Джон Норвич - Расцвет и закат Сицилийского королевства. Нормандцы в Сицилии. 1130–1194
Две сохранившиеся копии арианских ассиз нашлись всего сто лет назад – одна в архивах Монте-Кассино, а другая в Ватикане, – и лишь тогда стало понятно их значение[24]. Более разноплановые и действенные, чем клятва, произносившаяся в Мельфи, эти установления составляют корпус законов, который, хотя многое в нем взято непосредственно из кодекса Юстиниана, остается уникальным для раннего Средневековья в том плане, что охватывает все аспекты деятельности Рожера как правителя. Две особенности поражают с самого начала. Прежде всего, как приличествует властителю многонациональной страны, король указывает, что существующие законы всех подчиненных ему народов сохраняют силу. Все греки, арабы, иудеи, нормандцы, лангобарды, находящиеся под его властью, будут жить, как жили всегда, по обычаям своих отцов, если только эти обычаи не входят в прямое противоречие с королевскими указами.
Вторая идея, которая проходит как лейтмотив через весь кодекс, – абсолютный характер монархии, происходящий, в свою очередь, из божественной природы королевской власти. Закон – выражение божественной воли, и король – единственный, кто может его создавать или отменять и один имеет право на окончательное его толкование, – является потому не только судьей, но и священнослужителем. Оспаривать его решения или решения, принятые от его имени, является одновременно грехом – святотатством и преступлением – государственной изменой. А измена карается смертью. Само понятие измены толковалось пугающе широко. Под эту категорию попадали, например, не только преступления и заговоры против короля, но и заговоры против любого члена его курии[25]: она включала также трусость в бою, вооружение толпы, отказ от поддержки армии короля или его союзников. Ни один народ, ни один свод законов в средневековой Европе не расширял понятие измены до таких пределов. Но также ни одно другое европейское государство, за одним исключением, не поднимало на такую высоту идею королевской власти. Этим исключением была Византия.
В Византии следует искать истоки политической философии Рожера. Феодальная система, которая являлась основной формой государственной организации в его континентальных владениях, принадлежала Западной Европе; гражданские службы в Палермо и сицилийских провинциях, которые Рожер унаследовал от отца, базировались в значительной степени на арабских институтах; но сама монархия, как она была им задумана и лично создана, полностью соответствовала византийским образцам. Король Сицилии не был, подобно своим меньшим собратьям на севере и западе, просто вершиной феодальной пирамиды. До коронации, подобно императорам Древнего Рима и их преемникам в Константинополе, он должен был добиться одобрения и признания у своего народа; но во время самой церемонии он обретал мистическую благодатную сущность, которая ставила его вне и выше человеческого сообщества. Эту отстраненность Рожер преднамеренно культивировал в течение всей жизни. Его биограф Александр из Телезе пишет, что, невзирая на быстроту и блеск его речей, «он никогда не позволял себе публично или в приватной обстановке быть слишком любезным, или веселым, или откровенным, чтобы люди не перестали его бояться». И когда мы узнаем, что спустя несколько лет во время переговоров с Константинополем он потребовал, чтобы его признали равным императору Византии, равноапостольному, наместнику Бога на земле, это едва ли может удивлять[26].
Эта идея, хотя она несомненно и постоянно проводилась в законодательстве, дипломатии и иконографии Сицилийского королевства, никогда не высказывалась на словах, по-видимому, из-за некоей практической трудности, которую она порождала. Куда в таком случае поставить папу? На этот вопрос не было найдено удовлетворительного ответа – чем и объясняется любопытная двойственность в отношении Рожера к Святому престолу. Как папский вассал, он был готов исполнять свои обязанности по отношению к папе как законному сюзерену; как христианин, он был готов выказать ему все подобающее уважение, но как король Сицилии он не потерпел бы никакого вмешательства в дела церкви в пределах его королевства. Его притязания подкреплялись наследственным правом на полномочия папского легата, которое его отец вытребовал у Урбана II за сорок два года до этого; но, как мы увидим, он проявил в церковных делах упрямство и своеволие, далеко выходившие за рамки того, что папа Урбан или его преемники могли стерпеть.
Те из Арианских ассиз, которые относились к делам подобного рода, намеренно подчеркивали роль короля как покровителя христианской церкви и защитника индивидуальных прав и привилегий ее представителей. Еретики и отступники (от христианской веры) наказывались лишением гражданских прав, и суровые наказания назначались за симонию. В то же время епископы освобождались от гражданского суда, и младшие клирики получили сходные привилегии соответственно своему рангу. Все эти меры вполне могли найти одобрение в Риме; но – и этот пункт несомненно вызывал разные реакции – любое решение и норма могли быть отменены королем, суждение или указ которого становился последним словом. И что касается Рожера – папа мог думать как угодно – по его мнению, эта власть держалась не на дарованных некогда легатских полномочиях; вместе с высшими знаками отличия – митрой и далматиком, посохом и пастырским кольцом, которые король надевал на время важных церемоний, – она давалась самим Богом.
Подобным же образом прямой контроль осуществлялся над вассалами. После десяти лет измен и восстаний они наконец успокоились, но подобное положение вряд ли могло сохраняться в течение неопределенно долгого времени. Законодательная политика Рожера по отношению к ним, и в Ариано и позже, представляет собой любопытную попытку приспособить чисто западный институт к преимущественно византийской политической системе. Для этого прежде всего требовалось установить максимальную дистанцию между королем и вассалами – задача, существенно осложнявшаяся тем, что многие из баронских нормандских родов Апулии обосновались в Италии тогда же или даже раньше, чем Отвили, и не видели причины, почему внук безвестного и небогатого рыцаря из Котентина присваивает право властвовать над ними и еще расширяет свои права до пределов, не доступных никому из западных монархов.
Имелась еще одна проблема, которая так и не была до конца решена, хотя Рожер в последующие годы делал все возможное, чтобы уменьшить ее разрушительные последствия, перераспределяя большинство существующих фьефов. С этого времени его вассалы владели своими землями не на том основании, что их предки захватили или получили их во время завоевания Италии в предыдущем столетии, но дарственной короля и с момента выпуска новой королевской грамоты. Одновременно численность и, соответственно, могущество рыцарского сословия еще более ограничились посредством превращения его в некое подобие закрытой касты. Например, согласно ассизе XIX, никто не может стать рыцарем или сохранить достоинство рыцаря, если он не происходит из семьи рыцаря. Другие распоряжения обязывали феодалов и других властителей – включая церковников, – которые имели власть над горожанами или селянами, обращаться с ними по-человечески и никогда не требовать от них ничего, что выходит за рамки разумного и справедливого.
До того как покинуть Ариано, король объявил о еще одном новшестве – введении единой монеты для всего королевства. Его монеты назывались дукатами и стали прообразами тех золотых и серебряных монет, которые в следующие семь веков служили основным мерилом богатства в большей части мира. Первые образцы, отчеканенные в Бриндизи, кажется, были неважного качества – они содержали «более меди, чем серебра», как ехидно отмечает Фалько[27]; но они служат прекрасной иллюстрацией тех представлений о королевской власти, которых придерживался Рожер. На одной стороне этих монет – типично византийских по форме – изображен король на троне, в короне и при всех византийских императорских регалиях, с державой в одной руке и длинным крестом с двумя перекрестьями в другой. Сзади него, положив руку на крест, стоит его сын, герцог Рожер Апулийский в воинском облачении. Реверс монеты еще более показателен. На реверсе старых апулийских монет, отчеканенных в правление герцога Вильгельма, неизменно изображался святой Петр, чтобы подчеркнуть вассальную зависимость Вильгельма от Святого престола. Теперь эти дни миновали. На реверсе новых монет был помещен не святой Петр, но Христос Вседержитель – в знак того, что король Рожер не нуждается в посредниках[28].
Весной 1140 г. король Рожер послал своему другу папе подарок – несколько балок для крыши церкви Святого Иоанна в Латеране, которая, как и многое другое в Риме XII в., категорически нуждалась в ремонте. Если Иннокентий воспринял этот жест как знак того, что Отвили более не доставят ему хлопот, он ошибся; в ближайшие месяцы два сына короля по ходу того, что они именовали «восстановлением» прежних апулийских и капуанских границ, дошли до Чепрано в Кампании и Тронто в северном Абруццо и совершали частые разрушительные набеги на папские земли. Но два брата просто разминали мускулы, занимаясь тем, чем всегда занимались и должны были заниматься полные сил молодые нормандские рыцари. Им, наверное, нравилось злить папу, но по-настоящему они не проявляли к нему никакой враждебности. Их отец, хотя предоставил сыновьям относительную свободу, искренне стремился наладить отношения с церковью и стереть, насколько возможно, неприятные воспоминания последнего десятилетия.
