонной до рассвета, глянувший в глаза ужас, ужас и смерть - о, как остро и жадно поняла тогда, что значит: жить! И бездонно усмехнулась в глаза. - А это жутко? И снова в туманы, теплые и влажные, кричала сирена, летели, валясь назад, загородные кварталы, трущобы бедноты и керосиновых фонарей. А влажные туманы просвечивались и утончались; раздвигались; рос и ширился в золотистом зареве ночной полдень улиц; раздвигались перспективы и туда, ринувшись, потеряв волю, мчались машины - в арки громадных молочно-голубых сияющих шаров. Это Доре. Замедлен лет плавных крыльев; еще толчек - и стали, качнув бриллиантовую эгретку. И еще, и еще, обегая полукруги, стекались авто; убегали; спархивали, стопывали на асфальт засидевшиеся телеса, ловко оталиенные цилиндры, плюмажи миссий, драгоценные манто, аксельбанты сиятельных: туда - в кружащиеся монументально зеркальные зевы. Уютный под'ем лестниц, сотворенных из ковров, растений и мягких сияний; утонченно почтительные поклоны лакеев, перехвативших на лету крошечное пальто бритого, тучного, с обвислой сзади оливковой шеей; у зеркал на повороте краткая остановка блистающей подруги, и за ней причмокивающий, щурящийся через монокль взгляд того, с выпяченной челюстью - в атласный вырез, в розовую роковую теплоту. Спутник сжал рукой палаш: - "Наглец!" - хотел крикнуть он, но девушка умоляюще, нежно сжала локоть: - это же известный... парижский... Z... - Офицер почти приостановился, подавленный: это качались на лакированных носках, шаловливо посмеиваясь, сумасшедшиеалмазные россыпи, мировая нефть... Надо было улыбнуться, хотя бы дерзко, но любезно - в прищуренный испытующий монокль, в бриллиантовую запонку пластрона - мы не варвары, мсье!.. И за портьерой открылись: В звонах и светах замкнутых сияющими плафонами пространств, вселенная блестящего: проборы, орхид и, белые снега грудей, бриллианты, голое плеч, летящие в блаженную беспечность выдыхи сигар, смех и говор беспечных. В берегах огней и цветов пьянели залы, опеваемые смычками. Был вечер у Доре, был час, когда - жить... Оживало мертвое вещество, распластанное раньше для глазеющих толп в витринах улиц: для этого часа создала его земля. Зацветали тысячезвездные камни, курились лепестки цветов, чувственней и певучей изгибались плоскости форм, ткани веяли негой, струясь из тел. Рты, раскрываясь, давили горячим небом нежную сочащуюся плоть плодов; распаленные рты втягивали хлебки тонкого, жгучего, на свету драгоценно-мерцающего вина; челюсти, сведенные судорогой похоти, всасывали, причмокивая, податливое, жирное, пряное. Изнывая, смычки окутывали мир. Или это цветы пели, магнетически качаясь?.. Дремотные волны приливали, вея сладостным отдыхом, безмятежьем... Вставала - откуда? - идиллия давних вечерений, любовь на закате, у тихого дома... Качались задумчиво головы опьяненных; грустили ушедшие куда-то пустые глаза, смычки терзались в идиотическом и страстном качании, мир исходил блаженной слюной... Шептали, безумея: - Любимая, мы будем потом навсегда, навсегда... Будет ваш парк в Таврии, пруды, солнце... Мы будем одни! Парк, звезды твоих глаз... Как хочется забыть жизнь, моя!.. - А завтра? И вдруг тревогой колыхнуло из недр, смычки кричали режуще и тоскливо: дуновением катастрофы пронеслось через зальные бездушно сияющие пространства. И тучный с выпяченной челюстью, задрожав, встал в ужасе из-за дальнего столика, выкатывая мутнеющие глаза... ...А на много верст севернее - за дебрями ночи - из дебрей ночи прибежали двое в английских шинелях с винтовками и, показывая окоченевшими, дрожащими пальцами назад, крикнули заглушенно: - "Там... идут... колоннами... наступленье...". Зазвонили тревожно телефоны из блиндажных кают в штаб командующего, ночью проскакали фельд'егери в деревни - будить резервы, зевы тяжелых орудий, вращаясь, настороженно зияли в мрак: три дивизии красных, густыми лавами ползли на террасу. Из штаба командующего, поднятого на ноги в полночь, звонили: немедленно открыть ураганный огонь по наступающим, взорвать фугасы во рвах. И в ночь из-за террасы ринули ураганное: пели все сотни пулеметов; винтовки; и еще громче стучали зубы в смертной лихорадке. Прожекторы огненными щупальцами вонзились ввысь - и вот опустились, легли в землю, в страшное, в оскалы ползущих... но не было ничего, пустые кусты трепыхались в ноябрьском ветре, мглой синела безлюдная ночь, огненный ураган безумел и вихрился в пустых полях... - Ложная тревога! - кричали бледные в телефон - в штаб командующего; и те двое, прибежавшие из ночи, тут же легли у каюты начальника дивизии, пристреленные из нагана в затылок... А из стен, с плафонов, нависало, расло... и вдруг, под рукой надменного метр-д'отеля, погасли огни, где-то визгнул гонг; подтолкнутый ужасом, тучный рванулся, прижимая вилку к груди, коротенькими безумными шажками добежал до прохода и упал, хрипя взвыл гонг, погасли залы, эстрада вспыхнула малиновым неземным сиянием сквозь вязь волшебных растений - и знаменитая баядера выплыла из сказок, из томных лун, заломив голые руки в алом... Бесшумные лакеи бежали к лежавшему, бережно и почтительно будили за плечо, но поздно: на губах трупа густела и склеивалась кровь. И когда в темноте - в пьяное и жадное и тоскливое дыхание притянули девушку, она сказала изнеможенными и влажными глазами: да, можно все. Глыбы черных этажей, пылающие изнутри. Каменные аллеи улиц, пустые, чуткие после полуночи. Остановиться у фонаря, глядеть в тихое насильственное сияние его в безглубом. Не кажется ли, что делается потайное, страшное за зловещей безмолвью? И им, в этот час и им, несущимся на бесшумных крыльях авто, сжимала сердце тревога, плывущая с пиров. Раскрывались зеркальные зевы гостиниц, распахивались портьеры комнат, принять тех, кто возвращался спать, усталый, со ртом, раскрытым от наслаждений. И тени бесшумных любовников скользили в зеркальные двери: цилиндры, ярь губ, заглушенный стук палаша, черный шелк Коломбины, опущенный на бровь. И в кабинетах - в полузакрытых упоенных глазах, в об'ятиях последней ночи - были закаты гаснущих уходящих веков... А на площади, оцепленной гигантским канделябром голубых фонарей - и где еще скрещались фонари кварталов, где звонко и безлюдно процокали последние рысаки, летя в кварталы - безглубая тишина поднялась ввысь, в мировое пространство. Никла вселенская ночь. В мутной обреченности площадей, на фонарях висели трое, с покорными понурыми головами, глядя себе в грудь черными впадинами глазниц... К зеркальным дверям поднесли рысаки. Двое поднимались в темно-красные, отуманенные мерцанием слабых светов, бесконечные ковры. За портьерой, полной мрака и невнятного благоухания чужих, любивших и ушедших, повторилось вдруг: площадь, опрокинутая в безглубое, трое висящих - и где-то в черных пропастях та полночь, жуткая ужасом и позором... Девушка прижала ладони к бьющимся вискам; вдруг в близящиеся к ней с мукой и обожанием глаза тихо засмеялась, слабея... И шла, или стояла ночь. В сказках щемящим разгулом выл бубен баядеры. Или звенели неисходным пространства гаснущего рая, в зеленоватом тумане заката, последнего на земле... ...