Страсти революции. Эмоциональная стихия 1917 года - Булдаков Владимир

Кадетская газета 5 марта уверяла, что «история должна навсегда запечатлеть настоящую революцию как восьмое чудо света». Философ С. Н. Булгаков, выступая 16 марта 1917 года на собрании московских писателей с речью «О даре свободы», утверждал:

Подобным самообольщениям (пусть с осторожными оговорками, как у Булгакова) предавались тогда многие правые деятели. Между тем «революционные» восторги подчас оборачивались актами вандализма. В Вятке публичной библиотеке имени Николая I поспешно присвоили имя А. И. Герцена, в Ирбите солдаты свергли памятник Екатерине II, в Екатеринбурге в процессе избавления от «романовского наследия» пострадали гербы Бельгии и Франции, памятные доски, связанные с историей города. Люди словно ослепли от восторга. Все чего-то требовали, а «чего „требовали“ – неизвестно…», – комментировал происходящее наблюдатель в Челябинске. Лишь немногие писали о «печальной Пасхе» на фоне бесконечных революционных празднеств, о том, что «старая Россия умерла… но новой России еще нет, а будет ли она, кто знает». О насилии, творимом толпами, предпочитали не упоминать – проще было считать, что революционеры защищаются от реакции. Искусствоведу Н. Н. Пунину происходящее виделось так:

Начало революции, как и начало войны, вызвало глобалистские надежды. Некоторые интеллигенты даже полагали, что «наш переворот даст сигнал к перевороту в Болгарии и к восстанию в немецкой Польше». Казалось, что в благие намерения «свободной России» должен уверовать весь мир. Бывший марксист П. Б. Струве (некогда посылавший книги В. И. Ленину в ссылку, а позднее заслуживший от него кличку Иуда) заявил, что «теперь Россия пойдет вперед семимильными шагами». Когда С. Л. Франк припомнил ему эти слова в эмиграции, он ответил лаконично: «Дурак был». И таких «дураков» имелось в избытке. Вспоминали «семью одного очень симпатичного и милого генерала, бывшего лейб-гусара и генерал-губернатора, который, как и вся его милая семья, положительно потерял рассудок и ликовал».

Ощущение, что событиями и людьми движут непонятные импульсы, заставляло даже образованных людей утрачивать логику и давать волю чувствам. Только со временем происходило возвращение к реальности, причем выяснялось, что она не имела ничего общего с былыми ожиданиями. У истории собственные законы, и потому она нравственно нейтральна. Между тем люди, находясь внутри нее, не замечают, что интенсивное извержение их светлых надежд и благородных эмоций может породить не только социальную неразбериху, но и кое-что похуже.

Буржуазная пресса «вдруг» принялась славословить победоносный пролетариат. «Могучей массой, стройными рядами подходят рабочие к площади, – такие восторженные фразы появились на страницах либеральных газет. – Высокий богатырь-рабочий в дюжих руках несет древко красного флага. Дружно, в шаг рабочие поют „Варшавянку“». Восторги такого рода имели сложную природу. С одной стороны, либеральная общественность готова была отождествить себя с «безвинным» пролетариатом – коллективным страдальцем от старого строя. С другой – в коллективном восторге она спешила сблизиться с новым источником силы. Наконец, задабривая пролетариат, можно было надеяться ввести его разрушительные устремления в безопасное для образованных слоев русло. Образованные слои при всем своем неприятии самодержавия боялись неизбежно идущего ему на смену хаоса.

Красная гамма неслучайно стала идеологизированным «цветом времени», подхваченным и превращенным затем большевиками в государственную символику. Однако скоро в восторги по поводу «перекрашивания» культурного пространства вкрались фальшивые ноты. Так, буржуазная газета сообщила о некой столичной курсистке, пожертвовавшей модную красную блузку на изготовление красных бантов. В Москве 2 марта объявили праздник «Красного флага и красной ленточки». Это обернулось странной манифестацией: на площадь вывели полицейских собак, украшенных пресловутыми ленточками. Прошла череда своеобразных митингов: детей от 9 до 16 лет собирали в уголке Дурова, свои митинги устраивали глухонемые и кухарки, швейцары и лакеи.

Увы, крайностей революционных восторгов, перерастающих то ли в шутовство, то ли в лицемерие, не хотелось замечать. 23 марта 1917 года в «Приволжской правде» было опубликовано стихотворение А. А. Богданова (давнего идейного конкурента В. И. Ленина) «Песня о красном знамени», написанное в народной стилистике. Оно начиналось так:

Анархисты увидели в случившемся нечто иное. Они утверждали, что революция перевоспитала преступников и лишь проститутки представляют собой последний «угнетенный класс». 16 мая 1917 года В. Р. Гольцшмидт, атлет, проповедник «футуризма жизни», предложил выступить с лекцией «Долой рабство законного брака». Устроители застеснялись, появилось «нейтральное» название – «Искания истинной любви и современный брак». Однако Гольцшмидт настаивал: «Необходима революция в нашей физической и духовной жизни». Его повсюду сопровождала «босоножка-футуристка» Е. В. Бучинская, которая исполняла «словопластические танцы».

Лишь у отдельных поэтов красная гамма революции вызывала иные ассоциации. С. С. Бехтеев весной 1917 года в стихотворении «Конь красный» писал:

Впрочем, похоже, что даже этот искренний монархист все еще не вполне определился со своим отношением к произошедшему. А тем временем самодеятельные революционеры не замечали, что в символах прошлого присутствовали те же сакральные цвета: от красного до золотого. Издавна использовались и привычные метафоры неудержимого полета и порыва: орлы, кони. И застой, и смута существовали в рамках одной культуры.

Очень часто революционные восторги подкреплялись «пасхальными» ассоциациями. «Сибирская жизнь» так передавала царившее настроение: «…В сердцах зажглись пасхальные огни, / И с новой властью сердцем и мечтами / Сольемся мы в святые эти дни». 12 марта в «Оренбургском слове» появились такие строки: «Вечная память погибшим в борьбе… Мы умиравшую Русь воскрешаем». 15 марта там же был опубликован «Гимн празднику свободы» с такими словами:

Налицо были обычные революционные самообольщения. И. Северянин отличился такими довольно корявыми строками: