Павел Милюков - История второй русской революции
«К вечеру этого дня (26 октября), — вспоминает Керенский, — в поезде под Лугой мы получили первое известие о захвате Зимнего дворца (из Пскова от генерала Барановского)... Самое достоверное показалось невероятным, а сам гонец из Пскова — подозрительным... Невольно напрашивалась мысль, что трагическое известие было сфабриковано большевистским агентом». Хотелось верить вопреки очевидности: на этой вере ведь основывалась и сама возможность дальнейшей борьбы.
Керенский смотрел на дело очень легко и вначале был уверен, что войска могут высадиться прямо на Николаевском вокзале раньше, чем будет взят Зимний дворец. Генерал Краснов разочаровал его, объяснив, что нужно предварительно сосредоточиться в Гатчине и уже оттуда идти на Петроград, «по всем правилам искусства».
По предварительным сведениям, основанным на сделанных ранее распоряжениях, с Красновым должен был пойти на Петроград «сильный корпус, почти армия». Кроме частей 3-го корпуса, было намечено отправление бригады 44-й стрелковой дивизии, частей 17-го армейского корпуса с артиллерией и какой-то кавалерией, якобы идущей из Москвы и дошедшей до ст. Дно. В действительности не только эти части не дошли по причинам, уже указанным раньше, но и от сотен Донского корпуса, находившихся под руками, Черемисову удалось в последнюю минуту оторвать три сотни казаков под предлогом защиты Пскова от большевиков. С Красновым пошли и выгрузились к полудню 27 октября на товарной станции Гатчино всего 5½ сотен, 6 пулеметов и 8 орудий, то есть считая по 60 казаков в сотне, 330 конных казаков, равнявшихся 220 спешенным.
Керенский продолжал рассылать телеграммы на Северный фронт о погружении и отправке других частей войск и упорно настаивал на немедленном движении войск от Гатчины на Петроград. В приказе Краснову значилось, что он должен «вступить в командование всеми вооруженными силами Российской республики Петроградского округа на правах командующего армией». На замечание Краснова, что силы его так малы, что с приходом к Петрограду придется разойтись по улицам, и это будет даже «не отдельные патрули, а просто одинокие казаки», Керенский обещал подкрепления.
Ранним утром 27 октября небольшой отряд Краснова высадился на товарной станции Гатчина. В Гатчине в это время уже находились только что прибывшие из Петрограда, Красного Села и Кронштадта большевистские части. Но о силах Краснова ходили преувеличенные слухи. В Петрограде их исчисляли в 10 000 с лишним. Пришедшие части, не зная положения, одна за другой согласились сдать казакам Краснова винтовки и пулеметы. Не имея возможности брать пленных, Краснов отпускал их, и они или разбредались или ехали обратно в Петроград. Гатчинский гарнизон объявил себя «нейтральным». Из местной школы прапорщиков и юнкеров отряд Краснова получил даже небольшое подкрепление, правда, только для внутренней службы по охране Гатчины. Из казацких частей подошли две сотни 10-го Донского полка, столько же 9-го Донского, полсотни 1-го Амурского. Остальные казачьи части были остановлены Череми-совым в Пскове и начальником гарнизона в Ревеле. «Ни 37-й пехотной, ни 1-й кавалерийской дивизии, ни частей XVII корпуса не было видно на горизонте» (Краснов).
А. Ф. Керенский остановился в Гатчинском дворце, в квартире коменданта, «которую менее двух суток назад так вовремя и так счастливо покинул». По его свидетельству, он «с первой минуты появления в Гатчине стал посылать во все стороны телеграмму за телеграммой с требованием высылки войск. Отовсюду отвечали, что войска уже высланы или высылаются». «Керенский был уверен, по расчетам, основанным на официальных данных, что первый эшелон пехоты должен быть в Гатчине к вечеру 27-го». Он вызвал к себе Краснова и настойчиво требовал от него продолжать наступление к Петрограду.
