Анна Комнина - Алексиада
Вновь вспоминая этого юношу, я печалюсь душой, у меня мешаются мысли, и я прерываю рассказ о нем, который хочу приберечь для подходящего случая. Об одном только не могу я умолчать, если даже мои слова окажутся и не к месту: кра-{78}сой природы и, если можно так выразиться, великолепным творением божественных рук был этот юноша. Если кто-нибудь только видел его, то говорил, что он отпрыск золотого века, о котором рассказывается в эллинских мифах: такой поразительной красотой он обладал. По прошествии стольких лет, вспоминая Константина, я готова разразиться слезами. Однако сдерживаю и сохраняю их до более удобного случая, ибо не хочу, смешивая плач по усопшему с историческим повествованием[131], внести путаницу в свою историю.
Этот юноша (о нем я уже говорила и здесь и в другом месте) родился до меня и, прежде чем я появилась на свет, он, чистый и непорочный, стал женихом дочери Роберта, Елены. Уже тогда в письменном виде был составлен договор, хотя он и не имел силы и не выходил за пределы обещаний, ибо юноша еще не достиг совершеннолетия[132]. Этот брачный контракт был расторгнут, когда на престол вступил Никифор Вотаниат. Однако я отклонилась от предмета своего повествования, и нужно вновь вернуться к тому месту, от которого я отклонилась.
Роберт, выйдя из безвестности, стал знаменитым человеком, собрал вокруг себя большое войско, замыслил сделаться ромейским самодержцем и стал изобретать благовидные предлоги, чтобы поссориться с ромеями и начать войну против них. Существуют две версии. Согласно первой, широко распространенной и достигшей моих ушей, некий монах по имени Ректор выдал себя за императора Михаила, явился к Роберту как к свату и стал жаловаться на свои несчастья[133]. Дело в том, что Михаил, который вслед за Диогеном взял в свои руки ромейский скипетр, после недолгого правления был свергнут восставшим против него Вотаниатом, постригся в монахи и позднее облачился в епископский подир, китару, а если угодно, в эпомиду. Сделать это посоветовал ему его дядя со стороны отца[134], кесарь Иоанн, который знал легкомыслие человека, находившегося тогда у власти, и опасался, как бы с Михаилом не произошло чего-либо еще более страшного.
За Михаила и выдал себя этот упомянутый Ректор, или, как его можно назвать, наглый выдумщик всевозможных каверз[135]. Он является к своему мнимому свату Роберту и поет ему о несправедливостях, которые якобы вытерпел, о том, как его свергли с императорского престола и как он дошел до такого состояния, в каком его теперь видит Роберт. По этой причине он просил варвара о защите. Он говорил о том, что прекрасная девушка Елена — невеста его сына — осталась беззащитной и лишилась своего жениха. Он кричал, что его сын {79} Константин и императрица Мария помимо своей воли, в результате насилия перешли на сторону Вотаниата.
Этими речами возбудил он гнев варвара и сподвиг его на войну с ромеями. Такая версия достигла моих ушей, и я не нахожу ничего удивительного в том, что некоторые люди незнатного рода притворяются знатными и благородными по рождению. В то же время мне прожужжали уши, сообщая вторую, более правдоподобную версию: никакой монах не выдавал себя за императора Михаила и не сподвиг Роберта на войну с ромеями, но все это выдумал сам Роберт — человек весьма склонный к разного рода каверзам. Дело же было таким образом. Как рассказывают, этот величайший негодяй Роберт давно уже вынашивал мысль о борьбе с Ромейским государством и готовился к войне. Однако некоторые знатные мужи из его окружения и даже его жена Гаита не давали Роберту вести несправедливые войны, выступать против христиан[136] и нередко сдерживали его, уже готового совершить нападение.
И вот, изыскивая благовидный предлог для войны, Роберт делится своими тайными замыслами с несколькими мужами и посылает их в Котрону[137] с таким приказом: пусть, они найдут монаха, который бы пожелал переправиться в Рим для поклонения храму великих апостолов — покровителей города[138], человека, вид коего не выдавал бы его неблагородного происхождения, приветливо обойдутся с ним, расположат к себе и доставят Роберту. После того как они отыскали упомянутого уже Ректора, человека хитрого и непревзойденного в мерзости, они письменно сообщают Роберту, находившемуся в то время в Салерно, следующее: к тебе явился просить помощи твой свойственник Михаил, которого изгнали с престола (Роберт сам приказал им отправить такое послание). Получив в свои руки письмо, он тотчас же прочел его жене, а затем, собрав всех своих графов, показал письмо и им, чтобы они не мешали ему, имеющему в руках такой благовидный предлог, начать военные действия. Все сразу же согласились с его решением. Роберт принял Ректора и вступил с ним в союз.
