Павел Милюков - История второй русской революции
Все эти приказы, однако же, опоздали на несколько дней и опубликованные в момент, когда восстание уже началось, естественно, остались на бумаге.
А. Ф. Керенский упоминает, что в последнем, ночном заседании правительства после его бесед с делегациями социалистов и казаков, «некоторые из членов правительства весьма сурово критиковали “нерешительность” и “пассивность” высших военных властей». Он упрекает этих членов, что они «совершенно не считались с тем, что нам приходилось действовать все время, находясь между молотом правых и наковальней левых большевиков». Однако критика несоциалистических членов правительства именно и была направлена на то, что Керенский своей тактикой поставил себя, а вместе с собой и все Временное правительство в это положение жалкой беспомощности. Притом же эта критика, как указано выше, не была новостью для Керенского. Оставив без внимания эти указания и не приняв вовремя решительных мер, на которых настаивали несоциалистические члены правительства, Керенский теперь, лицом к лицу с надвинувшейся катастрофой, готов был видеть опасность даже там, где ее не было. По окончании заседания правительства, во втором часу ночи, он выслушал предложение командующего войсками и начальника штаба немедленно организовать экспедицию для захвата Смольного института — штаб-квартиры большевиков. Керенский говорит («Гатчина»), что он тут же утвердил этот план, и прибавляет: «Во время этого разговора я все с большим вниманием наблюдал за странным и двусмысленным поведением полковника Полковникова, все с большей тщательностью следя за кричащим противоречием между его весьма оптимистическими и успокоительными сообщениями и известной мне печальной действительностью». «Этот психологический метод наблюдения», более характерный для наблюдателя, чем для наблюдаемых, известен уже нам из корниловской истории. По мере возрастания тревоги Керенского он все охотнее прислушивается к случайным сообщениям «преданных и честных офицеров», быстро убеждается, что действительно «все происходящее нельзя назвать иначе, как изменой», спешит вместе с Коноваловым и адъютантами в штаб, через Дворцовую площадь, производит новый экзамен полковнику Полковникову и приходит к заключению: «Нужно сейчас же брать командование в свои руки». Он собирает «в самом штабе несколько высших офицеров, на которых мог положиться с закрытыми глазами», вызывает «по телефону тех, чье присутствие казалось ему особенно нужным», решает «привлечь партийные военные организации, в особенности достаточно многочисленные организации партии эсеров» (о которых только что дал весьма неудовлетворительный отзыв). Очевидно, такое обращение в последнюю минуту к немногочисленным в действительности и дезорганизованным партийным элементам должно было оттолкнуть от Керенского все более правые элементы, и без того относившиеся к нему неприязненно, и окончательно дезорганизовать оборону. Сам Керенский замечает по этому поводу: «Офицерство, собравшись в значительном количестве в штабе, вело себя по отношению к правительству, а в особенности, конечно, ко мне, все более вызывающе. Как впоследствии я узнал, между ними по почину самого полковника Полковникова шла агитация за необходимость моего ареста. Сначала об этом шептались, а к утру стали говорить громко, почти не стесняясь присутствия посторонних». Керенский не замечает, как его собственное свидетельство говорит не столько об «измене», сколько о перемещении центра последних надежд на сохранение государственности, по мере того как в течение ночи обнаружилась дезорганизованность действий правительства. Без Керенского можно будет легче и скорее справиться с большевиками; можно будет без затруднений, создать, наконец «эту так называемую твердую власть». Так Керенский формулирует мысль офицерства, которую он квалифицирует как «безумную». «Не подлежит никакому сомнению, — свидетельствует он, — что всю эту ночь полковник Полковников и некоторые другие офицеры штаба округа находились в постоянных контактах с противоправительственными правыми организациями, усиленно действовавшими тогда в городе, как, например, с советом Союза казачьих войск, с Союзом георгиевских кавалеров, с Санкт-Петербургским отделом Союза офицеров и прочими подобного же рода военными и гражданскими учреждениями». Последующие историки выяснят, был ли предметом этих переговоров коварный проект низложения Керенского руками большевиков, как подозревает Керенский, или последняя попытка организовать оборону. Пишущему эти строки представляется более вероятным, что готовность к защите правительства не отсутствовала в этих правых кругах, но значительно ослабела в течение ночи, после того как они были фактически отстранены распоряжениями Керенского от организации обороны столицы. Об этой перемене настроения свидетельствует сам Керенский, говоря, что уже с вечера юнкера, настроение которых сначала было превосходно, стали терять бодрость духа; позднее начала волноваться команда блиндированных автомобилей; каждая лишняя минута напрасного ожидания подкреплений все более понижала «боеспособность» у тех и у других. Естественно, ни юнкера, ни команда автомобилей, ни казаки не хотели очутиться в одиночестве. Решение зависело теперь от того, как отнесется к защите Временного правительства Северный фронт и вызванные с фронта эшелоны.