Пели гудки в тусклом брезжущем окне. Рождался день: он был, может быть, в навсегда. Распахнули окно - в зелень высот, в холодное играние рассвета. Пели гудки; по асфальтам - из переулков, из кварталов, из трущоб шли, тихо перекликаясь, безликие, утренние; шли в гудки. В непогасших лампах комнаты тени вчерашнего, непроснувшегося жили еще. В постели клубочком спала подруга, и был округл в усталой синеве драгоценный очерк ресниц, ушедших в себя. В жесткой ясности восходил свет. Утренние шли в сумерках асфальтов, за ними четкость будней, жизнь. Кто-то, бережно целуя руку спящей, глядел, тускнея, в окно: день оттуда восходил, как смерть. V. На побережьи готовились к смотру красных войск. С севера пришли армейские и дивизионные автомобили со штабами. С курганов открывался плац, в песках, под полуобгорелой ржавой крепостью, оставшейся от древних степных царств; там знамена и серые квадраты батальонов зыблились под ветром, как поле; от опушки изб кольцом теснился глазеющий народ. Был день перед боем, день, нахмуренный в безвестье. На плаху среди поля вбежал без шапки косматый, чернобородый, яростный. Шинель, сбитая ветром, сползла с плеч. Волосатые голые руки выкинулись из гимнастерки, кричали в поле, в толпы, в бескрайный ветреный день: - То-ва-ри-шши! О последних черных силах, о солнечных рубежах, за которыми счастье, хлеб и вечера, как золотеющая рожь. Кричал о подвиге им, подошвами американских ботов истоптавшим Россию. Хмурые батальоны молчали; бесшумно знамена плескались под плахой в желтом свечении горизонтов. А в горизонтах лежали поля, рыжие, пустые, холодные; и бесконечная тусклая свинцовость вод, уходящих в муть: там была жуткая лютая грань, оплаканная матерями. Гигантское полотно колыхалось за плахой. И как призраки - в серых ветрах дня Красный и Черный всадники сшиблись в вышине грудями огненноглазых, бешено вздыбленных коней. Кто кого раздавит в сумерках полей, в смертельной схватке... А за ними уходит ночь и брезжут рассветы красной золотеющей рожью. ЭТО ЕСТЬ НАШ ПОСЛЕДНИЙ И РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ... Оркестры играли. Просторы мощно и задумчиво разверзались, грустью наплывали замедленные певучие ветры; колыхались знамена застывших батальонов. Перетянутые ремнями на-крест ротные семенили перед фронтом. Около командарма, в центре круга, собрались начдивы, начальники штабов. Начальник Пензенской дивизии, мигая озябшими веками, нагибаясь, обидчиво говорил: - Вы на моих-то картинок обратите внимание, товарищ командующий. Не солдаты, а босая команда! Где же справедливость, а? С рядов летела придушенная команда: - Ра-вня-а-айсь! И вдруг, после паузы застывших движений - ревом барабанов и труб ударили два оркестра. Колоннами повзводно шли батальоны. Тысячи ног били по песку мерно и четко. И в степи - от медных и певучих стенало откликом - гортанно и грустно; пело о бурях и прекрасных веках. Был на рубеже времен желтый день в полях; и в нем торжественный церемониал толп на пепелище пышного когда-то степного царства, командарм, и штабы, вытянувшиеся, пронизанные трепетом идущего, и ветры, и безвестье неизжитых неизволкованных дней... И под пенье гортанных торжественных фанфар видел командарм - шли, наступая, ряды, кося глаза ему в грудь. И впереди всех двое - их встречал он где-то: они запомнились навсегда, как рыжий день, как мерзлые пустые поля. Крайний с фланга рослый парень с красным обветренным лицом, в черном заплатанном пиджаке, в опорках, укутавший шею в красный дырявый шарф; и рядом с ним в австрийской аккуратной шинели и кепи, усатый, пожилой, с крупными прозрачными глазами. Пели трубы, тысячи ног били в песок, и желто просвечивали поля - безгранные; и эти двое шли (за ними еще тысячи и тысячи безликих, обреченных); в пенье фанфар шли упоенные - на крыльях сказок о прекрасных веках - парень в дырявом шарфе закинув голову и орлом глядя вперед - другой, опустив веки (крупные и впалые), утонув в далекие брезжущие сны... Проходили ветераны Пензенской дивизии. Командарм знал эти израненные, окровавленные остатки. - Спасибо, товарищи! - Служ...ба... ре-во-лю-ции! Железные птицы гудели в зените. Закат из-за далеких рубежей дрожал в облаках и на крыльях птиц червонной дрожью. Как ветры, бесконечные, безликие провлекались ряды, в безвестье, в забвенные волны. И вдруг прекрасным стал вечер; или чудесным переход фанфар: будто уже нет тех, кому надо завтра умереть, будто прошли века, прошумели все бури и стерлись все письмена, и в успокоительных прекрасных временах поют чудесные песни о них, полузабытых тенях... Проходили части Железной дивизии, с причудливым разнообразием обмундированные: в гусарских венгерках, в офицерских шинелях стального цвета. В командарма впивались огрубевшие от боев и походов глаза - и в них было то же оторванное, чуждое уюту, бездомное, как у него самого. Шли тупомордые броневики, безглазые и безлюдые, слепо поводя щупальцами пулеметов. Рыча гигантскими гусеницами, ползли глыбастые суставчатые танки, те самые, о взятии которых насмешливо кричали советские радио в Париж; еще не смыта была внутри кровь перерезанных белых танкистов. И белые танкисты, оставшиеся в живых, вели танки церемониальным маршем; дойдя до командарма, они заставили вертеться волчком их чудовищные, потрясающие землю тела: танки отдавали честь командарму. И шла суета сует. Газетные корреспонденты бегали в соседние избы, лезли в погреба заряжать фотографические камеры, народ глазел и ахал. Сумерки падали, омрачая пески. Вечерея, уходили ряды в даль, в темно-кровавую пыль, в навсегда. Суровей и настойчивей дул ветер на залив. В волны, в муть гортанно грустили трубы, уходя в бесконечное. VI. И еще день прошел. Вечером - в Даире - восходило огненным: СВОДКА ШТАБА ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО. "Красные перешли к позиционной войне. Наши части завершают перегруппировку, готовясь к очередному разгрому большевистских армий. На всех фронтах спокойно". И еще через минуту: - ДОРЭ Несравненнейшая АНЖЕЛИКА АСТИ. Балет! Открытая сцена до утра! Элегантные кабинеты!" Но кто-то уже проведал о красных лавах на побережьи. На тайной неуловимой бирже платили безумное - бриллиантами и золотом, чтобы попасть в секретный план эвакуации, лежавший в несгораемом шкафу в кабинете главкома. Панический шопот шелестел в улицах. На рейде дредноуты дымили загадочно и угрюмо. Ночью в степном городке горели факелы и строился корпус генерала Оборовича. Под звездами, сняв шапку, генерал сказал: - Прощайте, братцы. Помните - идя в бой, мы должны себя считать уже убитыми за Россию. Корпус шел в боевой резерв: его берегли для решающего момента. Первым скакал в степь офицерский эскадрон. Просмеявшись беспечной лихостью, гинул он в пустыню, где замкнулась за ним ночь навсегда... И еще позже - в селе Перво-Николаевка, что на северном берегу залива, было так: Красноармеец Микешин, сидя перед пылающей печкой в волостном исполкоме, где разместился взвод, доел последнее сало, аккуратно подрезая его ножичком, обтер