Г. Костырченко - Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм.
Первое извлечение из моей памяти относится к концу 50-х годов, когда я, еще дошкольник из семьи с весьма скромным достатком, жил в коммунальной квартире, расположенной в корпусе одной из московских детских клиник. Тогда в летнее время я любил бродить по больничной территории, густо заросшей деревьями, кустарниками и прочей зеленью, и во время прогулок ловить как магнитом притягивавших меня разноцветных бабочек. Поскольку никаким «охотничьим» снаряжением я не располагал, то делал это руками или в лучшем случае с помощью головного убора. И вот однажды, когда я, как обычно, занимался этим увлекательным для каждого ребенка промыслом, передо мной вдруг возникла пожилая женщина, которая, ласково улыбаясь, протянула мне марлевый сачок. Не помню сейчас, что конкретно она сказала, передавая мне свой подарок, но смесь радости и удивления, которые я испытал в тот момент, памятна мне по сию пору. Горя желанием поделиться с кем-то своей нечаянной радостью, я поспешил домой. Встретив по дороге одну из соседок по квартире, величаемую всеми бабушкой Феней, я не упустил возможности похвастаться перед нею новеньким сачком, заочно благодаря при этом незнакомую женщину, мне его подарившую. Выслушав мой восторженный и сбивчивый рассказ, бабушка Феня почему-то не спешила радоваться вместе со мной. Помолчав минуту и, видимо, определив за это время по моему описанию личность дарительницы, она только холодно заметила: «Но ведь она же жидовка». Тогда я впервые услышал это слово и, конечно, не знал, что оно означает, но по той недоброй интонации, с какой оно было произнесено, я инстинктивно почувствовал, что это отнюдь не похвала, а, скорее наоборот, ругательство.
Так я впервые столкнулся с антисемитизмом, который был тогда обычным бытовым явлением. А может быть, и не только бытовым, поскольку, спустя много лет узнав о «деле врачей» 1953 года и о той антиеврейской вакханалии, которая тогда захватила в первую очередь лечебные учреждения страны (в том числе и нашу больницу), я понял, что недоброе слово, услышанное мною когда-то от бабушки Фени, было не только следствием вековых предрассудков, но и своеобразным отзвуком недавних организованных сверху акций.
Другой памятный эпизод имел место в одном из министерств оборонной промышленности, где я начиная со второй половины 70-х годов возглавлял центральный отраслевой архив. Однажды у меня, тогда еще молодого специалиста, состоялась беседа с моими кураторами из «режимно-секретного органа», двумя «сидевшими» у нас на кадрах полковниками госбезопасности в отставке, которые наряду с прочим занимались «фильтрацией» личного состава с учетом «пятого пункта». Гордо именуя себя бывшими «бойцами вооруженного отряда партии», они «по-дружески» принялись учить меня, что называется, уму-разуму, пытаясь в доверительно-благожелательном тоне втолковать мне, что все зло в стране происходит от евреев и потому-де государство по отношению к ним должно быть особенно бдительным. И опять же прошло немало лет, прежде чем до меня, крепкого, как и большинство людей, задним умом, дошел истинный смысл этого разговора, имевшего, как теперь я понял, явную государственно-антисемитскую подоплеку.
Подобный личный жизненный опыт позволил автору, профессионально занявшемуся в конце концов историей советского общества, понять, что проблема официального антисемитизма для недавнего прошлого нашей страны была отнюдь не такой надуманной и умозрительной, как ее еще и поныне пытаются представить некоторые ностальгирующие по ушедшей эпохе политики и ученые.