Затем Роберт разыгрывает все как на сцене и изображает, будто этот монах не кто иной, как свергнутый с трона император Михаил, у него тиран Вотаниат похитил жену, сына и все прочее, а самого же Михаила в нарушение права и справедливости облачил в монашеское платье, сняв с него диадему. «А сейчас, — заявил Роберт, — он пришел к нам как проситель». {80}
Так публично ораторствовал Роберт и, ссылаясь на свое свойство с Михаилом, утверждал, что возвратит ему императорскую власть. Он ежедневно подчеркивал свое уважение к монаху — мнимому императору Михаилу: уступал ему почетное место, высокое кресло и оказывал большие почести. Роберт по-разному строил и свои речи: то горевал о том, сколько пришлось вытерпеть его дочери, то соболезновал свату по поводу обрушившихся на него несчастий, то подстрекал и побуждал к войне окружавшие его варварские полчища, на все лады обещая варварам кучи золота, которое, как он сулил, они отберут у ромеев.
Водя за нос всех — богатых и бедных, он покинул Лонгивардию, вернее, всю ее вывел с собой и прибыл в Салерно — метрополию Амальфи[139]. Там он удачно уладил все дела своих остальных дочерей и стал готовиться к войне. Две дочери были с ним, в то время как третья, несчастная со дня своего обручения, находилась в царственном городе. Ее юный, не достигший еще совершеннолетия жених боялся этого брака, как дети боятся буки. Из дочерей Роберта одна была обручена с Раймундом, сыном графа Баркинона, вторую он отдал замуж за не менее знаменитого графа Эбала[140]. Эти брачные контракты были заключены не без выгоды для Роберта, ведь он всеми средствами собирал и сколачивал для себя войско, причем пользовался для этой цели своим родом, властью, свойством и вообще всевозможными способами, которые и не придумать.
13. В это время произошло нечто такое, о чем стоит рассказать, так как это касается удачливости Роберта. Я считаю, что благополучному ходу дел варвара очень способствовало то, что все западные правители воздерживались тогда от нападения на него; судьба неизменно содействовала ему, помогая захвату власти и во всем другом.
Римский папа[141] (его власть могущественна и ограждена разноплеменными армиями), находясь в ссоре с германским королем Генрихом[142], решил привлечь в качестве союзника Роберта, который стал к тому времени уже знаменитым и достиг высшей степени своего могущества.
Ссора короля и папы возникла вот из-за чего: папа обвинял короля Генриха в том, что тот жаловал церковные должности не даром, а за подношения, посвящая иногда недостойных людей в сан епископа. Такие обвинения он выдвинул[143]. Германский же король со своей стороны обвинил папу в тирании за то, что тот захватил апостольский престол без его согласия. Он обратился к папе с наглыми речами и дерзко сказал: «Если папа не покинет самовольно захваченного места, он будет оттуда {81} с позором изгнан». Услышав такие речи, папа обратил свой гнев на послов[144] и сначала подверг их бесчеловечным пыткам, а затем остриг им волосы и сбрил бороды: волосы — ножницами, бороды — бритвой. После этих и других чудовищных злодеяний, превосходящих варварскую свирепость, папа отпустил послов.
Я бы рассказала об этой свирепости, если бы меня, женщину, члена императорской семьи, не удерживало чувство стыда. Это деяние недостойно не то что епископа, а вообще человека, носящего христианское имя. Я чувствую отвращение к замыслу этого варвара, не только к его поступку, и я осквернила бы перо и бумагу, если бы по порядку рассказывала о его деянии. Незачем доказывать его варварскую свирепость и то, что людские нравы с течением времени становятся все более дерзкими и злыми. Достаточно уже того, что я не решаюсь поведать даже о малой доле содеянного им. И это, о справедливость, сделал священник, и это сделал первосвященник, и это сделал глава всей вселенной, как его называют и каким его считают латиняне (это еще одно проявление их наглости)! Ведь когда императорская власть, синклит и все управление оттуда перешли к нам, в наш царственный город[145], то вместе с ними перешла к нам и высшая епископская власть[146]. Императоры с самого начала предоставили эти привилегии константинопольскому престолу, а Халкидонский собор установил первенство и константинопольского епископа и подчинил ему диоцезы всего мира[147].
