История Великого мятежа - "лорд Кларендой Эдуард Гайд"
Суровый и угрюмый характер Кромвеля, не желавшего предаваться вместе с другими офицерами веселым кутежам и иным излишествам (коим старшие командиры в армии графа Эссекса в большинстве своем были отнюдь не чужды) часто вызывал презрительные насмешки — но он же делал общество Кромвеля и беседы с ним чрезвычайно привлекательными для всех людей столь же замкнутого или мрачного нрава, что позволяло Кромвелю направлять их мысли, желания и намерения в угодную ему сторону. Так он приобрел громадное влияние на рядовых солдат, из среды коих, когда его власть увеличилась, стал назначать всех своих офицеров, и те, превосходно усвоив подобную манеру обращения с солдатами, могли затем с успехом использовать их для достижения собственных целей.
Пока Кромвель считал пресвитерианский дух лучшим побуждением к мятежу, не существовало большего пресвитерианина, чем он сам; вместе с ними и на их манер он распевал псалмы и выказывал не меньшую, чем они, любовь к предлинным проповедям. Обнаружив, однако, что пресвитериане намерены установить для своего мятежа известные пределы и границы, Кромвель пришел к заключению, что теперь ему следует всячески внушать англичанам, что государство в их стране еще порочнее, чем церковь, что от светской власти народ страдает сильнее, чем от церковной, а стало быть, перемены в одной области не принесут ему заметного облегчения, если за ними не последуют столь же значительные изменения в другой, и если вся система управления, как церковью, так и государством, не подвергнется полному и совершенному преобразованию. Хотя подобные речи навлекли на него всеобщую ненависть и поссорили с многими из старых друзей, оставшихся они сделали еще более искренними и твердыми его сторонниками, а сам Кромвель, понимая, на кого он теперь мог бы опереться, получил возможность лучше рассчитать свои силы.
Сделав это открытие относительно пресвитериан, Кромвель и замыслил создание армии Нового образца — меру, в высшей степени непопулярную, восстановившую против него всех тех, кто в свое время замыслил сам этот мятеж и был его истинной душой. И, однако, если бы Кромвель не добился тогда своего и не заменил прежнего главнокомандующего — который хотя и не отличался особой проницательностью, все же никогда бы не позволил ни руководить собою другим, ни использовать себя как орудие в не угодных ему самому делах — новым, который был совершенно слеп к происходящему вокруг и потому охотно подчинялся чужой воле, то все его планы неизбежно потерпели бы крах, а сам он остался бы обыкновенным кавалерийским полковником, не слишком влиятельным даже для того, чтобы с выгодой для себя сыграть сколько-нибудь важную роль на мирных переговорах.
Кромвель видел, что даже после всех успехов его армии Нового образца противовесом для нее остается шотландская армия, полагавшая, что по своим заслугам и достоинствам она не уступает английской, ибо внесла в одоление короля вклад ничуть не меньший, чем войско Ферфакса. После всех побед, когда король был поставлен в отчаянное и унизительное положение, шотландцы по-прежнему желали пойти с ним на мировую и готовы были вновь подчиниться его власти. Да и сам Кромвель считал, что открыто заявлять или сообщать о своем твердом решении добиться противоположного исхода было бы с его стороны преждевременно, ведь даже многие их тех, кто мечтал об уничтожении монархии, могли бы устрашиться трудности подобного предприятия и мощи тех сил, с которыми им, вероятно, пришлось бы бороться. А потому первым делом он возбудил в народе злобное ожесточение против шотландцев — как наемного вспомогательного войска, содержание которого лежит тяжким бременем на королевстве и которое должно поскорее получить свою плату и убраться восвояси, отнюдь не притязая на честь определять вместе с английским народом условия, на которых этот последний примет своего короля и восстановит его власть. Более популярного довода он просто не мог бы придумать, ибо все королевство питало к шотландцам глубокое отвращение, а те, кто сильнее других желал реставрации короля, очень хотели, чтобы Его Величество остался им чем-либо обязан в наименьшей возможной степени, и чтобы впоследствии шотландцы сохранили как можно меньше влияния на него. И Кромвель, ко всеобщему восторгу, заставил шотландцев покинуть королевство — и сделать это таким образом, чтобы наверняка навлечь на себя на вечные времена ненависть и позор.
