Иса Гусейнов - Судный день
Насими с сожалением посмотрел на него.
- Ты в истерике, Юсиф, ты подозрителен и болен. Амин Махрам предан Фазлу, и если он послал в резиденцию гаджи Нейматуллаха, то, значит, так надо. И если завтра прибудут вельможи, то и они, выслушав Фазла, приобщатся к учению. Что же касается войска, то во главе его стоят Гёвхаршах и багадуры, приверженцы Фазла, и оно для нас не опасно.
- А Ибрагим?
- Ибрагиму мы обещали тебризский трон, - отвечал Насими. - Стать правителем "страны пятидесяти городов", как он называет Азербайджан - его заветная мечта. И никто иной, как я убедил его в том, что oн достигнет ее, вверившись программе Фазла. Вот плоды моего намаза! Позови Фатьму!
Юсиф не шевельнулся. Глядя в сторону, сказал коротко:
- Отлучение остается в силе!
Насими задрожал от гнева.
- Это не отлучение, это - насилие!
Не вымолвив больше ни слова, он прошел коридором и вышел во двор, большой, как во всех ширванских караван-сараях, с бассейном посреди и с каменным тротуаром и колоннадой вокруг бассейна. Гости сидели на коврах и паласах, расстеленных на круговом тротуаре, мюриды - на голом тротуаре.
Взор Насими туманился, перед глазами заколебались огни светильников. Влюбленный всем, жиром двадцатипятилетнего сердца в Фазла, в его учение, в наследницу его духа, сильный этой любовью и ею же раненный, тяжко переживающий жестокую непримиримость Юсифа, сейчас, услыхав со всех сторон "Насими! Сеид!" и самый родной на свете голос, произнесший давно забытое "Свет очей моих", он воспрянул духом...
На вопрос: "Каков образ Фазла?", который постоянно задавали Насими на меджлисах и потом в странствиях, он неизменно отвечал: "Облик Фазла неописуем". Насими не имел права отвечать иначе, чтобы не навести на след укрывающегося в подполье Устада. Кроме того в ответе содержался намек на вечную, безначальную и бесконечную сущность Фазла, и в добавление к нему Насими мог сказать лишь то, что лицо Фазла, вобравшее в себя черты всех совершенных людей, было создано, подобно Фазлу-Хакку, задолго до рождения и будет жить вечно. И только тем, кто, завершив первоначальный этап обучения, собирался пред очи Дильбера и Яри-Пунхана, Насими приоткрывал тайну: "Посмотрите мне в лицо - узрите лицо Фазла". И это было чистейшей правдой. Они походили друг па друга овалом лица и, бледностью, переходящей в янтарную желтизну, ростом и телосложением, даже впалой грудью и узкими плечами. Даже в людях, заведомо знавших, что это не отец и сын, такое разительное сходство вызывало сомнения. Разницу составляли лишь глубокие морщины па лице Фазла, образующие как говорили мюриды, "узор мудрости".
- Свет очей моих! Мне вовек не забыть твоей победы, свет очей моих! говорил Фазл, идя навстречу Насими, который, едва сдерживая слезы счастья и признательности, с сыновней нежностью бросился в объятия Устада.
Но это была встреча не отца с сыном и не учителя с учеником.
Изъясняя в "Джавиданнамэ" качества совершенного человека, Фазл особо останавливался на способности к божественному экстазу. Утверждая, что музыка источник духовного богатства, возвышенности и нежности и что глубокое ее постижение открывает возможность услышать таинственные голоса вселенной, Фазл связывал способность к божественному экстазу с восприятием музыки и танца. Как бы ни был человек мудр и учен, писал Фазл, если он лишен способности к экстазу, то не может считаться совершенным, ибо он половинчатый. В образовательную программу мюридов Фазл включил непременную игру на музыкальных инструментах - кеманче, уде, зурне, тамбуре, флейте, думбелеке - и участие в круговых танцах "Мансури", "Хуруфани", "Хахышда". Посредством музыки и танца в халифах, как и во всех мюридах, воспитывалась способность к божественному экстазу. Насими же учить не пришлось. Экстатический настрой его души проявился еще в юности, на первом музыкально-поэтическом меджлисе в резиденции, где он поразил всех высоким пафосом своих стихов. Все его слова и поступки были отмечены чрезвычайной страстностью, он предавался любому делу всем существом, за что прослыл человеком, не вмещающимся в норму, или, как говорили халифы, безмерным.
Что же до Фазла, то и он в свои пятьдесят пять лет, несмотря на утонченность ума и чувств, был не менее страстным, чем его любимый ученик. Встречи с рыцарями символического меча, вернувшимися из странствий, всегда были полны экстатического восторга; в эти минуты Фазл забывал обо всех мелочах и помехах на пути к единству и помнил только о конечной цели своего учения в ее идеальной чистоте. Мюриды, знавшие это по опыту долгих лет, молча ждали, когда, пообщавшись с новоявленным рыцарем символического меча, Фазл начнет речь, обращенную ко всем. Мудрейшие изречения Фазла высказывались в часы таких встреч, и шагирды, записав их, по окончании меджлиса возвращали их Устаду, дабы он пополнил "Книгу вечности" новыми положениями.
