Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Кирилл".
Рагозин бросил записку на стол, прихлопнул ее ладонью, поднял руки под самый потолок, хрустнул туго сплетенными пальцами, выдохнул:
- Ах, черт! Кирилл! А?!
Засмеялся, шагнул к двери, крикнул хозяйке:
- Самоварчик не раздуете?.. Да хорошо бы... Рюмочки не осталось от прошлого раза, а? Рюмочку хорошо бы!
Опять негромко сказал - ах, черт! - и опять засмеялся.
8
Все старания Дибича сесть на пароход, чтобы ехать в Хвалынск, были напрасны. Но чем больше постигало его неудач, тем больше хотелось добраться до дома, и он решил, что если не попадет на пассажирский, то поедет на буксирном или наймется на баржу водолеем - все равно. Он исходил все пристани, облепленные народом, как медовые пряники - мухами, побывал во всяких конторах и канцеляриях, ночевал в очередях за пропусками, разрешениями, резолюциями, пробовал следовать разным доброхотным советам и, наоборот, действовать наперекор тому, что советовали, - ничего не получалось.
В этих поисках он очутился у военного комиссара города. Но в первый день, когда он пришел, комиссар никого не принимал, на другой день Дибич должен был продежурить до вечера за хлебом, на третий ему сказали, что прием был вчера и надо являться вовремя, на четвертый комиссар был куда-то срочно вызван, и только на пятый Дибича записали в очередь. Как и повсюду, у военкома толпились с виду одинаковые, но на самом деле разнокалиберные люди. Одни были из военнослужащих давно расформированных частей царской армии, искавшие помощи в личных делах, другие - из вновь мобилизованных в Красную Армию, третьи - из отпущенных по болезни, или хлопотавших об отсрочках по призыву, или привлеченных к ответу за уклонение от службы юные и пожилые, много испытавшие мужчины, оторванные событиями от дома, разумной работы и близких, все усталые, нередко озлобленные, чающие какого угодно, но только скорого решения: либо домой, либо в воинскую часть, лишь бы не это изнурительное сидение на затоптанных крылечках и лестницах, по коридорам и передним, под выцветшими приказами и плакатами.
Дибич был принят за полдень, когда военкома уже измучили жалобами на невыдачу инвалидных пенсий, требованиями содействия и пособий, и он сидел, навалившись на стол локтями, мокрый от духоты, очумелый от папирос. Ему что-то докладывал, самолюбуясь, молодой военный с проборчиком и в новой сногсшибательной форме хаки, к которой Дибич сразу возымел отвращение, потому что она напомнила околоштабных хлыщей фронтовых времен и потому что все в ней состояло из чрезмерностей - невиданной длины полуфренч-полугимнастерка, чуть не до колен, с фигурчатыми нагрудными и поясными карманами, как почтовые ящики, ремень шириною в ладонь на щегольской портупее, раздутые в колесо галифе, ровнейшая спираль обмоток на тонких икрах, словно бублики на мочалках.
- Ведь это же некультурно! - видимо с презрением закончил докладчик, разглаживая пробор ребром руки.
- Ты думаешь? - сказал комиссар и постучал по бумагам умными полумесяцами ногтей - раз-два, раз-два, раз-два-три, будто напевая про себя: "Чижик, чижик, где ты был".
- О чем вы, товарищ? - спросил он у Дибича, и, когда Дибич высказал просьбу, разъяснил со скукой: - Это же не наше дело! Вам надо в Центропленбеж, а не к нам.
- Я был там два раза.
- Ну, и что же?
- Центропленбеж посылает меня в эвакопункт, эвакопункт в собес, собес к коменданту, комендант к вам, я в конце концов... - начал Дибич, быстро распаляясь.
- Ч-ш-ш, - приостановил его молодой военный, заткнув большой палец левой руки за портупею и успокаивающе поводя вверх в вниз другими пальцами.
- Вы снабжение где получаете? - спросил комиссар.
- По военной линии, как выписанный из госпиталя.
- Ну и неправильно. Вы должны получать по Центропленбежу.
- Мне безразлично. Я должен попасть на родину, и все.
- Вам безразлично, а нам нет.
- Пока меня не доставят до дома, - упорствовал Дибич, - как бывшего пленного, как больного, как демобилизованного, если хотите - как сумасшедшего, - мне все равно, - я считаю себя за военным ведомством. И я отсюда никуда не уйду, покуда меня не отправят в Хвалынск.
- Ну, ну, ну! - опять попридержал Дибича военный франт. - Вы с кем разговариваете? Товарищ военком говорит, что вы должны идти по общей гражданской линии, по советской, а не по военной. Понятно?
- Напиши ему записочку в Совет, пусть там займутся, - покладисто приказал комиссар и выстукал ногтями "Чижика".
