Василий Татищев - Великие российские историки о Смутном времени
Видя полную неудачу, Ходкевич отступил в свой лагерь к Донскому монастырю. Русские дошли до рва Деревянного города; многие хотели выйти за ров, чтобы продолжать бой и доконать врагов. Но острожные начальники их не пустили, говоря, что в один день не бывает двух радостей и надобно благодарить Бога за достигнутый успех; они велели только стрельцам и казакам поддерживать непрерывную пальбу, чтобы еще более устрашить врагов. Неприятельское войско всю ночь не слезало с коней, ожидая нападения; а поутру гетман покинул свою позицию и передвинулся на Воробьевы горы. Простояв здесь около двух дней, он дал знать осажденному гарнизону, чтобы тот потерпел еще три недели, обещая прийти ему на помощь с новым более многочисленным войском, и 28 августа, терзаемый гневом и стыдом, ушел по Можайской дороге. С великою скорбию осажденные смотрели со стен Кремля и Китай-города с одной стороны на удаляющегося гетмана, а с другой на русское ополчение, которое замкнуло их со всех сторон и даже отняло у них Москву-реку. Перед ними поднимался призрак страшного голода со всеми его ужасами.
Узнав, что неприятельские отряды намерены как-нибудь нечаянно проскользнуть со съестными припасами в город, русские воеводы велели вокруг него копать рвы, плести плетни в два ряда и середину между ними засыпать землею; день и ночь вели эту работу, пока не окончили ее; чем пресекли всякую возможность подвоза. Но области продолжали страдать от разных литовских шаек. Так часть черкас покинула Ходкевича на его обратном походе и бросилась на север, где между прочим разграбила и сожгла посады около Вологды.
В сентябре месяце князь Пожарский обратился с увещаниями к польско-литовскому рыцарству. Он отправил письмо, но не к Струсю, а к полковникам Будиле и Стравинскому, которых убеждал не слушать более Струся и изменника Федьку Андронова с товарищами, не ожидать напрасно новой помощи от гетмана, не надеяться на рознь земцев с казаками, а сдаться в плен и сохранить свою жизнь. От имени означенных полковников и их товарищей получен был высокомерный ответ, наполненный хвастливыми словами о своей рыцарской доблести и укорами русских в трусости и вероломстве, особенно в измене той присяге, которую они принесли царю Владиславу; причем сам Пожарский назван был «архибунтовщиком». «Мы не закрываем от вас стен; добывайте их, если они вам нужны, — говорилось в ответе; — а напрасно царской земли шпынями и блинниками не пустошите. Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей: пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп знает церковь, а Кузьмы занимаются своей торговлей». Но подобные ответы, свидетельствуя о школьном знакомстве их авторов с риторикой и спартанскими преданиями, слишком не соответствовали действительному положению дел.
Из письма Пожарского видим, что осажденные главным образом рассчитывали на выручку, обещанную гетманом, а отчасти надеялись на раздоры в русском лагере и на повторение ляпуновской истории. Они забывали, что Трубецкой хотя и заводил разные пререкания, но не был способен заменить Заруцкого в деле предательства и тайных козней. По удалении Ходкевича нелады между земством и казачеством действительно повторялись и не раз грозили важными последствиями; однако вовремя прекращались усилиями добрых и благочестивых патриотов.
Князь Трубецкой хотел, чтобы Пожарский и Минин ездили к нему в таборы для совещаний и разбора земских дел. Но те не забывали участи Ляпунова и отказались. Таким образом хотя правительственные грамоты выходили теперь за общею подписью двух воевод, Трубецкого и Пожарского, однако разряды у них были отдельные. Только в октябре месяце по приговору всей рати один общий разряд и все приказы поставлены на речке Неглинной, на Трубе, т. е. в промежутке между таборами казачьими и ополченскими. Тогда и дело осады пошло успешнее. В нескольких местах устроили туры с нарядом (батареи), именно у Пушечного двора (на Неглинной), в девичьем Георгиевском монастыре и у Всех Святых на Кулишках; из этого наряду начали постоянно бить по Кремлю и Китай-городу, стараясь, однако, не повредить находившихся там храмов. Из осажденного города стали выбегать в стан осаждающих разные люди, русские, литовские и немецкие; они свидетельствовали о свирепствовавших там тесноте и голоде, от которых умирает много людей: хлеба совсем не осталось; осажденные едят уже собак, кошек, мышей, всякую падаль и мертвечину, даже человечину. Подобные известия, разумеется, укрепляли русских воевод в надежде на то, что оборона близится к концу.