Краснов, лучше знакомый с положением, вовсе не разделял этого уверенного настроения. «Идти с этими силами на Петроград, — говорит он в позднейших воспоминаниях, — было бы не безумство храбрых, а просто глупость». Но, признавая, что законы гражданской войны совсем особые, и рассчитывая на моральное действие наступления с участием «не царского генерала Корнилова, а социалистического вождя, демократа Керенского», он созвал комитеты, обсудил с ними положение и решил наступать. По словам Керенского, в этот день «Краснов был полон уверенности и бодрости». Однако же внешний вид «уверенности» обоих едва ли отвечал их внутреннему настроению. В своей первой работе Краснов признает, что уже к вечеру 27 октября настроение казаков вовсе не было «вполне удовлетворительно», как хотел думать Керенский. Не дождавшись до поздней ночи 27 октября никаких обещанных подкреплений, казаки уже начали роптать. «Это обман... Это опять такая же авантюра, как в корниловские дни... На казачьих спинах хотят играть... Говорили: идет пехота, а где же эта пехота?» Пришедшая к Краснову этим вечером депутация от офицеров гарнизона говорила: «Керенский всем мешает. Его не любят и за ним не пойдут. Что, если бы вы взяли всю эту работу на себя, арестовали Керенского и стали бы сами во главе движения?» То же самое, по словам Краснова, ему говорил и Савинков, только что приехавший от Союза казачьих войск[128]: «Зачем вы допускаете сюда Керенского? Дело идет отлично. Оно будет сделано казаками. Казаки спасут Россию от большевиков, но спасителем себя выставит Керенский, и этот недостойный человек станет снова кумиром толпы». Говоря это, Савинков не только основывался на своих личных мнениях и чувствах, но и на том, что он выслушал в Петрограде от офицеров двумя днями раньше. По его словам[129], приехавший с фронта полковник П. сообщил ему, что, «по его сведениям, офицеры, находившиеся в Петрограде, не будут поддерживать Временное правительство, ибо не доверяют Керенскому». Поручик Н. Н., служивший в штабе Петроградского военного округа, «поставил его в известность, что среди офицеров, находящихся в Петрограде, возбуждение против А. Ф. Керенского настолько велико, что многие из них полагают необходимым немедленно арестовать его. По мнению некоторых офицеров штаба, А. Ф. Керенский, вмешиваясь в распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа полковника Полковникова, препятствовал успешной обороне Петрограда. Может быть, не без связи с этими разговорами Савинкова было и то, что к Краснову тогда же явилась депутация казаков с просьбой разрешить им арестовать Керенского. Когда Краснов отказал им в этом, сказав, что «казаки никогда не были предателями», то депутация просила по крайней мере «не допускать Керенского близко к отряду». Это Краснов обещал и «упросил Керенского под предлогом не подвергать свою жизнь риску, оставаться в Гатчине», когда отряд Краснова пойдет на Царское Село. В два часа пополуночи это наступление началось.
Гарнизон Царского Села состоял из 12-16 тысяч солдат, не склонных сражаться. Краснов мог противопоставить им с вновь присоединившимися частями всего 400 конных или 265 спешенных казаков. Но иллюзия силы и численности красновского отряда еще не была разрушена. Отряд не успел разложиться, и быстротой действий Краснов рассчитывал до некоторой степени уравновесить недостаток действительной силы.
Первые встретившиеся на пути еще до рассвета большевистские части сдались без сопротивления. На рассвете, подойдя к Царскому Селу, отряд Краснова наткнулся на цепи, которые вяло стреляли. Начались продолжительные «разговоры», в результате которых стрелки раскололись: часть присоединилась к Краснову, другая сделала попытку обхода. В это время подъехал Керенский, которому «надоело ждать» развязки на вышке Пулковской обсерватории, где он было устроился. По словам Краснова, он был «в сильном нервном возбуждении». Вопреки просьбе вернуться в Гатчину, Керенский «врезался в толпу колеблющихся солдат»; раздался его «проникновенный истеричный голос». Часть солдат при этом удалось разоружить, но окружение цепями, которые остались верны большевикам, продолжалось. Положение становилось тревожным. Краснов убедил Керенского вернуться на его наблюдательный пункт.
«В продолжение этого разговора генерал Краснов как-то по-новому держал себя со мной, — замечает Керенский. — Он как-то не особенно вразумительно объяснял мне, что мое присутствие не то мешает операции, не то волнует офицеров». Керенскому это казалось «очень странным, не совсем понятным». Но появление Савинкова в маленькой комнатке обсерватории, где я сидел, «с быстротой молнии осветило мне все новое положение в отряде». Керенский приписал перемену настроения появлению делегации совета Союза казачьих войск. Он вспоминал позднее, что Савинков «старался говорить с особо загадочным и трагическим видом; особо предостерегающим тоном вопрошал меня, намерен ли я предоставить ему какое-либо официальное при себе положение». Манера Савинкова навязывать себя и свою волю уловлена здесь очень верно. Керенский упустил момент взять Савинкова на свою сторону. «Я уклонился от всякого с ним разговора по существу: мы расстались», — вспоминает он. Мы скоро увидим последствия.