тряпичкой рот и, посасывая зубом, сказал товарищу, что лежал животом на полу: - Кончил, Юзефка. Ну, и сала же попалась вкусная, лихо ее забери... И лег рядом. В избу вошел секретарь исполкома, кривой инвалид, которого заели в боковушке солдатские вши. От бессонницы решил кое-что поделать для завтрашнего праздника годовщины, полез по лавкам протирать портреты вождей, потом из канцелярского шкафа достал два красных свертка. Солдатам крикнул: - Помогите што-ль лозунга-то развесить, эй! Никто не встал: все спали, а то нежились, жмурясь и затягиваясь из цыгарок. Кривой протянул один плакат над окном, но для другого не хватило места, да и работать одному разонравилось. Микешин поднял голову и от безделья разбирал: МЫ - МИРУ - ПУТЬ - УКАЖЕМ - НОВЫЙ... Секретарь сел к печке, к теплу и прикурнул. В полночь велели собираться. Взводу назначено было итти в головной колонне, роздали ножницы для резки проволоки и гранаты. Микешин подтянул ремешок, поглядел на спящего секретаря, и взял, подмигнув, оставшийся красный сверток. Ночь стояла без дна, без края; после тепла сонно и дрожко зяблось. Ротный обходил, считал людей. - Первое дело, братва, не шуметь, ни гу-гу... Мы его на печке живьем сцапаем! Слушать команду... В бездонно-черном белые пожары далеко-далеко играли, трепетали, качались, вспыхивали огоньками: это вправо нервничали за террасой, щупая ночь прожекторами и ракетами. На заливе и впереди стоял глухой морок, шуршала и тревожно гудела только где-то земля. То шли к берегу тьмы тем с прибрежных деревень, волоча за собой артиллерию. - Взвод... ар-рш... Прошли мимо темных ометов за околицу, полезли под откосы. За откосами начиналось высушенное ветрами морское ложе. Микешин отошел в сторону, снял опорки и быстро, на ходу, перекрутил ноги плакатом: старые обмотки истлели, а братва говорила, что придется лезть через море. Впереди колыхались по земле багровые тени - это на берегу, сзади, жгли костры, чтобы не сбиться идущим. И справа далеко-далеко шли и качались белые пожары. Они светили в пустые поля, где не шел никто... А в сухое море сползали из мрака тьмы тем, уже железом орудия загромыхали по откосам, под мягкое глухое ржанье, скатываясь в неезженный морок. Головные ушли далеко. Понемногу скрылись костры, только зарева их тлели обманно, призрачно. Микешин сказал Юзефу: "Друг за дружку давай держаться, братишка"... и вот стало все глухо, черно и мертво, как на дне. Через час взводный учуял что-то впереди и прошипел ложись... Тогда пригнулись к земле и поползли дальше, сжав зубы... Так начался знаменитый удар командарма N. Всю ночь молчали аппараты. И с рассвета тусклые облака пошли от моря на страну. В пространства ползли полчища облаков - неслышно, могуче, бездонно. На рассвете тревожные звонили в кабинет к командарму: - дуют ветры южных румбов, восемь баллов... - из бессонного кабинета верные и четкие шаги отзвучали в сумерках коридоров к аппаратам. Свинцовый рассвет глядел в окна: рассвет ли, день ли, годы ли? И опять - С частями за заливом связи нет. Слышна канонада на побережьи... Перед террасой с севера лежали полки: ждали. Вот-вот должно было: вспыхнуть зовами, заревами в далеком - за террасой, загудеть из моря в недра смятенных, неверящих еще; и тогда, с севера - ощетиненным потоком взреветь на террасу - в крик, в крошево, в навстречу. Но в облаках, тяжких, лизавших угрюмые, лютые массивы, уже шел рассвет; за массивами нетревожимые - караулили тысячи хитрых, настороженных; и далекие молчали... На рассвете, не дождавшись, потоком