Марина Федотова - Санкт-Петербург. Автобиография
Стоит отметить, что имя О. Ф. Берггольц значилось в составленном гитлеровцами списке тех, кто подлежал немедленному уничтожению после захвата города.
Позднее по московскому радио был прочитан «Февральский дневник» поэтессы.
То, что мы останемся в Ленинграде, как бы тяжело ни сложилась его судьба, – это мы решили твердо с первых дней войны. Я должна была встретить испытание лицом к лицу. Я поняла: наступило мое время, когда я смогу отдать Родине все – свой труд, свою поэзию. Ведь жили мы для чего-то все предшествующие годы...
Уже за Невкой тропинку мою пересекла поперечная. И так случилось, что в ту минуту, когда я подошла к этому малому перекрестку, столкнулась я с женщиной, замотанной во множество платков, тащившей на санках гроб... Я остановилась, чтобы пропустить гроб, а она остановилась, чтобы пропустить меня, выпрямилась и глубоко вздохнула. Я шагнула, а она в это время рванула саночки. Я опять стала. А ей уже не сдвинуть с места санки... Она ненавидяще посмотрела на меня из своих платков и еле слышно крикнула:
– Да ну, шагай!
И я перешагнула через гроб, а так как шаг пришлось сделать очень широкий, то почти упала назад и невольно села на ящик. Она вздохнула и села рядом.
– Из города? – спросила она.
– Да.
– Давно?
– Давно. Часа три, пожалуй.
– Ну что там, мрут?
– Да.
– Бомбит?
– Сейчас нет. Обстреливает.
– И у нас тоже. Мрут и обстреливают.
Я все-таки раскрыла противогаз и вытащила оттуда драгоценность: «гвоздик» – тонюсенькую папироску. Я уже говорила, что у меня их было две: одну я несла папе, а другую решила выкурить по дороге, у завода имени Ленина. Но вот не утерпела и закурила. Женщина с неистовой жадностью взглянула на меня. В глубоких провалах на ее лице, где находились глаза, вроде что-то сверкнуло.
– Оставишь? – не сказала, а как-то просвистела она и глотнула воздуху.
Я кивнула головой. Она не сводила глаз с «гвоздика», пока я курила, и сама протянула руку, увидев, что «гвоздик» выкурен до половины. Ей хватило на две затяжки.
Потом мы встали, обе взялись за веревку ее санок и перетащили гроб через бугорок, на котором он остановился. Она молча кивнула мне. Я – ей. И опять, от столба к столбу, пошла к отцу...
В конце 1942 года О. Ф. Берггольц ненадолго выбралась в Москву – и записала в дневнике: «Я не доставила москвичам удовольствия видеть, как я жадно ем... Я гордо, не торопясь, съела суп и кашу...»
Восемнадцатого января 1943 года блокада была прорвана – в районе Шлиссельбург – Синявино, у Невской Дубровки, на плацдарме, отбитом еще в первые месяцы осады. Как вспоминал Г. К. Жуков:
Как потом показали пленные, удар советских войск, который гитлеровцы ожидали целый год, в тот день оказался все-таки для них неожиданным, особенно по силе и мастерству.
В 9 часов 30 минут утреннюю морозную тишину разорвал первый залп артиллерийской подготовки. На западной и восточной сторонах шлиссельбургско-мгинского коридора противника одновременно заговорили тысячи орудий и минометов обоих фронтов.
Два часа бушевал огненный ураган над позициями противника на направлениях главного и вспомогательных ударов советских войск. Артиллерийская канонада Ленинградского и Волховского фронтов слилась в единый мощный рев, и трудно было разобрать, кто и откуда ведет огонь. Впереди вздымались черные фонтаны разрывов, качались и падали деревья, летели вверх бревна блиндажей противника. Над землей то тут, то там появлялись серые, быстро оседающие на сильном морозе облачка – испарения от вскрытых огнем болот. На каждый квадратный метр участка прорыва падало два-три артиллерийских и минометных снаряда.
Хорошо подготовленная атака принесла желаемые результаты. Преодолевая сопротивление врага, взламывая его оборону, ударные группировки обоих фронтов, хотя и не без больших трудностей, настойчиво пробивались навстречу друг другу.
Семь суток шла ожесточенная борьба в глубине обороны противника, не прекращаясь ни днем, ни ночью. Гитлеровские войска упорно сражались за каждую высоту, за каждую рощу и поселок. Но их оборона была сломлена общими усилиями советских воинов всех родов войск, хорошо взаимодействовавших друг с другом.
В результате наступления наши войска заняли Шлиссельбург и ряд других населенных пунктов, превращенных противником в мощные узлы сопротивления. 18 января в районах Рабочего поселка № 5 и Рабочего поселка № 1 наступавшие части фронтов соединились. Блокада Ленинграда была прорвана!
В тот же день по радио прозвучало обращение к горожанам О. Ф. Берргольц – «нашей Оли», как ее называли в городе.
Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет... Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем – нам еще многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим все. Мы – ленинградцы. Уж теперь-то выдержим, теперь-то мы хорошо почувствовали свою силу.
Да здравствует суровый и спокойный,
Глядевший смерти в самое лицо,
Удушливое вынесший кольцо,
Как человек, как труженик, как воин!
Сестра моя, товарищ, друг и брат, —
Ведь это мы, крещенные блокадой,
Нас вместе называют – Ленинград,
И шар земной гордится Ленинградом.
Клянемся тебе, Большая земля – Россия, что мы, ленинградцы, будем бороться, не жалея сил, за полное уничтожение блокады, за полное освобождение советской земли, за окончательный разгром немецких оккупантов.
Г. П. Вишневская говорила, что день прорыва блокады запомнила на всю жизнь.
Сижу вечером одна в комнате – все в кино ушли, тут же в доме. Музыку по радио передают. Я у печки задремала, и вдруг музыка оборвалась, и я слышу сквозь дрему голос диктора Левитана: «...Правительственное сообщение... наши доблестные войска... блокада Ленинграда прорвана!» Боже ты мой, и я одна это слышу! Я вскочила – что делать, куда бежать? Надо сказать, кричать, кричать: «Товарищи, жизнь! Блокада прорвана!» А вдруг показалось? Вдруг приснилось? Бегу в кинозал, приоткрываю дверь – с краю сидит взводный. Я ему шепотом:
– Взводный, скорей сюда, скорее!
Вышел в коридор.
– Ну, что случилось?
А у меня сердце в самом горле стучит. Кричу ему:
– Блокада прорвана!
– С ума ты сошла! Закрой дверь и давай без паники!
– Да иди же сюда, послушай радио!
Побежали в нашу комнату, а там, конечно, Левитан по радио все снова повторяет. Мы – обратно в зал, дверь нараспашку, включаем свет:
– Товарищи, блокада прорвана!
Что тут началось! Это было почти безумие. Хотя впереди еще много горя, но мы уже не отрезаны от своих, есть уже маленькая дверца, щель, через которую к нам могут прорваться люди с помощью!
Конечно, не на другой же день улучшилось положение, но вот уже прибавляют к пайку еще 100 г хлеба, на кораблях угощают американскими консервами – люди пробиваются к нам!
Окончательно блокаду удалось снять только к январю 1944 года. За это время в городе скончались до одного миллиона человек, причем 97 процентов из них умерли от голода...
А. А. Ахматова писала:
И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
Седьмая симфония: 1942 год
Дмитрий Шостакович, Петр Палладин, Алексей Толстой, Ольга Берггольц
Вернемся немного назад, в страшную зиму 1942 года. Город умирал, но продолжал сопротивляться. И в этом умирающем городе композитор Д. Д. Шостакович писал свою знаменитую Седьмую симфонию, музыкальный памятник мужеству блокадного Ленинграда. В выступлении по радио в сентябре 1941 года композитор сказал:
Час тому назад я закончил партитуру двух частей большого симфонического сочинения. Если это сочинение мне удастся написать хорошо, удастся закончить третью и четвертую части, то тогда можно будет назвать это сочинение Седьмой симфонией.
Для чего я сообщаю об этом?.. Для того, чтобы радиослушатели, которые слушают меня сейчас, знали, что жизнь нашего города идет нормально. Все мы несем сейчас свою боевую вахту... Советские музыканты, мои дорогие и многочисленные соратники по оружию, мои друзья! Помните, что нашему искусству грозит великая опасность. Будем же защищать нашу музыку, будем же честно и самоотверженно работать...
Закончена симфония была в Куйбышеве, куда Шостаковича вывезли в эвакуацию, и там же состоялось ее первое исполнение в марте 1942 года.
В Большом зале Филармонии в Ленинграде симфония прозвучала 9 августа 1942 года. Оркестром Радиокомитета дирижировал К. И. Элиасберг.
П. А. Палладин вспоминал:
Да, в блокадном городе искусство не умирало. Мы знали, что здесь, в Ленинграде, при свете коптилки композитор Дмитрий Шостакович работает над своей Седьмой, Ленинградской симфонией. Когда большая ее часть уже была написана, больного композитора вывезли на «Большую землю», где она и была окончена. Но музыка, написанная в Ленинграде, вернулась обратно в наш израненный город. Партитуру доставил летчик, прилетевший в Ленинград на военном самолете.
