Сергей Кремлев - Политическая история Первой мировой
Речь здесь, конечно, о капиталистическом союзе, но при реализации общего европейского блока даже в капиталистическом формате мир мог бы развиваться в сторону благоденствия, потому что такой блок исключал бы европейскую войну, будучи к тому же объективно антиамериканским.
В том-то и была загвоздка!
Мешала делу и дурацкая политика России – дурацкая как по отношению к прочности европейского мира, так и по отношению к будущему России.
Когда Чемберлен нащупывал возможности союза с Рейхом, Вильгельм II сообщил об английском предложении Николаю II и поинтересовался, что он может получить взамен от России, если откажется от «английского варианта». Было ясно: Вильгельм хотел знать, не отойдет ли Россия от ориентации на Францию.
Увы, советчики царя почти поголовно говорили на смеси нижегородского с французским, так что на письмо кайзера никакой русской положительной реакции не последовало. А Вильгельм тут, похоже, душой не кривил, потому что к России тянулся… Недаром даже Бисмарк в период своего канцлерства был недоволен слишком частыми визитами Вильгельма к русскому двору.
Профранцузско-антигерманская линия русской политики постепенно укреплялась. И всё тот же Тарле позднее был уверен, что царь поступил верно, не попался-де на удочку германского кузена… А немцы, мол, всерьёз о германо-английском комплоте (то бишь, по Тарле, заговоре) против Европы и не помышляли, поскольку, мол, в этом случае Германия становилась континентальным наемником бриттов.
Ну-у-у…
Как знать, как знать….
Если бы царь договорился с кайзером или не мешал сближению Германии и Англии, то даже англо-германский союз мог означать всего лишь изоляцию Франции, а не войну Германии против неё. Россия при этом имела бы выгоду и от упрочения отношений с немцами, и выгоду от роли «третейского судьи», потому что, «отстроившись» от Франции, Россия оказывалась бы в положении естественного арбитра – регулятора европейской ситуации. Россия могла бы стать той «осью», на которой висело бы коромысло европейского равновесия, где колебались бы германская и английская «чаши» «весов».
Иными словами, любой союз, который был бы скреплён российско-германским рукопожатием, означал бы европейский мир, умаление Франции, ограничение инициативы Англии и гегемонию Германии в Европе. А почему бы и нет? Германия этого заслуживала, а России это не вредило бы.
Наоборот, это было бы нам выгодно!
Неестественные, но могучие силы кажущегося прогресса сопротивлялись такому возможному будущему как сознательно, так и инстинктивно. И их сопротивление было тем успешнее, чем больше разногласий возникало между великими европейскими народами.
Англо-германские противоречия были, конечно, налицо. Если раньше «мастерской мира» считалась Англия, то теперь это определение подходило скорее Германии. Германский экспорт рос так быстро, что к концу XIX века удивление англичан, смешанное с досадой, сменилось – по их собственному признанию – паникой. Англичане мешали немцам в Турции, а немцы им – в Южной Африке. И такие конфликтные точки множились, как сыпь: Дальний Восток, Китай, Стамбул и Багдад…
Расстояния на земном шаре оставались прежними, но резко выросли скорости перемещения людей, грузов, оружия и информации. Конфликт между двумя соседями мог возникнуть за тысячи миль от них и стать известен в столицах враждующих сторон не позднее чем через сутки. И раз уж Британская империя была всемирной, а Германский Рейх стремился к тому же, то и сталкивались они лбами постоянно.
Пангерманский союз был настроен решительно антианглийски (он, правда, вообще был настроен «анти-…» по отношению к любой стране, кроме собственной), а лондонская «Сатердей ревью» не менее категорично утверждала: «Германия должна быть уничтожена»…
Всё это так. Однако объективно главным империалистическим конкурентом и Англии, и Германии были все-таки Соединённые Штаты.
Конечно, Англия могла попытаться решительно ослабить Германию, столкнув её с Францией, но тогда она оказывалась один на один с Америкой, надежно защищённой океаном от военного нападения. А это означало в перспективе утрату Англией своего мощного статуса.
Конечно, Германия могла утверждать себя в Европе и далее силой меча. Но, в конце концов, она, оставаясь одна, проигрывала бы той же далёкой Америке, не растрачивающей силы в истощающей лихорадке войны.
Америка была за океаном. Германия же и Англия находились друг от друга на расстоянии почти вытянутой руки, почти пистолетного выстрела. Их конфликт мог легко перерасти во взаимное уничтожение. Вариант не самый разумный с любой точки зрения.
Увы, как раз разума (даже не гуманистического, а практического, дальновидного) у англичан и немцев не хватило, хотя они не раз вступали в переговоры и даже заключали временные соглашения. Однажды, 29 марта 1898 года, переговоры Джозефа Чемберлена с германским послом графом Паулем фон Гатцфельдом проходили в… лондонском доме банкира Ротшильда. Но это ничего не меняло в главном – европейскую ситуацию постепенно продвигали к войне на территории Европы, уже и подзабывшей, что это такое – война.
И мог ли Ротшильд быть искренним в роли миротворца? Он мог лишь играть эту роль, играть, как актёр. Всё объяснялось здесь тактикой, а не стратегией извлечения прибылей.
Ротшильды – это южноафриканская золотая и алмазная промышленность. Крупный бирмингемский промышленник Джозеф Чемберлен – второе лицо в кабинете после премьера Солсбери – был связан с ней же. Значит, волей-неволей, с теми же Ротшильдами.
Лорд (лорд, читатель!) Ротшильд стал покровителем безжалостного энтузиаста «империи желудка» Сесиля Родса и одним из основателей Британской южноафриканской компании. Это было чуть ли не государство со своим знаменем, гербом, почтовыми марками. Но коммерческой «империи» Ротшильда мешала независимость бурских республик. На бурский Транасвааль и его президента Крюгера давили как политически, так и силой оружия.
У Германии на Африку был собственный расчёт, и Вильгельм II поддерживал буров. Его приветственная телеграмма Крюгеру после неудачного набега англичан на Трансвааль наделала в Европе много шума. «Нация никогда не забудет этой телеграммы», – восклицала английская «Morning Post», как будто Вильгельм поздравлял не людей, отстоявших свою свободу, а поработителей.
Но в тот момент Ротшильду надо было срочно договориться с немцами, и его компаньон-министр Чемберлен оказывался отличным вариантом. Тем более что дело сходилось клином не на одной лишь Африке. Интересы акционера «Королевской компании Нигера» Чемберлена конфликтовали с французскими колонизаторами, которые мешали и немцам. А, кроме того, ближайший союзник Чемберлена в кабинете, герцог Девонширский, был обеспокоен состоянием Китая, потому что на китайском рынке оперировали текстильщики Ланкашира, а в этот текстиль были вложены капиталы герцога. Положение же Германии в Китае было очень прочным.
При таком переплетении корыстных интересов врéменные союзы были неизбежны, и такие «высокие государственные соображения» не могли не быть приняты во внимание министрами то ли Его Величества короля, то ли Его Могущества Капитала. А это придавало «высокой политике» и «высшим государственным интересам» дополнительную многозначность и противоречивость.
Например, в начале XX века Родс и Ротшильды решили-таки провести и провели победоносную войну с бурами. Но теперь Германия отнеслась к этому спокойно.
Почему?
Да потому, что «в обмен» английские финансовые воротилы не возражали против планов «Дойче банк» и германского правительства построить Багдадскую железную дорогу и усилить германское влияние в Турции.
Немец Сименс едет в Константинополь-Стамбул с дочерью, а за компанию с ними едет и дочь Джозефа Чемберлена. 10 марта 1899 года в Берлин приезжает злейший враг буров Сесиль Родс, а кайзер Вильгельм благосклонно его принимает…
НИЧЕГО особенно нового здесь, впрочем, не было. Эгоистичность собственнических «верхов» была от них неотделима испокон веку. Менялись только масштабы возможностей для этой эгоистичности. Римский патриций был не менее жаден, чем Джозеф Чемберлен или Ротшильды, оседлавшие все европейские столицы. Однако возможности удовлетворять свои необузданные вожделения у римской элиты были неизмеримо меньшими, чем у элиты нового времени. Не могли тягаться с Ротшильдами, Ротштейнами, Родсами и Рокфеллерами и все коронованные Людовики и Карлы XVII и XVIII веков. Так что новые масштабы изменяли общество неузнаваемо. Стратегическая цель не изменялась – постоянная и максимальная выгода. Тактические средства тоже оставались прежними – врéменные союзы. А вот стратегическое средство вырисовывалось ранее небывалое: Мировая война.