В ожидании этих подкреплений Керенский и Коновалов, оставшиеся в Зимнем дворце одни, переживали тревожные часы. «Мучительно тянулись долгие часы этой ночи, — вспоминает Керенский. — Отовсюду мы ждали подкреплений, которые, однако, упорно не подходили. С казачьими полками шли беспрерывные переговоры по телефону. Под разными предлогами казаки упорно отсиживались в своих казармах, все время сообщая, что вот-вот через 15-20 минут они “все выяснят” и “начнут седлать лошадей”». С другой стороны, партийные боевые силы не только не появлялись в штабе, но и в городе не проявляли никакой деятельности. Этот загадочный с первого взгляда факт объясняется крайне просто. Партийные центры, увлеченные бесконечными переговорами со Смольным, гораздо более рассчитывая на авторитет «резолюции», чем на силу штыков, не удосужились вовремя сделать соответствующие распоряжения». На обязанности социалистических сторонников Керенского остается объяснить, какими именно «боевыми силами» они могли располагать в эту минуту и какого рода распоряжения они упустили сделать. Разделяя по своей политической схеме все общественные круги на три группы: «большевиков слева», «большевиков справа» и «круги, искренно преданные революции и связанные в своей судьбе с судьбой Временного правительства», Керенский определенно отбрасывает две первые группы как враждебные, и возлагает в конечном счете ответственность на третью группу, среди которой, по ее свидетельству, «господствовала какая-то непонятная уверенность, что «все образуется», что нет никаких оснований особенно тревожиться и прибегать к героическим мерам спасения». Вне ответственности отчасти только он сам. Историку остается еще раз констатировать, что вплоть до 24 октября глава правительства разделял обрисованную им психологию своих единомышленников...
Ночь на 25 октября прошла в этих волнениях и взаимных обвинениях. «В седьмом часу утра, — вспоминает Керенский, — переговорив еще раз по прямому проводу со ставкой Главкосева о всяческом ускорении высылки в Санкт-Петербург верных войск, так и не дождавшись казаков, которые все еще “седлали лошадей’, мы с Коноваловым, разбитые впечатлениями этой ночи и переутомленные, отправились (из штаба) назад в Зимний хоть немного вздремнуть».
Не прошло и часа, как задремавший на оттоманке Керенский был разбужен фельдъегерем, принесшим тревожные вести. Большевики захватили Центральную телефонную станцию, и все дворцовые телефонные сообщения с городом прерваны; Дворцовый мост под окнами комнат Керенского занят пикетами матросов-большевиков; Дворцовая площадь безлюдна и пуста.
Действительно, в течение ночи большевики продолжали энергично работать. С вечера они приступили к занятию важнейших пунктов по заранее намеченному плану. В 9 часов вечера на Балтийский вокзал явился комиссар военно-революционного комитета в форме прапорщика с ротой Измайловского гвардейского полка и заявил коменданту станции, что, по распоряжению комитета, принимает всю власть надзора за порядком отправления поездов. В 5 часов утра отряд матросов занял помещение Государственного банка на Екатерининском канале и охранял его «именем правительства». Рано утром комиссар комитета явился в «Кресты», где содержались арестованные большевики, и предъявил караульным солдатам Волынского полка постановление их полкового комитета об освобождении большевиков по списку петроградского Совета, в котором значились бывший редактор «Окопной правды» известный поручик Хаустов, не менее известный по Кронштадту «доктор Рошаль» и другие. После тщетных попыток переговорить с министром Малянтовичем, давшим уклончивый ответ, тюремный инспектор подчинился требованию комиссара. Той же ночью значительное количество судов Балтийского флота в боевом порядке вошло в Неву; некоторые из этих судов поднялись до Николаевского моста, который был занят отрядами восставших.
