Михаил Булавин - Боевой 19-й
— Да. Колонны идут трактами, большаками, выделяя сильные отряды для глубоких разведок. Во время движения корпуса проводить мобилизации конского состава, широко практикуя замену усталых лошадей лошадьми местного населения.
Кто-то робко, вполголоса спросил, какая политика должна проводиться корпусом. Мамонтов быстро поднял голову. Лицо его, обрюзглое, усталое, с голубоватыми мешками под глазами, ярко оттененными светом лампы, выражало не то смущение, не то недовольство.
Наступило молчание. Думалось, что Мамонтов ответит обычным для него каламбуром, но неожиданно ов встал, прошелся по горнице.
— Господа! — минуту спустя заговорил генерал.— Корпус является частью Добровольческой армии. — Он обвел всех холодным, отсутствующим взглядом и затем медленно, как бы подыскивая слова, продолжал: — Мы не без основания рассчитываем на поддержку разумной части измученного, уставшего от распрей русского народа, чаяния которого мы оправдаем уничтожением коммунистов, узурпировавших власть. Русский народ с помощью наших союзников установит тот священный и нерушимый порядок, который станет гордостью России.
Мамонтов опустился на стул, стукнув об пол плетью, клубком свернувшейся у его ног, и, выразительно оттеняя каждое слово, заговорил:
— Господа, наша задача — подавление советской власти, коммунистов... — он быстро вскинул глаза. — Наша задача уничтожение тылов красных войск, дезорганизация связи, разрушение коммуникаций и, главным образом, уничтожение вражеского оружия, арсеналов, баз. Политика... — он резко качнул головой и, выдержав небольшую паузу, резюмировал: — Карательная политика, господа!
.. .Давно стояла глухая ночь. В безмолствующей степи, вокруг мягко качавшегося фаэтона с закрытым кузовом, скакали всадники. Колеса терлись об ось, ти-ликали и скрежетали на выбоинах. Черный фаэтон уносил генерала.
Откинувшись назад, Мамонтов зажмурился. В ушах еще стоял дневной шум похода, крики, грохот обоза, цоканье копыт. Перед ним проходил весь день, длинный и утомительный. Мелькали лица офицеров и чье-то смуглое, черное. Он силиЛся вспомнить и не мог. Потом отмахнувшись, открыл глаза, провел рукой по колючему подбородку и вдруг ясно представил себе военно-стратегическую операцию, которая поручена ему белым командованием. Затем, сопоставляя возможности свои и противника, он решил, что рейд выйдет далеко за пределы специального назначения.
Корпус может превратиться в силу, которая нанесет окончательное поражение врагу. И в самом деле: Красная Армия на Южном фронте вдвое меньше белой, участок, избранный для прорыва у Елань-Колена, почти обнажен. Незначительные красные части восьмой и девятой армий растянуты на десятки километров, В тылу у красных перед генералом раскроются широчайшие перспективы: кулацкие восстания, пополнение корпуса людьми, недовольными советской властью, и бывшими офицерами. Корпус вырастет в армию и двинется вглубь страны на Москву. Имя генерала будет произноситься со священным трепетом... Покроется неувядаемой славой.
Глаза вновь смыкаются, и опять мелькают лица офицеров — то узкое, бледное, то. полное, смеющееся, самодовольное, то строгое, насупленное. Они мелькают одно за другим настолько быстро, что оказывается — их не много, а только одно. Оно стоит перед его глазами, гримасничает и кривляется. И это—полковник Русецкий. Он то подъезжает, то, отъезжает, и все что-то хочет сказать.
VII
Далеко за полночь. Вестовой Устин Хрущев сидел на подоконнике в передней комнате щтаба 357-го полка. Керосиновая лампа, подвешенная к потолку, отбрасывала во двор светлый квадрат окна, на котором громоздилась большая тень Устина. Во дворе под тополем понуро стояла низенькая лошаденка с длинной лохматой гривой.
В соседней комнате за стенкой постукивала пишущая машинка, изредка покашливал человек, и через ровные промежутки времени скрипела половица. Это убаюкивало Устина, дрема незаметно переходила в сон. Так могло бы продолжаться до утра, если бы конский топот не разбудил вестового.
Устин вскочил и, прислушиваясь, глянул в окно. Во двор один за другим въехали конные разведчики. Они, спешиваясь, вполголоса разговаривали между собой.
