Марк Блок - Характерные черты французской аграрной истории
Описанную систему дополняли два обычая, касавшиеся самых глубин аграрной жизни: принудительный севооборот[43] и обязательный выпас.
На своих полях земледелец должен был придерживаться обычного порядка севооборотов, то есть проводить на своей парцелле севооборот, традиционный для того картье, в которое она входила: в предписанный год сеять осенью, на следующий год — весной (если речь идет о трехполье), прекращать всякую обработку, когда наступала очередь пара. Часто картье группировались в целые, твердо установившиеся поля (soles), имевшие, подобно самим картье, упорядоченное гражданское положение. Это нашло отражение в языке: в Нантиллуа (Nantillois), в Клермонтуа, различали, например, три royes: Harupré, Haraes, Cottenière; в Маньи-сюр-Тиль (Magny-sur-Tille), в Бургундии, известны fins: Chapelle-de-1Abayotte, Rouilleux, Chapelle-des-Champs. В некоторых округах эти поля (soles) представляли собой большую цельную зону. Так что летом в этих районах две или три большие зоны обработанной земли резко отличались внешне по своей растительности: в одном месте — озимые или яровые хлеба, различные по росту и цвету, в другом — паровые поля (sombres, versaines), коричневая земля которых, свободная в этом году от посева, перемежалась зеленью диких злаков. Этот порядок был в особенности характерен для многих лотарингских деревень, поля которых отличаются теперь столь правильным расположением, быть может, только потому, что они были упорядочены и воссозданы после опустошений, вызванных войнами XVII века. В других местах каждое поле (sole), сохраняя достаточно единства, чтобы иметь особое название, состояло из многих отдельных групп картье. К такому дроблению приводили часто случайности в освоении земли. В некоторых местах, как например в Бос, дробление заходило так далеко, что исчезал сам термин sole, и картье само по себе составляло отдельный элемент севооборота. Но внутри каждого ив них единообразие было неукоснительным. Само собой разумеется, что посев, жатва и все другие главные земледельческие работы должны были выполняться на каждом поле (sole) или картье в одно и то же время, в дни, определявшиеся коллективом или обычаем.
Эта основанная на традиции система обладала, тем не менее, известной гибкостью. Случалось, что по решению общины какое-либо картье переходило из одного поля в другое, например в Жанеиньи (Jancigny), в Бургундии, картье (climat) Derrière lEglise, находившееся в «épy» Findu-Port, около 1667 года было передано в «еру» Champs-Roux. Сам принцип принудительного севооборота, сколь бы обязательным он ни был, допускал иногда отступления. В XVIII веке в трех местах долин Мааса и Эра (в Дюне, Варение и Клермоне) земли, расположенные по большей части вблизи домов, где унаваживание было более легким делом, могли «засеваться по желанию», они были «вне севооборота» (hors couture). Но даже и там такие участки составляли лишь очень незначительную долю пашен; все остальное было «подчинено порядку обработки в соответствии с регулярным севооборотом» (en roye réglée). К тому же в этой области Клермонтуа, аграрные обычаи которой нам детально известны, такие свободные поля встречались только вокруг трех выше названных поселений — маленьких городков, буржуазное население которых было более склонно к индивидуализму, нежели какое-либо другое. О всех же простых деревнях можно сказать словами одного относящегося к 1769 году документа: «вся земля» в них была «разделена на три части… которые не могли быть изменены земледельцами»{48}.
Но вот урожай снят. Теперь поля свободны от хлеба, эти земли «пусты» (vides или vaines — эти слова в старом языке были равнозначны). В таком состоянии они будут пребывать больше года, если дело касается двуполья. А при трехпольном севообороте поля, с которых снят озимый хлеб, будут ждать следующего посева до ближайшей весны; поля, которые уже были под яровыми, в течение года будут оставаться под паром. Являются ли эти пустующие поля бесполезными? О нет! Солома и особенно сорняки, произрастающие среди соломы, а также после ее уборки и столь быстро покрывающие незасеянную почву, — все это служит пищей для скота. Один мемуар XVIII века говорит о крестьянах Франш-Контэ: «В течение двух третей года деревенские жители кормят свой стада почти целиком за счет обязательного выпаса»[44]. Имеется в виду выпас на пустующих землях. Мог ли каждый хозяин по своему желанию оставить свой участок для своих животных? Наоборот, обязательный выпас — в высшей степени коллективное дело. Согнанный в общее стадо окот всей деревни бродил по сжатым полям (таков был порядок, установленный местными властями или традицией, также выражавшей общие потребности), и владелец поля обязан был разрешать чужим животным бродить по его полям наравне с его животными, затерянными в общей массе.
