Вернер Альбринг - Городомля: Немецкие исследователи ракет в России
Между тем на остров пришло первое лето. Все технические отделы деревянных домов переехали в большое двухэтажное каменное здание института. Оно было сильно поврежденным, но его почти сразу же после нашего приезда отреставрировали. Результаты работы строителей в нашей далекой провинции иногда вызывали досаду. Ватерпас и прямой угол не всегда рассматривались как мера всех вещей. Время от времени случалось, что во вновь отремонтированных помещениях все еще сырая штукатурка шлепалась на пол, по счастливой случайности не задев никого из работающих.
В один из свободных воскресных дней меня вызвали в здание института для переговоров. Там я встретился с доктором Вольфом, профессором Пауером и доктором Хохом. Господин Бош-Коцюбинский уже ждал нас. «Министр Устинов хотел бы поговорить с Вами», сказал он. Министр прибыл на остров на гидросамолете. Бош-Коцюбинский представил нас министру в маленьком зале заседаний. Это был дружелюбно улыбавшийся мужчина лет сорока со светлой густой шевелюрой. Одет он был в светло-серый костюм. Рядом с Устиновым стоял наш старый знакомый, господин Победоносцев. Он снял форму и был одет в свободную одежду туриста. Устинов в то время возглавлял Министерство снабжения. Всю оставшуюся жизнь он оставался членом правительства. Позже, в семидесятые годы, руководитель СССР Л.И.Брежнев присвоил ему звание маршала и назначил министром обороны. В тот летний день Устинов потребовал, чтобы мы рассказали ему о состоянии работ. Господин Бош-Коцюбинский синхронно переводил наши слова. Советское руководство уже тогда намеревалось заменить руководителя немецкого коллектива господина Греттрупа другим немцем. Министр сказал: «Вы, собственно говоря, оркестр без дирижера». Затем он спросил: «Кто хочет быть руководителем?». «Мы думаем, что совместная работа в коллективе идет достаточно успешно, и мы не видим необходимости в замене господина Греттрупа» — таков был мой ответ министру, поскольку его вопрос был обращен ко мне. Министр спросил о моих персональных пожеланиях. Я пожаловался на нашу изолированность на острове. Ответ министра был достаточно уклончивым. Он спросил, была ли бы наша жизнь на острове более приятной, если бы он попытался устроить нам поездки в московские театры. Это было заманчивое предложение, но я после некоторого раздумья ответит отказом, так как мне показалось, что положительный ответ косвенно показал бы добровольное удовлетворение нашей жизнью. Наша беседа протекала в вежливом дипломатическом тоне. Министр попрощался с нами очень дружески. Он сказал: «Господа, постройте нам хорошую ракету, мы будем Вам очень благодарны».
Возвратясь домой, (что заняло не более пяти минут), я сразу же предложил жене пойти к северной пристани (я сказал именно «пристань» — в нашем языке уже появились русские слова), чтобы посмотреть на гидросамолет. Гертруд взяла четырехлетнюю Катрин. Ее маленький братик, возрастом в несколько недель, мирно спал в своей люльке. Дорога к пристани по сухой тропинке через маленький лес с пахнущими летом соснами тоже была короткой. И действительно, в ста метрах от берега на воде лежала летающая лодка. Тип «Consolidated Catalina» подумал я. Господин Бош-Коцюбинский рассказал мне на следующий день, что это не американская машина, а гидросамолет, построенный в Советском Союзе. Уже перед войной этот самолет под названием ГСТ (гидросамолет транспортный) выпускался в Таганроге.
Мы уселись на самое высокое место на опушке леса. Небольшая группа гуляющих, присоединилась к нам. Мы смотрели на плавающую лодку, которая лежала на совершенно гладкой воде. Несущие крылья элегантного моноплана были подняты над трапом и корпусом обтекаемой формы. Две гондолы для двигателей с трехлопастными пропеллерами лежали высоко над водой. Но мы недолго рассматривали самолет. На причале уже появились его пассажиры, сопровождаемые руководством острова.
Попрощавшись с директором и главным инженером, министр и его немногочисленная свита заняли места в моторной лодке, и она направилась к закрытой от наших глаз стороне самолета, и вскоре пустая вернулась к причалу.