Вот почему, когда Фазл, широко раскрыв объятья, пошел навстречу Насими и они обнялись, мюриды, встав на ноги, застыли в ожидании...
Но встреча эта не стала встречей ожидаемого ими божественного экстаза. Встретились два сердечных друга, не мысливших себе жизни в разлуке: беглый мученик, промаявшийся после ухода из Баку целый год между жизнью и смертью, и сегодня вечером наконец вышедший из подполья, и его спаситель. И если б кто прислушался, что твердят друг другу два крепко обнявшихся человека, то услышал бы лишь: "Свет очей моих! Свет очей моих!" и "Фазл мой - достоинство мое! Фазл мой - достоинство мое!"
Выпустив наконец Насими из объятий, Фазл точно таким же движением, как давеча Фатьма, провел рукой по пятнам засохшей крови на хирге, и пальцы его, истончившиеся от длительного держания пера, задрожали.
- Как ты исхудал и пожелтел, свет очей моих!
- Разве желтизна моего лица не свидетельствует о высоте моей головы? - с живостью возразил Насими.
- Да будет голова твоя всегда высока, свет очей моих! Ты вернулся цел и невредим, и я никуда больше не отпущу тебя! - Фазл снова прижал его к груди.
Приветствовав все собрание словами "Анал-Хакк", Насими вместе с Фазлом проследовал в верхний угол двора и сел возле Устада на свой низенький табурет. По обе стороны от места Фазл а стояло десять таких табуретов, восемь из которых принадлежали халифам, товарищам Насими, один же - наследнице духа Фазла - Фатьме. Все восемь халифов сейчас отсутствовали. Юсиф стоял у ворот, у призывного костра, встречая приходящих. Мовлана Махмуд с новым заданием отправился дервишем в дальние края. Остальные шестеро находились в своих резиденциях. Но души всех были здесь, и пока жив халиф, никто не имел права занять его места. Но был пуст и табурет Фатьмы. Насими впервые видел пустующим место наследницы духа, и пустота его тяжко ранила сердце. Мюриды говорили ему что-то, но он неотрывно смотрел туда, где обычно сидела Фатьма, и мир снова погружался во мрак. Он ощутил руку Фазла на своем плече.
- Мюриды хотят услышать тебя, свет очей моих! В состоянии ли ты говорить? - В глазах Фазла светилась печаль, он все видел и все понимал, и в печали этой Насими прочитал свой приговор.
Он резко поднялся с места.
- Я - влюбленный. Я говорю сердцем. Что может сказать тело, лишенное сердца, Устад? - сказал он, огорошив и Фазла, и мюридов. Морщины углубились на лице Фазла, в глазах было страдание; мюриды потупились в безысходности.
Насими, оскорбленный и бунтующий, забыл, что нынче на меджлисе много посторонних.
- Велика ли разница меж позорным хиджабами (Хиджаб - требование шариата закрывать женщинам лицо), обязывающим женщин закрываться чадрой, и нашим отлучением друг от друга, Устад?
Фазл ответил не сразу.
- Хиджаб порождает рабство, - тихо сказал он, - рабство на вечные времена. Отлучение же преследует цель заставить призадуматься и уравновесить разум и чувство.
Отмечая долговечность хиджаба, Фазл намекал на временность отлучения, но и уловив отрадный намек, Насими не мог успокоиться.
- Отлучение от любви - то же рабство! Оно не совершенствует человека, а потрясает и ломает его! - сказал он, но, прочитав во взгляде Фазла предостережение, смолк, и, когда к нему подошли шагирды, чтобы проводить в отведенную ему келью, Насими с облегчением покинул меджлис.
По обычаю, дервишей, вернувшихся из странствий и ослабленных духом, купали в горячем отваре целебньгх трав и поили сонным зельем. Насими, отказавшись от услуг шагирдов, уединился в своей келье. Сюда, в отведенную ему келью, перевезли из старой резиденции его книги и рукописи, возле тюфячка на полу, застланном толстым войлоком, стояла, раскрыв крылья, подставка для книг, рядом чернильница, перо, бумага. Обессиленный и опустошенный, сняв хиргу и бросив ее в угол, Насими растянулся на войлоке, чувствуя, как заныли и, похоже, снова кровоточат его раны. Сквозь крошечное отверстие дымохода в крыше виднелся кусок звездного неба. Насими смотрел на звезды, и в подернутом дремой сознании замельтешили образы его странствий: ночи у костров в степи или среди развалин домов, лица, обрывки фраз.