От этого времени дошел до нас целый ряд правительственных грамот за подписью князей Трубецкого и Пожарского в разные города. Они извещают о положении дел под Москвою; приказывают укреплять места и вообще принимать меры воинской предосторожности против неприятельских шаек; главным же образом настаивают на неуклонной доставке шуб и съестных припасов под Москву для ратных людей. Особенно много забот причиняли казаки постоянными жалобами на недостаток кормов и неплатеж жалованья. Отсюда нередко возникали новая рознь между двумя главными воеводами. По сему поводу имеем грамоту, написанную, очевидно, троицким духовенством, обращенную к двум князьям, Трубецкому и Пожарскому, с увещанием быть им в соединении и любви, ради блага всей Русской земли, и с обильными ссылками на разные места Св. Писания. Обращаясь к современному состоянию родины, сочинители грамоты восклицают: «Кто убо не восплачет нас тако прилежащих? Кто не возрыдает нас, тако запустевших? Кто не восплачет толикое наше ослепление гордостное, яко предахомся в руки враг, беззаконных Лютор и мерзких отступников Латын, и неразумных и варварских язык Татар, и округ борющих и обидящих нас злых разбойник и Черкас?»
Троицкая Лавра не одними письменными увещаниями старалась умиротворить и привести к единению разные части русского ополчения. Однажды казаки так ожесточились на дворян и детей боярских, упрекая их в стяжании многих богатств, а себя называя нагими и голодными, что хотели разойтись в разные места, а некоторые предлагали побить дворян и разграбить их имущество. Узнав о том, архимандрит, келарь и соборные старцы учинили совет и, за неимением наличных денег, решили послать казакам дорогую церковную рухлядь, ризы, стихари и епитрахили, саженные жемчугом, в виде заклада, пока монастырь соберет деньги, чтобы выкупить вещи. Вместе с закладом послана была и увещательная грамота, умолявшая довершить подвиг своего страдания и не отступаться от Московского государства; причем она осыпала похвалами службу и терпение казаков. Когда эту грамоту прочли перед всем войском, казаки были растроганы; отослали ризы назад в монастырь с двумя атаманами и ответным писанием, в котором обещали исполнить все по прошению архимандрита и старцев, не отходить от Москвы, не взявши ее и не отомстивши врагам за христианскую кровь.
Меж тем время текло, а о какой-либо помощи гарнизону не было и слуху. Несмотря на тесное обложение города, осажденные находили возможность посылать гетману и королю известия о своем отчаянном положении и даже получать ответы. Но ответные похвалы их мужеству, обещания наград, убеждения терпеть и ждать, конечно, не могли помочь делу. Голод достиг ужасающих размеров: съели пленных, принялись вырывать из земли тела умерших, за людьми охотились, как за дичью. Один поручик съел двух своих сыновей, другой съел собственную мать, третий своего слугу; сын не щадил отца, отец сына; об умершем родственнике или товарище шел спор, кто имел более прав на его съедение. Несмотря на крайнее истощение, едва держащие в руках оружие, осажденные еще имели силы отбить несколько приступов. Однако они так ослабели, что русские взяли Китай-город, и первое, что они здесь нашли, были чаны с соленым человечьим мясом. Из Китая поляки ушли в Кремль. Чтобы уменьшить тесноту и голод в Кремле, они выпустили из него боярские семьи, т. е. жен, детей и прислугу с некоторою рухлядью. По просьбе мужей, боярынь приняли Пожарский и Минин и отвели в свои станы, а казаки сильно злобились на то, что им не дали ограбить сих боярынь.
Сидевшие в Кремле русские изменники, особенно Федор Андронов, более противились сдаче, чем сами поляки; ибо боялись жестокой казни за свою измену. Но наконец и их перестали слушать. Сам Струс, все время державший себя героем, предложил товарищам сдачу. Поляки 24 октября предварительно выпустили из города московских бояр с Фед. Ив. Мстиславским во главе. Опять Пожарский и Минин выстроили ополчение в боевой порядок, и приняли с честью бояр в свои станы; казаки тоже вышли с оружием и знаменами, и едва не вступили в бой с ополчением за то, что им не дали грабить бояр. На следующий день ворота Кремля растворились. Русские двинулись в город отрядами с разных сторон. Все отряды сошлись на Лобном месте. Тут духовенство отслужило благодарственный молебен, имея во главе троицкого архимандрита Дионисия со стороны осаждавших, а со стороны осажденных греческого Элассонского архиепископа Арсения, который тогда занимал в Кремле место русского архипастыря. Он пришел из Кремля со всем освященным собором, со крестами, иконами и с главною святынею московскою, иконою Владимирской Богородицы, один вид которой привел в умиление все православное воинство. После молебна ополчение вступило в Кремль, где оно с ужасом смотрело на чаны с человеческими трупами, на поруганные и оскверненные всякою мерзостию церкви, рассеченные на части образа с продырявленными очесами, ободранные и разоренные престолы и т. п.