Военный показал Дибичу одной бровью на дверь, щелкнул каблуками и пошел первым. Ботинки у него были похожи на утюги, повернутые тупым концом наперед, и глянцево сияли, как красный яичный желток. Когда он, в смежной комнате, поравнялся со своим столом, зазвенел телефон. Он снял трубку, послушал, сказал небрежно:
- Да, у телефона для поручений Зубинский... Я повторяю: вас слушает для поручений Зубинский... Ну, если вы не понимаете, что такое "для поручений", значит, вы - не военный или просто бестолочь...
Он положил трубку, взял у Дибича документы, прочитал, спросил:
- Вы из кадровых?
В это время снова раздался звонок.
- Опять вы? - сказал Зубинский в трубку и подкинул кверху ловко выделанные плечи френча. - Напрасно сердитесь, дорогой. Я отвечаю: да, у телефона Зубинский, для поручений... Ну да, по-старому это адъютант... Но мы живем не по-старому, а по-новому!.. Ах, теперь понятно? Ну, слава богу...
Кончив разговор, он взглянул на Дибича и, явно рассчитывая на сочувствие, пробормотал:
- Действительно, было удобно и просто адъютант есть адъютант... Вы не кадровый? - повторил он, разглядывая документы. - Нет?.. А когда были произведены в поручики?.. Командовали ротой?.. А, вон что - батальоном... А к штабс-капитану вас не представили?
- А разве все это имеет отношение к тому, что вам приказал комиссар? нервно сказал Дибич.
Зубинский не ответил, а достал листик бумаги, окунул перо в полупудовую, усыпанную стеклянными пупырьями чернильницу и дольше всякой меры крутил ручку над каким-то невидимым пунктом бумаги, будто разгоняя перо для необыкновенного, как он сам, росчерка. Однако он ничего не написал, остановил кручение и спросил:
- Почему бы вам не вступить в Красную Армию? Вы - специалист, у вас боевой опыт, специалисты нам нужны.
- Я больной, - отрезал Дибич.
- Лучше, чем в армии, вы нигде не поправитесь. Пайки у нас отличные, живо откормим.
- Я не свинья, чтобы меня откармливать, - наливаясь кровью, выпалил Дибич. - Если таких, как вы, ставят вербовать в Красную Армию, то я ее не поздравляю!
Зубинский даже не поднял на него глаз, а только еще раз обмакнул перо и проговорил в бумагу:
- Спокойно, поручик, спокойно.
- Я давно не поручик, к вашему сведению, никакой не поручик! Так же, как вы - не адъютант! - в бешенстве прохрипел Дибич.
Зубинский хладнокровно написал записку, украсив ее действительно акробатическим росчерком, и сказал:
- Напрасно волнуетесь, товарищ. Надо дорожить людьми, которые готовы вам помочь. Вот с этой бумажкой ступайте в городской исполком, к секретарю товарищу Извекову. Если дело не выйдет, приходите ко мне, я человек культурный и не мелочной и вхожу в ваше положение.
- Можете быть уверены - я вас больше не обеспокою! - в необъяснимой злости ответствовал Дибич и ушел, не простившись.
Последнее время он неожиданно для себя вдруг впадал в крайнее раздражение. После плена, где надо было принужденно сдерживать и прятать всякую тень своеволия, его желаниями овладело нетерпенье. Слишком часты и, в сущности, ничтожны были бесконечные препятствия на большом его пути. Взбесившись по пустяковому поводу, он быстро приходил в себя, как человек, доведенный до исступления комарьем и начавший по-мельничному махать руками, бросает это занятие, понимая его бесплодность.
На улице ему стало сразу легче. Его отвлекла перемена, происшедшая за часы, которые он провел у военного комиссара. Когда он входил в дом, день был синий, все вокруг остро прочерчивалось солнцем, можно было ждать зноя. Сейчас под холодным ветром испуганно клонились в палисадниках трепещущие деревья и смутный пепельный свет обволок улицы, точно накинув на них хмурую хламиду. Тучи ярусами настигали друг друга, чувствовалось, что где-то уже хлынул весенний ливень, может быть, с градом.
"Не хватает еще попасть под душ", - подумал Дибич, набавляя шаг и пригибая голову против ветра.
По мостовым гнало бумажонки, солому, прошлогоднюю пересохшую листву, раскрошенный навоз - целые кадрили завинченного в трубы и воронки мусора, в котором, наверно, без следа затерялись бы дороги, если бы не благодетельные бури. Все пело и перезванивало под напором ветра, стон катился по железным кровлям, свист верещал в колеблемых проводах телефона, стрельба потрескивала от захлопываемых калиток и дверей. Народ бежал под крыши.
Оставалось недалеко идти, и уже совсем на виду был высокий дом на улице, пышно обсаженной зеленью, метавшейся под нажимами ветра, когда прямо навстречу Дибичу, словно опрокинутая из-за угла, вымахнула косая и как будто кудрявая, избела-свинцовая, шумящая стена воды. Он врезался с разбега в эту стену, торопясь к подъезду дома, и она охватила и вмиг испятнала его с головы до ног темными пятаками, и пятаки стали мгновенно сливаться в черные разводья на плечах, груди и коленках, и Дибич ощутил животворящий колючий холод во всем теле.