раз'яренных, опасливо пригибающихся к земле, хлестнуло на террасу и - разбилось о камни: отхлынув, легло человечьими грудами во рвах, в мглистых плоскостях плацдарма... С моря дул ветер. И с моря бежало ручейками, серо-грязными озерами - бежало хлябями тусклых высот; затопляло дно залива взрыхленное ступнями тысяч. В слякотях, в озерах, глубиневших каждую минуту, хлюпали резервы, брошенные в догонку ушедшим. Свинцовым поясом стояли воды у берегов, в водах тонули дороги. Не было дорог. И опять - Немедленно, по приказанию командарма... - Все меры исчерпаны. Связи нет... На рассвете грозой пробило из-за моря. Это они, прижатые к берегу множества прижатые к морю - в туманы били грозой. В море шли резервы, изнемогая, по колена в воде; с материка выгоняли деревни в воду - мостить плотины - задержать море. Деревни хлюпали базарами в воде, путались ленивыми, вязнущими телегами, плотины росли - осклизлые, зыбкие, седые - и таяли тотчас: ветер и воды пожирали их. Командарм стоял у аппаратов - серый, как тень, от железной бессонной ночи может быть, единственной в жизни и - в истории. Аппараты молчали... и вдруг - из дальнего, из прорвавшихся ослепительных снов - крикнуло грозой: - Есть. В 12 часов без выстрела форсирована терраса. Противник бежал, угрожаемый красными дивизиями с тыла. Соединившиеся части атакуют первую линию Эншуньских укреплений. Армия была за террасой. Рубеж был перейден. Полки лежали на солончаковом плато перешейка - перед последней тройной линией заграждений, опутавших узкие дефиле озер. Сквозь шестидесятиверстную даль - через шипы железных проволок - через гарь боя - и командарм видел уже счастливую синь долин... Армейские автомобили мчали к террасе. Конно-партизанским дивизиям, еще замешкавшимся у залива, было приказано: стянуться на перешеек через террасу. Но через террасу был переход в двенадцать верст; а с перешейка уже дышало гулом, дрожанием недр: там начиналось... И, хрипя от нетерпения и злобы, конные свалились под берег, ордой забурлили - в воды, в кипящую муть... VII. Был день - из жизни, из снов ли? - во мгле его остались седые плескания волн, кому-то понятные передвижения в тумане прибрежий - вперед - назад, обреченность переступивших через черту, стоны, матерщина озверелых, немолчное тататаканье, бледные в рассвете зарева зажженных хуторов - в избе, на минутку, хлопнулся Микешин бедрами на пол, отвел потные волосы и пил, тяжело дыша, из котелка. - Ну, и вода же здесь, Юзефка! Соленая-рассоленая аж с нее пить хоцца! И железой отдает... Вот ты какая местность, а!.. И потом Юзеф лежал рядом, за бугром, в вечерении синих озер, и в этот беглый огневой треск отдавал свою долю, ложась ухом на приклад, едва открывая веки, усталые, запавшие - какая мечта, какая боль за ними?.. А впереди выло и ахало железом из-за озер, рвалось, ураганилось сзади, в безводных солончаках, заревами вздыбливалась пыль, и в пологах пыли, в ночах пыли и дыма тупо и лениво ползли суставчатые серые громады в синь озер. - Садуны-то! - всхлипнул Микешин. - От зажварят теперь! Крепись, Юзефка!.. Танки шли прорвать первую линию дефиле. На хуторе, в пяти верстах сзади сидел командарм с начдивами и штабами дивизий: танки были его воля. За танками бросить в прорыв всю армию - в последнее, в Даирскую степь. И на минуту вдалеке смолкло татаканье сотен пулеметов, только ухало и дышало железным гулом в земле - это танки подошли к о
![Ал. Платонова - Над Днепровским курганами[повесть из жизни Киевской Руси]](/uploads/posts/books/215898/215898.jpg)