Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Как и для любой другой группы общества в Советском Союзе, для крестьянства 1920-е гг. были переходным периодом. Тем не менее перемены совершались медленно, и большинство ценностей и обычаев остались где-то на полпути между традиционным крестьянским обществом и новым порядком. Разрушение традиций чаще вело к конфликтам и волнениям, чем к созданию нового общества. Разрыв устоев нигде не проявлялся так ярко, как в среде деревенской молодежи. Многие юноши и девушки с энтузиазмом встретили новый порядок. Сельский комсомол представлял активную и для многих взрослых ненавистную силу крестьянской политики, которую, как правило, было слышно и видно лучше, чем сельский актив компартии. Группы деревенских комсомольцев, особенно в начале 1920-х гг., периодически устраивали антирелигиозные шествия и представления, грубо высмеивая церковь и священников{188}. Этот тип комсомольской антирелигиозной пропаганды часто оскорблял взрослых жителей деревни. Менее грубой, но столь же обидной была пропаганда молодых новообращенных атеистов, которые искали доказательств, что Бога не существует: «Нет бога… А если есть, так пускай меня убьет на этом самом месте!»{189} Антирелигиозные частушки издевались над традициями, например, вот эта, извратившая слова известной песенки[24]:
Все святые загуляли,
Видно, бога дома нет,
Самогонки напился,
За границу подался{190}.
Другая частушка делает выпад в сторону старшего поколения, высмеивая страх и возмущение традиционно мысливших крестьян:
Дед Никита богомол,
Часто в церкви молится,
Он боится, что его
Сын окомсомолится{191}.
Есть еще версия этой частушки:
Как у тетки Акулины,
Старой богомолочки,
Внучки Панька, Танька, Санька,
Манька — комсомолочки.
Такие настроения испугали и возмутили многих крестьян, возненавидевших комсомольское и даже пионерское движения за то влияние, которые они оказывали на их детей. В Тверской области пионеров стали называть шпионами после того, как юный пионер донес, что его отец гнал самогон; некоторые крестьяне говорили: «Таких шпионеров-пионеров нам не надо»{192}. В другом случае родители (в основном старообрядцы и несколько протестантов) забрали своих детей из советских школ в знак протеста против проведения уроков, посвященных Ленину, и студенческих шествий в честь социалистических праздников. Одного ученика родители заставили весь день сидеть в церкви и читать Деяния апостолов после участия в праздновании 17-й годовщины революции{193}. Мальчик с Кубани вспоминал о реакции своего отца на новость о том, что он вступил в комсомол: «Я знал, что он не разрешит. А когда я принес домой книжку — устав комсомола, и отец это увидел, то начал меня ругать и хотел побить. Но я ему сказал, что буду жаловаться в ячейку (РКП), если он будет меня бить. А отец ячейки боялся. В тот же день отец порвал книгу и бросил ее в печку»{194}.[25]
Некоторые крестьяне винили безбожных и безнравственных коммунистов в распространении «хулиганства»{195}. Многие наблюдатели действительно отмечали падение моральных норм крестьянской молодежи, отмечая рост беспорядочных половых связей, венерических заболеваний, хулиганства и проституции{196}. Одни крестьяне объясняли наступивший в общественной морали хаос тем, что советская власть — от Сатаны («комиссары — черти»{197})[26]; другие предпочитали разговорам о безбожности и дьявольском промысле крепкие ругательства.
Переходность 1920-х гг. выразилась также в новом типе двоеверия[27] — непростой попытке совместить крестьянские традиции и новые коммунистические установки. Например, в некоторых докладах отмечалось, что крестьяне ставят портреты Ленина и Калинина в угол, где раньше стояли иконы, и крестятся на них{198}. В глухой деревне на северо-западе России одним из первых молодых людей, вступивших в комсомол в начале 1920-х гг., был Дмитрий Соловьев, внук местной ведьмы. Дмитрий, и сам колдун, имел на деревне репутацию донжуана, частично из-за членства в комсомоле, частично благодаря мистическим силам, которыми, как считалось, обладала его семья{199}. В Пензе в середине 1920-х гг. инспекционная комиссия обкома партии докладывала о случае одержимости дьяволом в татарском селе. Попытки местного муллы и знахарки изгнать демона из одержимой семьи потерпели неудачу. Местные служащие обратились за помощью к комиссии, однако, по насмешливому выражению ее членов, дьявол отказался иметь что-либо общее с коммунистами и «упрямо молчал» во время их визита в избу одержимых{200}. Известен случай, когда в одной из деревень местный священник благословил коммунистов перед выборами{201}. Некоторые крестьяне делали неуверенные шаги по пути от старых ритуалов в направлении новоиспеченного «октябризма», однако в целом продолжали соблюдать обряды отпевания и погребения. В одном селе смерть ребенка-«октябриста» посчитали дурным знамением, повелевающим вернуться к старым обычаям{202}. Хрупкое и противоречивое двоеверие, сочетавшее элементы городской атеистической культуры и глубоко религиозной крестьянской, было еще одним выражением неопределенности и неоднозначности, характерных для культуры в годы перемен.
Замешательство и тревога, охватившие деревню в этот период, отразились и в других сферах крестьянской жизни и веры. Многие исследователи-современники отмечали всплеск религиозности среди крестьян. Согласно А. Ангарову число религиозных объединений в деревне в течение 1920-х гг. возросло в два или три раза{203}. Этот рост был особенно заметен среди групп, не принадлежавших к основному течению православной церкви. Многие наблюдатели говорили об ослаблении православной веры, о том, что на службу стали ходить в основном женщины и старики{204}. После революции начался приток крестьян в секты, например молокан и скопцов[28]. Однако существеннее всего во время и после Гражданской войны росло число членов протестантских сект, в особенности евангелистских протестантов{205}. Возможно, в некоторых районах популярность евангелистского протестантизма была вызвана упором, который его приверженцы делали на грамотность, умеренность и братство в противоположность коммунистической пропаганде классовой войны{206}. В других местах определяющим фактором оказались проповеди евангелистов и особенно баптистов об адском пламени и сере, в те сложные времена они нашли отклик в сердцах многих жителей деревни. Популярность баптистского учения о скором конце света и втором пришествии Христа отражала нестабильность и неизвестность, царившие как в повседневной, так и в духовной жизни большинства российских крестьян{207}.
Некоторые евангелистские группы выступали за полное обособление от государства, считали советскую власть безбожной, воплощением зла, и отказывались отдавать своих детей в советские школы{208}. Но яростнее всех государство как Антихриста клеймили старообрядцы, многие из них никогда не признавали государство в принципе, будь оно царским или советским. В 1917 г. старовер архиепископ Мелентий отождествил советскую власть с Антихристом, в результате чего многие старообрядцы на протяжении 1920-х гг. отказывались иметь дело с государством{209}. Сложно оценить, насколько широко была распространена такая позиция в отношении государства в годы НЭПа, поскольку неизвестно точное число крестьян-старообрядцев. Некоторые из них отказывались заполнять бумаги и получать от государства какие-либо официальные документы; многие старообрядческие семьи также отказались иметь дело с переписчиками населения в 1926 г., поскольку опасались, что они несли с собой знак Антихриста{210}.[29] В период коллективизации отношение староверов к государству нашло широкий отклик среди крестьян.
Еще одним проявлением страха и неуверенности в завтрашнем дне, характерным для длительных периодов нестабильности, является антисемитизм{211}. Народный антисемитизм всегда был присущ деревенской жизни, особенно на Украине. Неясно, усилился ли он во время революции и Гражданской войны, хотя некоторые современники говорят о такой тенденции. В одном из докладов начала 1920-х гг. отмечается, что староверы называли сторонников коммунистов евреями и говорили об обслуживании коммунистами «еврейских интересов»{212}. На Украине в середине 1920-х гг. был случай, когда верующие кричали «бей жидов», когда комсомольцы распевали антирелигиозные песни в православный праздник{213}. К концу 1920-х гг. для священников, судя по всему, стало обычным делом в своих проповедях проклинать евреев, а для некоторых крестьян — винить их во всех проблемах. Были даже отмечены случаи чтения антисемитского трактата «Протоколы Сионских мудрецов» в некоторых селах Новгородской области{214}. Необходимо подчеркнуть, что распространение ярко выраженных форм антисемитизма изучено мало. Однако не удивительно, если подтвердится, что в 1920-х гг., и особенно в годы коллективизации, наблюдался всплеск антисемитизма, который часто активизируется в атмосфере страха и нестабильности. Более того, как и апокалиптическое мышление, антисемитизм создает упрощенную картину мира, где «силы добра» (христиане) сражаются против «сил зла» (евреев). Проецирование такого мировоззрения на советские реалии того времени привело к тому, что коммунистов стали считать евреями — одним из воплощений Антихриста, и это стало еще одной метафоричной формой отрицания советской власти{215}.
