Сборник статей - И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата
Очевидна «петровская» окрашенность слова «Европа» (напомним, что Пушкин вкладывает его в уста Петра в знаменитом монологе из «Медного всадника»). Именно для идеологии петровской империи будет принципиальным утверждение, что Россия – страна европейская, при Петре это географическое понятие превращается в идеологему. Тогда же слово «Европа» впервые попадает в словарь (Лексикон Поликарпова, 1704). Поэтому вполне закономерно, что «петровский» колорит слова «Европа» актуализируется в начале XIX века, в период напряженных контактов России с Европой и осмысления положения империи относительно западных соседей.
Провозглашенный Петром и подтвержденный Екатериной европейский статус России неоднократно ставился под сомнение как авторами, сочувственно относящимися к идее вхождения России в европейское пространство, так и теми, кто настаивал на самобытности России и противопоставленности ее Западу. В любом случае рифменное клише могло становиться инструментом опровержения «петровской» идеологемы. Первая линия развертывания рифменного клише (условно говоря – «почвенническая») – ‘они/Европа = aversa (в отличие от нас/России)’; вторая линия («западническая»): ‘мы/ Россия = aversa, а не Европа’. В первом случае члены рифмопары являются окказиональными синонимами, во втором – антонимами.
Возможные варианты развертывания первой модели – наказание, унижение; в наиболее общем виде – дискредитация одного элемента рифмопары другим. Сравнительно со второй эта группа текстов немногочисленна.
Первый пример «синонимического» сюжетного развертывания относится к 1820-м годам – но применение его к 1812 году. В стихотворении Пушкина «Рефутация г-на Беранжера» перифрастически описано бегство наполеоновской армии из России; примечательно, что далее вводится тема телесного наказания («встарь мы вас наказывали строго»). Характерный для начала 1810-х годов патриотизм стилистически снижен (соответственно с жанровым снижением – Пушкин имитирует французскую «песню» с рефреном), хотя прямо подвержена унижению Европа:
Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу
На нас одних ваш Бонапарт-буян?
Французов видели тогда мы многих <…>,
Да и твою г<……> капитан!1
[Пушкин: III/1, 81]
Другой вариант дискредитации первого компонента рифменного клише через второй – унижение Европы посредством демонстрации ей упомянутой части тела. Мотив демонстрации российского тела Европе как унижения соотносится с архаичными схемами поведения (ср. о том же мотиве в другом его сюжетном осмыслении далее).
Этот сюжет может вступать во взаимодействие с формулой окно в Европу, канонизированной Пушкиным в «Медном всаднике» (см. о ней [Неклюдова, Осповат]). Формула, скорее всего не предполагавшая актуализации обсценной рифмопары в памяти читателей «петербургской повести» (ср., впрочем, постоянное пушкинское обыгрывание обсценных мотивов и рифм в связи с петербургской мифологией), стала дополнительным импульсом для разнообразных словесных игр вокруг «европейской» темы – вплоть до фольклорной пародии «Зимнее утро»2 или стихотворения И. Иртеньева «Отвратительно, страшно, мохнато..»3.
Сюжет «наказания Европы» отмечен также в современных «кричалках» спартаковских болельщиков, восходящих к более архаичным постфольклорным текстам. На связь этих задорно-патриотических инвектив с высокой культурной традицией в свое время указал А.Д. Синявский:
...Наиболее удачной в немудрящих этих куплетах представляется громкая отповедь (к сожалению, неудобочитаемая), адресованная иностранным державам <…>. Найдена универсальная формула дипломатического ответа на всевозможные каверзы, ультиматумы, и одновременно проясняется <… > проблема странной, загадочной миссии России между Востоком и Западом, между Азией и Европой. Об этом, мы знаем, писал в свое время Александр Блок в знаменитом стихотворении «Скифы», вуалируя наглую рифму поэтической инверсией:
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!..
Ну а тут без инверсий. Таинственное «двуединое», «срединное» положение России решено одним махом, одним скачком, которым берется этот философский барьер:
Я… японца в…
И… на всю Европу!
Сунетесь – и вас мы разобьем.
[Терц: 80]4
Второй (антонимический) тип развертывания сюжета, заложенного в рифменном клише, наиболее ярко реализован в стихотворении И.С. Тургенева «Когда монарх наш незабвенный…» (1855 или 1856):
Когда монарх наш незабвенный,
Великий воин и мудрец,
Весь край Европы просвещенной
На нас поднял с конца в конец, —
«Я не боюсь, – рекла Россия, —
Зане я <—> славна;
От Бонапарта, от Батыя
Меня спасала лишь она!
Напрасно сыпали удары
В нее и турки, и татары,
Французы, шведы, поляки, —
Она терпела мастерски!
И ныне вновь, прикрывшись <—>,
Как адамантовым щитом,
Вступлю я в бой со всей Европой —
И враг покроется стыдом!»
Рекла – и стала в позитуру,
Но та, чью крепкую натуру
Еще никто не мог пробрать, —
Увы и ах! – пустилась <—>!
Ее прошибла пуля злая,
В нее проникнул камуфлет…
Заголосила Русь святая
И отступила за Серёт.
Теперь мы в нем не ловим раков,
А <—> не в чести у нас…
Один лишь Тоггенбург <Аксаков>
С ее дыры не сводит глаз.
[Тургенев:385]
Россия здесь олицетворяется: вводится тема пространственной ориентации государственного тела (ср. высокую реализацию той же метафоры в одической русской поэзии XVIII века). Aversa становится атрибутом государственного тела, метонимически его подменяя. Русская история переосмысливается – это не череда побед, а история непрерывного телесного наказания, терпение иронически объявляется национальной доблестью; боевой позитурой оказывается довольно двусмысленное положение тела (ср. ниже намек на его обиходное именование: «теперь мы <.. > не ловим раков»). Этим обусловлено, по логике тургеневской сатиры, и позорное поражение России в Крымской войне: объект гордости («адамантовый щит») не выдерживает нового испытания, Европа «наказывает» Россию, aversa подвергается внешнему воздействию, а затем – и внутренней трансформации (камуфлет – подземный разрыв мины, не образующий воронки на поверхности земли). Видимо, не в последнюю очередь сюжетное развертывание клише здесь обусловлено паронимической аттракцией гидронима «Серет» (северный приток Дуная). Саркастический финал текста парадоксально описывает единственных, по Тургеневу, оставшихся поклонников дискредитированной части государственного тела – славянофилов – как русских европейцев (что намекает на ставший уже общим местом тезис о германском генезисе славянофильства); образ неизменного в своей платонической любви рыцаря Тоггенбурга, глядящего на окно возлюбленной, вновь возвращает нас к связи cuius и oculus.
Еще один, петербургский, пример – стихотворение Аполлона Григорьева «Прощание с Петербургом» (1846):
Прощай, холодный и бесстрастный,
Великолепный град рабов <… >
С твоей чиновнической…,
Которой славны, например,
И Калайдович, и Лакьер,
С твоей претензией – с Европой
Идти и в уровень стоять…
Будь проклят ты…!
[Григорьев: 67]
Этот текст представляет собой пару к стихотворению «Город» (1845/1846) – о чем позволяет говорить сюжетная и тематическая близость. Пара образована по типу «высокое – низкое»: в «Прощании…» темы разврата, холопства и гниения разрабатываются в «низком» регистре («падшая красота» «Города» превращается в «бордели», «ночь прозрачная» именуется «гнойно-ясной»; вплоть до трансформированной автоцитаты: «великолепный град» – «великолепный град рабов»).
Второй элемент рифменного клише в стихотворении Ап. Григорьева выступает в суженном значении: происходит метонимическая замена: Петербург – город усидчивых чиновников5.
Возможность характеристики России через второй компонент рифменного клише интерпретируется в текстах как признак ее «неправильности». Ср., например, анонимный текст «Богатырь-государь» (конец 1840-х – начало 1850-х годов), в котором описание экипировки русского солдата развенчивает военные амбиции России:
Занята голова,
Чтоб прошла бы молва
По Европе,
Как солдат твой дурак
Прицепляет тесак
К…
[ВРП: 731–732]
В этом примере особо показательно наличие в первом из процитированных стихов антонима к ключевому термину в рифменной позиции6.
Важной разновидностью сюжета является противопоставление России Европе по отношению к телесным наказаниям: в первой они возможны и широко практикуются – в отличие от последней (это противопоставление характеризует не реальную практику, а ментальный конструкт). При этом русская практика «сечения» иронически может объявляться национальной чертой, противопоставляемой европейскому вольномыслию; ср. в соединении с журнальной/литературной темой (о которой подробнее ниже) – в коллективных лицейских куплетах:
