Владимир Егоров - Загадка Куликова поля, или Битва, которой не было
Чешская pověst (звучит как по́вьест) имеет несколько значений, в том числе и типичные для русского языка «повесть», «повествование», имея в виду последовательное изложение каких-то имевших место событий и действий. Но есть у чешской повести и другие, как раз заимствованные из старочешского языка, значения, и они несколько неожиданны: «сказание», «легенда» и даже «слух», «сплетня». Вне всякого сомнения, в древности родственные языки были гораздо ближе друг к другу, чем современные. В Киевской Руси без переводов понимали моравские и болгарские книги. Поэтому не будет большим риском предположить, что и в древнерусском языке слово повесть имело в сравнении с современным языком иные оттенки значения, более соответствующие чешскому. В частности, я неоднократно об этом писал и продолжаю настаивать, что «Повесть временных лет» ни в коем случае не повесть в нашем сегодняшнем понимании повести как повествования о каких-то реальных событиях и уж тем более не летопись. Это именно собрание сказаний, легенд и даже слухов, то есть действительно повесть, но в значении, которое это слово имело во времена Нестора — собирателя этих сказаний, легенд и слухов. Трудно сказать, когда из русского ушли эти не свойственные современному языку и даже режущие слух значения слова повесть. Но весьма вероятно, что они еще были в ходу во времена написания Летописной повести о Куликовской битве, раз таковые все еще сохранялись двумя веками позже в чешском языке. И это совершенно необходимо иметь в виду при чтении Летописных повестей, чем мы, наконец, и займемся.
Сначала о Краткой повести и, соответственно, вкратце, так как она действительно недлинна: вся умещается на двух страницах. На них повторяются некоторые основные моменты из «Задонщины». Дмитрий Иванович тоже получает, хотя и не на пиру, весть о намерениях Мамая «пленить всю землю Русскую», после чего, собрав «многие вои», без лишних разговоров почему-то сразу «переезжает Оку». Там, в Заочье, Дмитрий получает еще одну весть, что Мамай стоит у Дона, после чего становится непонятным, какого рожна он, еще не зная, где находится и что делает Мамай, сразу рванул за Оку. Тем не менее, новое известие вновь подвигает Дмитрия на форсирование водной преграды, и он столь же решительно уходит за Дон. Здесь на правом берегу Дона в устье Непрядвы на большом поле, которое однако в Краткой повести нигде не называется Куликовым, но тоже точно в день Рождества Богородицы происходит «зело крепкая брань и злая сеча», длившаяся целый день, в которой пало «бесчисленно воинов» с обеих сторон.
Новых данных помимо уже известных из «Задонщины» в Краткой повести не так уж много, но они все же есть. Есть единственная во всем Куликовском цикле прямая ссылка на Вожскую битву: Мамай разгневался на великого князя Дмитрия Ивановича и восхотел «пленить его землю» за то, что тот на Воже побил много его «друзей, любовниц и князей». Может быть, князей да друзей ордынский правитель и простил бы (какие у ханов друзья? А князья, те и вовсе сплошь конкуренты), но за любовниц кто-то должен был ответить! Для наказания обидчика Мамай собрал «многие рати», а именно «всю землю половецкую и татарскую», причем конкретно в качестве половцев и татар в войске Мамая названы фряги, черкасы и ясы. Прямо-таки татарско-половецкий интернационал, в котором ни одного татарина и ни одного половца! Кроме того, в стане врагов Дмитрия Ивановича вдруг появился Ягайло с «литовскими ратями», но пока без Олега Рязанского.
Если в «Задонщине» река Меча упомянута лишь вскользь, как место сосредоточения войск Мамая перед битвой, то в Краткой повести она уже стала тем рубежом, до которого гнали разбитых ордынцев, но пока еще без указания расстояния до этой Мечи от поля боя.
Поскольку Краткую повесть вероятно писал не знаток СПИ, романтик и лирик, а вполне ординарный приземленный монах, в ней московский князь идет на бой не для того, чтобы размять плечи молодецкие и похлебать шлемом донской водицы, а «за свои вотчины», но более всего «за святые церкви, православную веру и всю Русскую землю». Еще один весьма и весьма существенный момент Повести: победа достается Дмитрию отнюдь не его полководческим талантом, не самоотверженностью и героизмом русских воинов, а исключительно «Божьей помощью». Это сто́ит запомнить.
Вместо фантастических потерь сотен безымянных русских бояр и воевод из разных княжеств в Краткой повести появился вполне конкретный список полегших в битве московских воевод, в котором всего семь имен, правда, с добавкой «и многие другие». В числе этих семи бояр-воевод оказался некий Александр Пересвет, ничего общего не имеющий ни с Троицким монастырем и Сергием Радонежским, ни вообще с монашеством.
Возвратившись с богатой добычей в Москву, Дмитрий Иванович получил третью весть, что Олег Рязанский, оказывается, все-таки не остался в стороне и втихаря посылал помощь Мамаю да еще какие-то мосты разметал. Каким-то непонятным образом Дмитрий и его воеводы в спешке не заметили отсутствия мостов во время марш-бросков за Оку и за Дон, не приметили и рязанцев среди врагов на поле боя, поэтому до третьего известия и не подозревали о коварстве Олега. Зато теперь, легко поверив то ли вестникам, то ли клеветникам на слово, Дмитрий решил было наказать соседа. Но тут какие-то срочно прибывшие к Дмитрию рязанские бояре били челом и отговорили его от похода на Рязань, поскольку, дескать, Олег, испугавшись праведного гнева московского князя, куда-то удрал «вместе с княгиней, детьми, боярами и думцами своими». Дмитрий не стал разбираться, что за «рязанские бояре» прибыли к нему (хотя такое расследование напрашивалось, коли Олеговы бояре и думцы якобы удрали невесть куда вместе со своим князем), он просто воспользовался ситуацией и посадил на великое княжество Рязанское своего наместника. Может быть для того и была грамотно организована третья весть? Московское наместничество в Рязани во времена Дмитрия Донского ничем документально не подтверждено, первые московские наместники появились на рязанской земле только во второй половине XV века. Так что, похоже, здесь автор Повести либо перенес в прошлое современное ему положение дел, либо просто слегка приврал. В истории борьбы Москвы с Рязанью к моменту Мамаева побоища была пара эпизодов, которые могли в той или иной мере если не оправдать, то хотя бы объяснить такое вранье. В 1301 году первый московский князь Даниил, младший сын Александра Невского, захватил Коломну, принадлежавшую в то время Рязани, и действительно посадил там своего наместника. Но это в Коломне, не в самой Рязани. А в начале 70-х годов при прямом вмешательстве Москвы великим князем Рязанским ненадолго сумел стать пронский князь Владимир Дмитриевич. Хотя удельное Пронское княжество искони считалось принадлежащим Рязани, его князья, долго тягавшиеся за великокняжество с рязанскими, в тот период явно тяготели к поддерживавшей их Москве. Тот же Владимир Пронский, который, не исключено, был сыном Дмитрия Боброка-Волынского, принимал под руководством предполагаемого отца участие в отражении нападения Ольгерда на Москву в 1372 году, а его преемник, Даниил Пронский, — в битве на Воже 1378 года под началом Дмитрия Ивановича, причем, конечно же, совершенно независимо от великого князя Олега Рязанского.
Кончается Краткая повесть убийством Мамая, воцарением Тохтамыша и сопутствующими такому событию «многими дарами царю» от русских князей.
Таким образом, Летописная повесть в кратком изложении в основном пересказывает сюжет «Задонщины» лишь с добавлением некоторых незначительных деталей: ссылки на Вожскую битву, сомнительного состава войска Мамая, короткого списка погибших в бою воевод, выдуманного московского посадничества в Рязани и введения в число противодействующих Дмитрию Ивановичу лиц Олега Рязанского. Все эти «детали» имеют нулевую историческую ценность, не говорят ничего существенного о самом сражении и подготовке к нему, вообще главным образом отражают реалии не столько времен Куликовской битвы, сколько времени написания Повести, то есть десятилетия спустя. Кстати, сама Куликовской битва в Повести ни разу не названа, оставшись безымянной, что заставляет с осторожностью отнестись к этому названию и в «Задонщине». Из-за такой скудости и ненадежности информации надежды остаются только на пространный вариант.
Пространная повесть о Куликовской битве начинается с того, что неизвестно откуда, неизвестно куда и неизвестно зачем «пришел ордынский князь Мамай с единомышленниками своими, и со всеми прочими князьями ордынскими, и со всеми силами татарскими и половецкими, наняв еще к тому же войска бесермен, армен, фрягов, черкасов, и ясов, и буртасов». Такая неопределенность с местом действия, никак не свойственная летописанию и куда бо́льшая, чем в кратком изложении, в совокупности с «князем Мамаем» и «прочими князьями ордынскими» невольно сразу настораживает и порождает сомнения в достоверности Пространной повести. Сомнения усугубляются уже следующей фразой, в которой «собрался с Мамаем, единомыслен с ним и единодушен, и литовский князь Ягайло Ольгердович со всеми силами литовскими и польскими». Упомянут и Олег Рязанский: «С ними же заодно Олег Иванович, князь рязанский». Даже если бы Ягайло действительно намеревался помочь Мамаю, не могло у него быть никаких «польских сил». Кревская уния Литвы и Польши, благодаря которой Ягайло теоретически мог бы получить в свое распоряжение какую-то помощь из Польши, была заключена только через пять лет после Куликовской битвы, а «все польские силы» поступили в распоряжение Ягайла вместе с польской короной еще год спустя. Знакомая картина: «летописец» вновь переносит в описываемое прошлое современную ему международную обстановку. Таким образом, Пространная повесть где-то просто повторяет, как в случае с Олегом, а где-то и развивает, как в случае с Ягайлом, сюжет Краткой повести, аранжируя его выдуманными подробностями сообразно реалиям XV века. Но при этом прослеживается вполне определенная направленность аранжировки, при которой вообще никакие реалии не имеют значения.