Из темноты доносились ласковые шлепки ладоней о бока лошадей. Начальник разведки с хмурым, сосредоточенным лицом, оправляя на ходу тужурку, позванивая шпорами, широким шагом прошел в штаб мимо Устина.
Устин понял, что разведка принесла тревожные вести. Сердце Устина учащенно забилось, появилось ощущение, похожее на то, какое испытывает человек, услышав набатный звон. Казалось, что нужно торопиться, бежать, что-то делать, иначе будет поздно.
Обращаясь в темноту, Устин из окна крикнул:
— Слушай, браток, что за новости привезли?
К окну подошел разведчик и, смеясь, спросил:
— Ты что, при штабе? Тоску разгоняешь?
Устин пожал плечами.
— Что там на фронте?
— Казаки идут...
— Много?
— Да как тебе... Дай-ка прикурить... Может, и много, а может, и мало, кто их разберет.
Он немного помолчал и, выпустив клубы дыма изо рта и ноздрей, спокойно добавил:
— Мне так сдается... — он откинул назад голову, прищурил глаз и важно закончил: — ... жара большая будет.
— По коням, товарищи! —скомандовал начальник разведки, внезапно появившийся на крыльце.
Скрипнули седла, звякнули уздечки, затопали кони.
Разведка канула в темень.
— Вестовой!
Устин вздрогнул и бросился в комнату командира полка. Командир ходил по комнате, ерошил светлые волосы, не глядя на Устина. Казалось, что человек этот никогда не спит и не сидит, а все ходит, ходит и думает.
— Вот пакет. Срочно отвези его в штаб триста пятьдесят восьмого полка. Как можно скорее... Понял?
На Устина глянули добрые серые глаза. Захотелось сказать командиру, чтобы он не беспокоился, донесение будет доставлено во-время, но подходящих слов не нашлось, и, на секунду замявшись, Устин повернулся и бегом бросился во двор.
Шалый шевелил ушами, нетерпеливо топтался.
Устин вскочил в седло и тронул коня.
Хворостянка затерялась где-то в этой бесконечной и дремотной степи. Неспокоен путь в ночи — не напороться бы на белых.
Не спала Хворостянка. Чуткой и настороженной жизнью жила она в эту глухую пору.
Яркая луна, словно путаясь в ветлах, медленно поднималась вверх. Седые крыши поблескивали росой, а над самой землей молочным Дымом курился туман.
Ночные шумы возникали внезапно и так же внезапно обрывались, глохлц. Только, не умолкая, выли и лаяли собаки. В избах, то здесь, то там, загорались трепетные огоньки и через несколько секунд гасли. Где-то срывался встревоженный говорок, переходил на шепот и замирал. То вспыхнет вдруг над полями ракета, словно в падении сгорающая звезда, далеко осветит спящую землю, и сразу станет тревожно. Никого не видно, кругом, но чудится крестьянам: идет кто-то, ползком пробирается к. деревне, чтобы смять эту жизнь, повернуть все по-старому.
Сюда в предрассветный час на взмыленном коне мчался Устин с донесением. То рысью скачет он, озираясь по сторонам, то припадает к луке и переводит в карьер коня.
И только когда над краем степи выглянул багровый горб солнца, Устин увидел деревню. В тихом пожаре зари ярко пылали стекла домов, густо порозовела степь, как сказочный луг, засеянный неведомой травой. А там, где бежала Елань, стлался сизый пар.
Конь тяжело дышал, роняя пену. Устин пустил его мелкой рысью. От околицы по выбоинам затарахтела телега и, выехав на дорогу, мягко покатилась по пыли. На телеге, свесив ноги, сидел крестьянин, настегивая вожжами лошадь. Увидев Устина, он поехал шагом.
Придержав Шалого, Устин крикнул:
— Э-э, товарищ, где штаб?.
Крестьянин остановился.
В это время раздался гулкий выстрел, за ним последовал второй и зачастил пулемет. Устин не разобрал, откуда громыхнула пушка, он увидел над собой белый комок дыма. От звонкого разрыва шрапнели конь вздыбился и шарахнулся в сторону. Второй снаряд черным фонтаном брызнул сбоку дороги, скрыв ехавшую телегу. Через несколько секунд лошадь с телегой выскочила из дыма и вскачь понеслась по степи. Крестьянин бежал сзади, нелепо махая перед собой руками. Вдруг он остановился, повернулся, постоял, точно решил бежать обратно, и, осев, упал.