Мы смотрели на самолет. Его пропеллеры начали вращаться. Сначала, когда двигатели работали на низких оборотах, они вращались медленно, затем пропеллеры равномерно загудели и начали вращаться все быстрее и быстрее. При этом самолет развернулся, почти не трогаясь с места, и теперь удалялся с мощно гудящими двигателями, оставляя на поверхности озера широкий след. Испуганно поднялись с воды птицы. Самолет быстро удалялся от нас по прямой линии, он стал еле видимым, отделился от воды, далеко у горизонта, отмеченного узкой полосой острова поднялся выше и исчез, не меняя направления.
Господин Греттруп, который тогда еще работал в Москве, тоже пытался использовать самолет для своих посещений острова. В этом ему прямо не отказывали, однако, каждый раз машина оказывалась, по сведениям администрации, или на Балтийском море, или на нижней Волге, или еще где-нибудь, ему с сожалением улыбались и предлагали использовать железную дорогу.
В этой главе я много писал об организации и администрировании, читатель простит меня, если я продолжу о том же самом. Сейчас я расскажу о заработной плате. Руководитель сектора с докторской степенью зарабатывал в месяц 7000 рублей, без степени — 6000 рублей. Докторам без руководящих должностей платили 5000 рублей. Дипломированные инженеры и инженеры с особыми знаниями и опытом получали от 4000 до 5000 рублей. Зарплата механиков составляла 2500 рублей, секретарши 1600 рублей. Господин Греттруп зарабатывал 10 тысяч рублей, а профессор Пауер с семьей в 8 голов получал 8500 рублей.
Нам было ясно, что максимальная зарплата у нас была выше, чем у русского министра. Тогда покупательская способность рубля непрерывно росла: в течение нескольких лет в Советском Союзе проводилось снижение цен. Однако вначале наша зарплата оставалась в пределах 2500 рублей, и если нужно было еще кормить семью, то этого только-только хватало чтобы купить продукты на рынке. Так как в немецком коллективе большинство получало высокую зарплату, мы организовали добровольную кассу взаимопомощи. В кассу платили те, у кого с учетом членов семьи зарплата была выше установленного уровня, который мы приняли единодушно.
Могло случиться, что семья в случае болезни кормильца оказывалась в трудном положении, так как если работающий на предприятии работал менее четырех лет, то в случае заболевания ему платили только половину зарплаты. В такой ситуации семье доплачивали из нашей кассы. Но в среднем заработки немецких специалистов были гораздо выше доходов советских граждан. Из-за суровой зимы 1946 года, осенью 1947-го в России был собран плохой урожай. Продукты выдавались по карточкам. Но для нас, немцев, имелась возможность покупать еду на рынке. При этом мы не замечали никакого недоброжелательства со стороны русских рабочих, инженеров и администрации в Городомле или со стороны населения Осташкова. Было удивительно, что меньше чем через год после окончания войны представителям страны, которая напала на Советский Союз, были гарантированы такие привилегии.
В 1947 году в Германии еще господствовал голод, но уже распространялись и оптимистические настроения. Мой отец писал мне из Дортмунда, то есть из английской оккупационной зоны: «Один только взгляд на руины, которые я все время вижу перед глазами, сидя за своим столом, не позволяет прийти чувству покоя. Говорят, что все должны восстановить, но пока это только в планах. Если бы я мог жить как вы там, в покое, на озере Селигер… Здесь постоянно шумит обманывающий деловой мир».
Да, с недавних пор у нас появилась возможность вести переписку с родными. С момента переселения эти контакты были надолго прерваны. Тогда, в октябре 1946-го, прежде чем поезд отъехал от станции Блайхероде, я бросил на вокзале в почтовый ящик письмо моему отцу в Дортмунд. Я писал, что мы с Гертруд мужественно смотрим в глаза приключениям. Родителям Гертруд мы написали тоже.
Отец Гертруд был ветеринаром в маленьком областном городе, который находился теперь в русской оккупационной зоне. Хоть какие-то из писем, которые мы писали, должны были дойти. Почти полгода жители острова оставались отрезанными от мира. Это приводило не только к большому беспокойству оставшихся на родине наших родственников, но еще больше действовало на состояние духа островитян.
Теперь связь была, и отдаленность от мира уже не чувствовалась так остро. Конечно, быстрый диалог с вопросами и ответами был невозможен. Время, которые письма проводили в пути, было очень долгим, примерно четыре недели. Но благодаря этому письма со временем стали содержательнее, подробно писали о повседневной жизни, точно описывали игры маленьких детей, сообщали подробно о проблемах подрастающей молодежи.
Нами была выбрана еще одна возможность, общаться с родными. Нам разрешили отправлять на родину небольшие посылки с продуктами. Там еще продолжалось голодное время, и наши посылки доставляли большую радость.