Между тем несчастный король оставался в строгом заточении: говорить с ним никому не позволяли, сверх того, прилагались всевозможные усилия, чтобы перехватывать любые письма к нему и от него. И однако, благодаря любви и верности некоторых жителей острова ему порой удавалось получать важные известия от друзей, писать королеве и получать письма от нее; таким путем он сумел сообщить ей о переговорах с шотландцами и о всех прочих своих надеждах. Кажется, он находил великую радость и видел благое предзнаменование в том, что даже теперь, когда жестокая судьба сделала его положение отчаянным, и несмотря на все меры, принятые для того, чтобы рядом с ним находились единственно лишь люди самого жестокого и безжалостного нрава, не способные испытывать должное уважение ни к Богу, ни к человеку, — несмотря на все это, благородная душа, мягкий нрав и любезные манеры Его Величества по-прежнему могли оказывать действие на кого-нибудь из солдат или из иных особ, приставленных к нему, и те брались исполнить и действительно исполняли важные поручения, касавшиеся доставки бумаг ему или от него — столь велики сила и влияние естественного чувства долга! Впрочем, многие из тех, кто давал слово оказать королю подобные услуги, не исполняли своего обещания; отсюда ясно, что им позволяли втереться к нему в доверие, чтобы затем с большей легкостью совершить предательство.
В Парламенте не обнаруживалось ни малейшего сопротивления или противодействия армии в тех вещах, которые касались государственных дел, однако в любых вопросах, затрагивавших интересы отдельных лиц и относившихся к наградам, доходам или высоким должностям, людей оценивали по тому, к какой партии они принадлежали, и каждый день новые выгоды и преимущества получали те, кто выставлял себя самым преданным сторонником армии. Виднейших пресвитериан лишили всех доходных мест и важных постов; до крайности этим раздраженные, они чувствовали желание мести и готовность отомстить. Между тем на церковных кафедрах борьба велась с невиданным ранее ожесточением; на этом поле боя пресвитериане держались с прежней храбростью и, несмотря на сопротивление индепендентов, более ученых и рассудительных, сохранили немалое влияние в Сити. Индепенденты же, хотя у них было не так много приверженцев среди простого народа, сумели заразить своими мнениями и повести за собой самых именитых и состоятельных граждан и вообще людей более высокого звания, и именно за индепендентов твердо стояли Кромвель и большинство офицеров, озлобленные против пресвитериан.
Но о тогдашних богословских мнениях нельзя судить по церковной пастве и по церковным проповедям, ведь церкви — в которых свою безграничную деспотическую власть осуществляли епископы, и которые сами были осквернены актом первоначального освящения, — больше не считались надлежащим и подобающим местом для религиозных собраний и служения Богу. Свобода совести сделалась теперь Великой хартией, и вдохновенные свыше люди проповедовали и молились где и когда хотели. Сам Кромвель был страшный охотник до проповедей, большинство офицеров и даже многие рядовые солдаты также были не прочь обнаружить свои дарования в этой области. Весьма умножились в числе анабаптисты и квакеры; индепенденты же поддерживали их настолько, что присоединились к их требованию полного упразднения десятин — каковые шли тогда пресвитерианам, и потому одна партия их поносила, а другая защищала, причем обе действовали с одинаковой яростью и злобой. И если бы кто-нибудь оказался настолько невозмутим, чтобы найти удовольствие в созерцании подобной картины, то он бы убедился, что никогда еще столь ужасная смута не охватывала все наше королевство.
