Нина Рабкина - Отчизны внемлем призыванье...
Вначале были радость встреч, восхищение перед вынесенными им испытаниями. Женщины целовали Батенькову руки, слушали его, словно пророка, и ждали от него политических и философских речений. Однако отсутствие позы, неприятие патетики и торжественности несколько озадачили его заочных знакомцев.
Жена Василия Алексеевича Елагина — сына друга Батенькова, некто Екатерина Ивановна Елагина-Мойер, явно смущенная, пишет своей московской приятельнице в ноябре 1856 года (письма эти, которых, за исключением одного, еще не касалась рука исследователя, мы обнаружили в семейном елагинском архиве): «Гавриил Степанович приехал ко мне на именины с Василием, не побоялся ужасной дороги… Я также нашла его изумительным, бодрым и свежим. Но, признаюсь одной тебе, первое впечатление неприятно подействовало — как-то слишком шутливым. Я говорю это одной тебе, даже мужу не сказала, мне странно показалось, что он говорит любезности, шутит… Люди, ничего не сделавшие (выделено мною. — Н. Р.), приучили меня к серьезности… Ведь он привык и жил в обществе Александровских дам, когда было на свете весело и в самом деле. С нетерпением жду я того времени, когда послушаю его серьезных речей и любопытных рассказов»[170].
Острая на язык, раздражительная и властная, молодая Елагина была поражена жизнелюбием Батенькова, любезностью, мягкостью, кажущейся будничностью. Оракула, героя в позе мрачного страдальца и прорицателя перед ней не оказалось. И великодушия Екатерины Ивановны не хватило даже на то, чтобы избежать искушения подвергнуть приехавшего к друзьям уколам словесных пик.
Елагиной не нравилось, что Батеньков не желает ввязываться в серьезный спор. Когда же восставший из гроба высказал свои мнения, она их не приняла, более того, разгневалась. Либеральная, мыслящая дама, тешившаяся собственным «народолюбием», пока оно не касалось практического изменения отношений с крепостными, Елагина резко не соглашалась с Батеньковым. Ей неприятно было, что он скептически относится к беспредметным разговорам о народоуправстве. «Декабрист по судьбе» считал, что народ может участвовать в управлении лишь при соответствующей подготовке к тому его политического сознания, при наличии определенного уровня культуры. Не разделял Батеньков и восторгов по поводу подготовки к крестьянской реформе. «Если коснется до него речь, он отвечает просто: Ну так освободи!.. Сколько я могла понять его, он хочет, однако, купить имение по соседству с Петрищевым для того, чтобы освободить»[171],— сообщала Елагина в письме к приятельнице 11 февраля 1857 года. Это письмо единственное было опубликовано в 1916 году в сборнике «Русские пропилеи». Охваченная страстью критицизма, та же молодая Елагина замечала: «Между тем, в нем очень сильно желание жить, действовать, знакомиться, проповедовать»[172]. Данное замечание чрезвычайно интересно. Оно показывает, что после 30 лет насильственного отчуждения от общества бывший каторжанин весьма преклонного возраста вернулся в Европейскую Россию полный кипучей энергии, гражданских идеалов, имея свои твердые и определенные убеждения, которые желал довести до сведения окружающих.
В 1857 году Гавриил Степанович переселился в Калугу, купил собственный домик на Дворянской улице. К Елагиным он теперь лишь наезжал летом и переписывался с ними. Он сохранил к ним теплые чувства, но не желал связывать себя нравственной зависимостью, находясь под их кровом.
Последние годы жизни декабриста (1857–1863) характеризуются его активным вмешательством в общественную жизнь. Он переписывался с товарищами по ссылке, писал воспоминания, статьи, замечания, записки: об истории Сибири, о роли железных дорог, статистики, о государственном праве и значении литературы. Они уготованы были не для ящика письменного стола. Батеньков посылал проекты в правительство, статьи — в журналы, участвовал в общественных обсуждениях крестьянского вопроса в Калуге. Революционер-разночинец Н. А. Серно-Соловьевич, петрашевец Н. С. Кашкин, декабрист П. Н. Свистунов, поэт А. М. Жемчужников — вот те, кому он высказывал свои мысли, кто слушал его.
Батенькова в городе знали. Он присутствовал на собраниях местного крестьянского комитета, читал всю популярную прессу, до него доходили удары герценовского «Колокола». Но Гавриил Степанович не ограничивался определенным практическим воздействием на общественную жизнь Калуги. Он побывал в Петербурге, Варшаве, хотел совершить путешествие в Европу. Познакомился с известными публицистами А. И. Кошелевым, А. С. Хомяковым, князем В. А. Черкасским, Аксаковыми.
После посещения в 1859 году Петербурга со свойственной ему мягкой, спокойной иронией Батеньков писал: «Эпоха переходная, все в какой-то нерешительности и ожидании, даже главные деятели. В общих чертах можно сказать, что все чувствуют необходимость реформ. Старики усильно пятятся. Молодежь забегает, а с низу неотразимый напор»[173].
Он встретился со своим былым приятелем Гречем, в котором, по выражению декабриста Штейнгеля, «добрые чувства едва ли когда-либо гостили»[174]. И Греч, смешав притворство с истиною, умолчание с откровенностью, вспомнил об этом визите в герценовской «Полярной звезде», где анонимно было напечатано его сочинение «Из записок одного недекабриста». «В 1859 г. приезжал он (Батеньков. — Н. Р.) в Петербург и я имел несказанное удовольствие с ним свидеться. Он сохранил свой ум, прямой и твердый, но сделался тише и молчаливее, о несчастии своем говорил скромно и великодушно и ни на кого не жаловался»[175]. Однако, настаивая на душевном примирении, Греч искажал правду. «Скромный и великодушный» Батеньков относительно продолжения надзора обращался в 1857 году с возмущением к самому царю.
Его тревожили и занимали судьбы народа, перспективы общественного развития. 48 черновых автографов по вопросам общественного и культурного развития России, написанных в период 50 — начала 60-х годов рукою Г. С. Батенькова, находятся в Отделе рукописей Библиотеки имени В. И. Ленина. Среди них две заметки по крестьянскому вопросу. На одной автор сам поставил дату—25 декабря 1857 года, другая, как свидетельствует анализ текста, — 1859 года.
Рассмотрение вопроса об освобождении от крепостной зависимости лишено корыстной сословной заинтересованности «калужского потомственного дворянина», каковым значился Батеньков в городском реестре жителей Калуги. Автор заметок напоминал ученого, исследующего состояние живого организма. Он определял диагноз, увы, не соответственно собственным идеалам и пожеланиям, а опираясь на объективное исследование практических, реальных возможностей. Он предвидел и сильные препоны освобождению со стороны помещиков, более того, панический, почти животный страх перед ним, неготовность правительства, паллиативность его мер и… он не верил в возможность крестьянской революции, так как народ не сознает своих интересов. Единственно, на что в какой-то мере уповал автор заметок — это на «сильный реагент… вольнодумный, политический»[176], то бишь на общественную мысль, на властителей дум, на их выступления в печати, на тех, кто пытался разобраться в судьбах народа с университетской кафедры. Они, по мнению Батенькова, могли бы оказать какое-то воздействие на ход дела, так как пробуждала, спящую мысль. И тем не менее, ждать серьезного эффекта от отмены крепостного права не приходится. Она лишь «обещает в последнем результате добрые плоды»[177].
В письмах к друзьям Батеньков раскрывал прямого адресата своих заметок. Он рассказывал, что собирается от своего лица и от имени калужских единомышленников передать проекты уже известному нам Алексею Федоровичу Орлову, в то время председателю Главного комитета по крестьянскому делу.
В послании Николаю Алексеевичу Елагину от 20 ноября 1858 года Батеньков повествует об обсуждениях в Калуге крестьянского вопроса: «Главный предмет наших вечеринок есть чтение печатных и письменных статей по крестьянскому делу, мнения часто расходятся, но в главном основании противоречия нет»[178]. Правда, если участники обсуждений на подобных дискуссионных «вечеринках» верили в реформу «сверху», в либерализм царя и в благие намерения просвещенных сановников, то Гавриила Степановича с самого начала околореформенной шумихи одолел устойчивый скептицизм. К либеральным поползновениям и власть имущих, и поместного провинциального дворянства он относился недоверчиво и насмешливо. 21 мая 1858 года писал он А. П. Елагиной: «Привязаться мне к мысли о превосходстве крепостного состояния над вольным было бы слишком каррикатурно, и не радоваться, что наступил уже невозвратный перелом, тоже нельзя. Но что мне делать, если я немного верю бюрократическому либерализму и не мог притти от него в безоглядный восторг»[179]. Что же касается дворянского «альтруизма», то последний вызывал у Батенькова лишь саркастические выпады. В письме от 14 января 1859 года к той же старой приятельнице Елагиной брошена реплика: «Теперь мы совсем утонули в деле эмансипации… куда ни покажись, только и толку, что о цене имений, об обязанной работе и о разрешении вопроса, каким образом можно быть Господином населенной вольными людьми территории»[180]. То есть, по Батенькову, почтенные помещики, желающие слыть великодушными освободителями, свою деятельность в губернских комитетах сводят к тому, что ломают головы, как, сделав номинально прежних крепостных вольными, содрать с них при этом семь шкур и остаться еще владельцами территории — земли, населенной освобожденными рабами.