Этим бродячим стадам нужны были к тому же столь обширные пространства, что не только границы отдельных владений, но даже границы отдельных местностей не всегда служили им препятствием. В большинстве областей, где господствовал обязательный выпас, он осуществлялся (под названием parcours или entrecours) также и на землях соседей: каждая община имела право пасти свой скот на всех паровых полях или на части полей (в зависимости от района) соседней деревни, иногда даже вплоть до третьей деревни. Так повелось, что пустая земля подчинялась совсем иному режиму владения, чем засеянная земля (terre empouillée).
Кроме того, это право обязательного выпаса распространялось не только на пахотные земли, но в равной степени и на луга, тоже совершенно открытые — обычно после первого покоса. Как говорят старые тексты, хозяину принадлежала только «первая трава». Отава же доставалась всей общине: ее или оставляли на подножный корм скоту (таков был, несомненно, самый древний обычай), или скашивали, чтобы распределить между всеми жителями деревни или даже продать. Владельцы лугов и полей (détenteurs de fonds) имели, выражаясь словами одного юриста XVIII века, «лишь ограниченную собственность, подчиненную правам общины»{49}.
* * *Подобная система, до крайности стеснявшая свободу земледельца, предполагала, конечно, наличие принуждения. Огораживание парцелл не просто противоречило обычаям, оно было формально запрещено[45]. Практика принудительного севооборота была не только привычной или удобством, она представляла собой обязательное правило. Общее стадо и соблюдение его пастбищных привилегий строго вменялись в обязанность всем жителям. Но так как в старой Франции источники права были очень различны и мало согласованны, юридическое происхождение этих обязанностей различалось в зависимости от места. Вернее, эти обязанности везде основывались на традиции, но выражавшейся в различных формах. Когда в конце XV века и в XVI веке королевская власть приказала провести запись провинциальных кутюм, то во многие из них были включены обязательный коллективный выпас и запрещение огораживать пашни. В других кутюмах этого нет. Это можно объяснить или забывчивостью, или невозможностью изложить в деталях противоречащие друг другу обычаи (последнее имело место в тех районах, где существовали разные аграрные распорядки), или, наконец (как это было в Берри), презрительным отношением воспитанных в духе римского права юристов к порядкам, весьма далеким от квиритокой собственности[46]. Но в судах эти правила соблюдались. Со времен Людовика Святого парламент препятствовал огораживанию в Бри пахотных полей. Еще в XVIII веке он поддерживал принудительный севооборот во многих деревнях Шампани{50}.[47] «Кутюмы Анжу и Турени, — отмечал в 1787 году интендант Тура, — ничего не говорят об обязательном выпасе… но этот обычай, существующий с незапамятных времен, до такой степени приобрел в обеих провинциях силу закона, что любой собственник напрасно стал бы в судебном порядке защищать от него свои владения». Наконец, что очень важно: даже там, где не было писаного закона и даже когда должностные лица со все возрастающим недовольством следовали традиции, на которую нападали агрономы и которую крупные собственники считали очень тягостной, давление со стороны коллектива было зачастую достаточно энергичным, чтобы заставить — убеждением или силой — уважать старые аграрные обычаи. Они, как писал в 1772 году интендант Бордо, «имели силу закона только благодаря воле жителей», но от этого они были не менее принудительными. Горе собственнику, воздвигнувшему ограду вокруг своего поля! «Сооружение изгороди ничего не даст, — говорил около 1787 года один эльзасский землевладелец, которого убеждали ввести земледельческие усовершенствования, несовместимые с общим выпасом, — потому что ее обязательно уничтожат». Если кто-либо в Оверни в XVIII веке осмеливался превратить поле в огороженный сад (что разрешала записанная кутюма), то соседи разрушали изгородь, что «порождало судебные тяжбы, последствия которых вызывали полный беспорядок в целых общинах и даже обращали их в бегство, не удерживая, однако, их от этих действий»{51}. Источники XVIII века твердят о «суровых законах, запрещающих земледельцам огораживать свои участки», о «законе деления земель на три поля»{52}. Действительно, запрещение огораживания, обязательный выпас и коллективный севооборот до такой степени воспринимались как законы (писаные или нет, получившие официальные санкции или черпавшие свою силу лишь в непреклонной воле коллектива), что в период великих аграрных сдвигов конца XVIII века для их уничтожения понадобилось создать целое новое законодательство.