Но полное прозрение наступило после того, как в 1991 году произошел крах прежнего режима, в результате чего приподнялась завеса тайны над тщательно засекреченными архивами высших органов компартии и советского государства и рухнувший «железный занавес» уже более не скрывал достижения западных ученых в области истории СССР. Знакомство с их работами стало для автора своего рода откровением. Ибо если со второй половины 30-х годов тема антисемитизма находилась в СССР под строгим запретом[4], то на Западе ее никогда не переставали изучать, привлекая все доступные для тамошних историков источники — в основном советскую периодическую печать, свидетельства эмигрантов и перебежчиков, а также труды диссидентов. Одно из самых полных исследований такого рода опубликовал еще в 1952 году в Нью-Йорке С.М. Шварц, товарищ министра труда при Керенском. Его изданная на русском языке книга «Антисемитизм в Советском Союзе», будучи написанной в строгой аналитической манере и на основе объективно поданного обширного фактографического материала, до сих пор не утратила научной ценности. Ее автор хоть и не имел в силу известных причин доступа к советским архивам, тем не менее, располагая солидным комплексом свидетельств и косвенных фактов, пришел к выводу, что «ползучий антисемитизм советской бюрократии… начал отчетливо складываться во второй половине 30-х годов». Именно так характеризовалось в книге происходившее с того времени «оттеснение евреев на задний план во всех областях жизни Советского Союза», что также условно обозначалось термином «новый антисемитизм»[5]. Будучи весьма осторожным в оценках и выводах, а кроме того, придерживаясь социалистических взглядов и с симпатией относясь к советскому народу, победившему ценой огромных жертв гитлеровский фашизм, Шварц так и не решился прямо назвать антиеврейскую политику советских властей государственным антисемитизмом.
Другие западные исследователи не были столь щепетильными в выборе формулировок и предпочитали называть вещи своими именами. В частности, израильские ученые, которых всегда интересовала общественно-политическая ситуация в СССР, складывавшаяся вокруг их соплеменников, прямо утверждали, что те в той или иной мере страдают от политики государственного антисемитизма. Ее возникновение они связывали с последствиями «большого террора» 1936–1938 годов и советско-германским пактом о ненападении 1939 года[6]. Впрочем, опять же из-за того, что эти исследователи не располагали советскими архивными материалами, их выводы о характере антисемитских проявлений в Советском Союзе были лишены полноценного фактического обоснования и потому, греша подчас различными аберрациями, не могут считаться ныне безукоризненными в научном плане. К тому же, основное содержание трудов как израильских ученых, так и их американских коллег еврейского происхождения[7] посвящено исключительно еврейскому аспекту истории СССР, и в них недостаточно глубоко исследуются общие процессы, протекавшие в недрах высшей советской бюрократии, которая, собственно, сформировала и проводила политику государственного антисемитизма. В какой-то мере этот пробел был устранен после появления на Западе в начале 80-х годов книги советского невозвращенца М.С. Восленского «Номенклатура». В ней возникновение официального антисемитизма в СССР вполне резонно увязывалось с террором в конце 30-х годов и приходом к власти после него новой генерации высшего чиновничества, которая в отличие от предыдущей была менее образованной, зато более циничной и, самое главное, в полной мере подвластной воле Сталина[8]. Однако поскольку Восленский также не имел доступа к советским архивам и к тому же особо не интересовался историей решения «еврейского вопроса» в СССР, его книга лишь наметила (хотя и довольно правильно) один из векторов будущего специального исследования.
То же самое можно сказать и о фундаментальных трудах известных американских историков Р. Пайпса и Р. Такера[9]. Причем книги последнего, представлявшие собой обстоятельную биографию Сталина, были особенно важны для данного исследования, поскольку роль этого диктатора в формировании тайного антиеврейского курса внутренней политики Советского Союза являлась ключевой. Интересно, что Такер считает, что главный герой его научных сочинений стал убежденным антисемитом еще задолго до Октябрьской революции, и причиной тому послужило свойственное его характеру «презрительное отношение ко всему небольшому, слабому», коим в его глазах представлялось и тогдашнее российское еврейство[10]. Однако автору ближе точка зрения другого видного американского ученого, Р. Конквеста, который склонен думать, что в дореволюционный период в поведении Сталина обнаруживаются лишь «зачатки антисемитской демагогии». Характеризуя же общее отношение диктатора к еврейской проблеме, Р. Конквест полагает, что в этом смысле тот «был глубже и сложнее Гитлера», и поскольку «его взгляд на человечество был циничным», то практикуемый им «вслед за Гитлером антисемитизм… был скорее политикой, чем догмой»[11]. Аналогичного мнения придерживался и историк А. Авторханов, который в молодости имел возможность непосредственно познавать тайные механизмы власти в СССР и который потом утверждал, что «… сталинский антисемитизм не был зоологическим, как у Гитлера, а прагматическим»[12].
