Марина Федотова - Санкт-Петербург. Автобиография
Тогда же, в студенческие годы, на курсе общей лингвистики я впервые услышал о соперничестве московской и ленинградской лингвистических школ. Не могу сказать, что в конце восьмидесятых это научное соперничество было по-прежнему актуальным (скорее, тогда структуралисты и первые «постструктуралисты» боролись с «филологами», и оба направления не имели однозначной географической привязки), но этот исторический факт почему-то запал в память.
Перестроечная Москва бурлила, в ней постоянно что-то происходило и менялось (официальный живой рок-концерт, пусть даже это была венгерская группа, чье название выветрилось из памяти, и гэдээровский «Карат», – не укладывалось в голове!), а вот перестроечный Ленинград поражал спокойствием, которое граничило с летаргическим сном. Разумеется, «московскому гостю» было не разглядеть подспудных процессов, происходивших в городе, тем более что он к этому и не стремился; а внешне в Северной Пальмире царили тишь да гладь, подобающие «музейному городу».
Пожалуй, самое яркое мое воспоминание тех лет о Ленинграде – разноцветные жилые дома. В Москве жилые новостройки были одинаково белыми (или серыми), а здесь взгляд буквально упивался многоцветьем: дома золотисто-желтые, охряно-красные, сине-белые, пастельно-зеленые... На взморье, в окрестностях гостиницы «Прибалтийская», внимание приковали дома на сваях, каких в Москве тоже было не увидеть. (Вообще в архитектурном отношении современный Ленинград-Петербург весьма схож с современным же Лондоном, особенно если сравнивать питерскую застройку конца девяностых – начала «нулевых» с застройкой южного берега Темзы.)
Надо признать, ни о каком переезде в Ленинград я тогда не помышлял. Да, приятно было приезжать, приятно гулять, но домом оставалась Москва. Так же было и позднее, когда появились бизнес-интересы, связанные с «новым старым» Петербургом. Москва, повторюсь, оставалась домом, хотя в городе на Неве я ориентировался все лучше и лучше, и питерские адреса, которые мне называли, уже не пугали, как поначалу, своей экзотичностью и неизведанностью: «Улица Красных Зорь? А это вообще где?» (Исторический центр был исхожен вдоль и поперек, причем не только улицы, но и знаменитые дворы-«колодцы», а вот жилые районы оставались во многом нехоженой территорией. Недавно довелось столкнуться с таксистом, который перебрался в Петербург откуда-то с севера; у него обратный случай – жилые районы изучил досконально, в центре же без подсказки заплутает, что, впрочем, ничуть не мешает ему возить клиентов.)
Все переменилось, как говаривали прежде, по причинам сердечного свойства. Я засобирался в Петербург, а московские знакомые дружно крутили пальцем у виска, кто за спиной, а кто и в открытую: «Зачем? Как можно уезжать отсюда? Ведь это Москва». К счастью, меня это не остановило – и теперь весьма приятно слышать о себе: «А, эти питерские...»
Скажу прямо, о расставании с Москвой я ничуть не жалею. Никакой ностальгии; наоборот, что-то вроде ощущения свободы от московской жизни. Меня вполне устраивает питерский ритм, мне здесь комфортно, и на «историческую родину» нисколько не тянет.
Вживание в петербургский уклад проходило непросто – другой темп жизни, другие расстояния, даже другой лексикон. К пресловутому питерскому различению между «булкой», как здесь называют батоны, и «хлебом», то есть черным хлебом, я так и не привык, как и не приучился говорить «парадное» вместо «подъезд». Зато «поребрик» вместо «бордюр» выскакивает ныне само собой, а что «шаверма», что «шаурма», мне безразлично – не кушаю-с.
Поначалу удивляла и раздражала разница между парадным Невским и ближайшими к нему переулками: на проспекте все блестит и сверкает, а стоит отойти на пять-десять шагов, так словно попадаешь в умирающий уездный городишко. В последние годы, впрочем, ситуация заметно изменилась к лучшему. Еще удивлял – и порой по сей день удивляет – совершенно провинциальный по духу питерский ура-патриотизм, особенно в отношении Москвы. Видимо, это наследие тех времен, когда город пребывал «в спячке» и стремился хоть как-то напомнить о себе; особенно подобный патриотизм заметен у людей старшего поколения, кому нынче за 60.
Конечно, Питер – не идеальный город и не отражение земное «небесного Иерусалима», но здесь хорошо, и это главное.
300-летие Санкт-Петербурга, 2003 год
Юрий Лотман, Александр Кушнер
На протяжении двенадцати лет новой российской истории город медленно, но уверенно менялся, превращаясь из «Череповца с дворцами», как когда-то выразился О. В. Басилашвили, в современный мегаполис. Это двенадцатилетие запомнилось прежде всего культурными событиями: состоялось возрождение Мариинского театра, которым с 1988 года руководит В. А. Гергиев; в 1994 году в городе прошли Игры доброй воли; открылся после реставрации храм Спаса-на-крови; появились музеи М. М. Зощенко и В. В. Набокова, в город продолжали «наведываться», несмотря ни на какие перипетии в его истории, мировые знаменитости – артисты, художники, правители (например, в 1991 году – Маргарет Тэтчер, в 1994-м – королева Великобритании Елизавета II).
Из событий, если можно так выразиться, хозяйственных следует упомянуть грандиозную реставрацию Невского проспекта, появление первых пешеходных зон на Малой Конюшенной и Малой Садовой улицах, строительство Кольцевой автодороги (КАД), перестройку Сенной площади и реконструкцию аэропорта «Пулково», а также начало возведения современных жилых домов и комплексов.
В 1998 году в Петропавловской крепости были захоронены останки последнего российского императора Николая II и членов его семьи (шестью годами ранее там же был похоронен великий князь В. К. Романов).
О восприятии Санкт-Петербурга, о его роли в российской истории рассуждал в интервью виднейший отечественный ученый Ю. М. Лотман.Зададимся вопросом: чем город построенный отличается от чертежа или раскопок? – Тем, что это живой организм. Когда мы стараемся понять его, мы складываем в своем сознании какую-то одну доминирующую структуру – скажем, пушкинский Петербург, Петербург «Медного всадника», Петербург Достоевского или же Петербург нашего времени. Мы берем какую-то остановленную временную точку. Но это в принципе неадекватно реальности. Потому что город, даже если он выстроен по какому-то строго военному и как будто бы застывшему, установленному плану, как только он стал реальностью – он зажил; а раз он зажил, он все время не равен сам себе. Он меняется в зависимости от того, с какой точки зрения мы смотрим на него.
Даже в самом простом смысле; например, мы сейчас можем смотреть на Петербург с самолета, – Пушкин не мог смотреть на Петербург с самолета, он только мог вообразить эту точку зрения. Мы не можем посмотреть на Петербург, например, как он выглядит из Парижа.
Это разнообразие точек зрения дает разнообразие реальных потенций того, что означает слово «Петербург», что входит в образ Петербурга. Потому что он живой, что он сам себе не равен. Мы создаем некую модель, жесткую, которая сама себе равна, и она очень удобна для стилизаций, для исследовательских построений. Но в модели нельзя жить, нельзя жить в кинофильме, нельзя жить ни в одном из наших исследований. Они не для этого созданы. А жить можно только в том, что само себе не равно. То, что все время о себе говорит на разных языках.
Ведь Петербург, это очень интересно, был задуман как военная столица, помните: «Люблю, военная столица, твоей твердыни дым и гром». А что такое военная столица, военное поселение? Это план, который когда-то и кем-то был нарисован. И город должен быть точно таким же, как план. Но в таком городе нельзя жить. Там нельзя не только жить, там и умереть нельзя. Там не будет жителей. Там первоначально будут только солдаты. Но раз только солдаты, то там со временем появятся, извините меня, дамы. Там появится быт...
Жизнь обязательно должна сама себя не понимать, сама все время должна вступать в конфликты с собой. Раз появляется рядом с Петербургом Пушкина Петербург Достоевского, значит город – живой. Уже Петербург «Медного всадника» не был единым, значит, уже существовала какая-то жизнь. <...>
Петербург все время занимался тем, что сам с собой воевал, сам себя переделывал, сам все время как бы переставал быть Петербургом. Сколько можно привести текстов, в которых утверждалось – это уже не Петербург. Раз уже перешло за Невскую заставу, это уже не Петербург, это уже что-то другое.
Конечно, но в том-то и дело, что для того, чтобы остаться, надо измениться. Тот, кто не меняется, тот и не остается. Например, если вы не знакомы с античной культурой и приходите в Эрмитаж, то статуя для вас только статуя, это только место. Она ничего вам не говорит. А с другой стороны, когда вы обходите известную скульптуру петербургского Вольтера, то вы видите, как у него меняется лицо... Чем неподвижнее – тем заметнее перемены.
