Турсун Султанов - Чингиз-хан и Чингизиды. Судьба и власть
При аудиенции с ханом соблюдались определенные формы придворного этикета: представляемый должен был снять с себя оружие, не касаться порога и веревок шатра, говорить с ханом преклонив колено и т. д. Этикет монгольского двора, придворные празднества и церемонии с той или иной степенью полноты описаны южносунскими дипломатами, Сюй Тином и Пэн Да-я, папским послом Иоанном де Плано Карпини, странствующим францисканцем Вильгельмом де Рубруком, египетскими послами к Берке, путешественником Ибн Баттутой и др. Не вдаваясь в подробности, отмечу лишь, что ханский двор (орду) являлся не просто политическим центром государства, но он одновременно служил и своеобразным государственным университетом, где проходили свою школу государственные мужи. Рассказывается, что был некий неотесанный человек по имени Элджидай, который, нарушив обычай, вступил в связь с наложницей своего старшего брата Илукэ-нойона. Илукэ хотел убить брата, но тот убежал от него и прибыл к Угедей-хану. Угедей прпросил его у Илукэ, и Илукэ подарил его хану. Этот Элджидай постоянно находился в ханской ставке, пишет Рашид ад-Дин, «изучил правила хорошего тона, придворные обычаи и искусства и постепенно превратился в уважаемого эмира» (Рашид ад-Дин. Т. 1. Кн. 1. С. 95).
Во время торжественных церемоний хан восседал на троне, который также являлся одним из основных символов верховной власти.
По сведениям Чжао Хуна, относящимся к 1221 г., монгольский император «восседает в кресле [-сиденье] северных варваров, украшенном головами драконов, обложенными золотом. В [узоре кресла] го-вана [Мухали] местами употребляется серебро, и этим [оно] отличается [от кресла Чингиса]» (Мэн-да бэй-лу, с. 76). Трон Чингиз-хана, о котором Чжао Хун получил сведения из рассказов других лиц, обозначен термином ху-гуан. Ху-чуан — легкое кресло, заимствованное древними китайцами у некитайских племен севера страны. Другой южносунский дипломат — Сюй Тин, также называет трон монгольского хана ху-гуан. Сюй Тин пишет о троне хана Угедея: «Кресло, в котором восседает татарский правитель в шатре, — как сиденье проповедника в буддийском монастыре и так же украшено золотом» (Хэй-да ши-люе, с. 138).
Трон внука Чингиз-хана Гуюка представлял собой настоящее произведение искусства. Трон размещался внутри огромного шатра из пламенно-красного пурпура на высоком помосте. По свидетельству Иоанна де Плано Карпини, «на возвышении был сооружен из досок помост, где был поставлен трон императора. Трон же был удивительным образом вырезан из слоновой кости. На нем также были золото и драгоценные камни, и, если мы правильно помним, и жемчуга. И по ступеням он поднимался на этот [помост], который сзади был круглым. Скамьи также были поставлены вокруг престола, причем знатные женщины сидели на скамьях слева, а справа никто не сидел выше, но князья сидели на скамьях ниже, в середине, а другие же сидели за ними» (LT, IX. 35){16}. Этот трон был сделан пленным русским мастером по имени Козьма.
Исключительной роскошью отличалась орда Хулагуида Газан-хана (правил в 1295–1304 гг.) и орда Джучида Узбек-хана (правил в 1313–1341 гг.). В частности, золотой трон Газан-хана был усыпан жемчугом и яхонтами; он размещался внутри «золотой палатки», поэтому ставка Газан-хана называлась Орду-и заррин («Золотая орда», «Золотая ставка»). Над постройкой «золотой палатки и золотого престола», по свидетельству Рашид ад-Дина, везира и историографа Газан-хана, в течение трех лет трудилась большая группа знаменитых мастеров и искусных зодчих СРашид ад-Дин. Т. III. С. 189–190).
Не всегда ханский трон представлял собой деревянное богато украшенное кресло с ножками. Для многих государей троном служила установленная на возвышении подушка, устланная богато вышитой золотом и украшенной драгоценными камнями подстилкой. Сзади и по бокам ее, чтобы было на что опереться, ставили вертикально три хорошо набитые круглые подушечки. Поэтому в сочинениях средневековых мусульманских авторов нередко можно встретить выражения типа: такого-то усадили на «четырехподушечный престол»; такой-то утвердился на «подушке царствования» и т. п. Испанский посол Руи Гонсалес де Клавихо описывает престол Тимура, устроенный в павильоне, чьи размеры и высота приводили в изумление: «В этом павильоне с одной стороны находилось возвышение из ковров, куда были положены одна на другую три или четыре подстилки; это возвышение предназначалось для сеньора» (Руи Гонсалес де Клавихо, с. 117). В источниках упоминается также «походный трон» (тахт-и раван); он представлял собой нечто вроде балдахина с колонками, раскрашенными и позолоченными, который закрывали при плохой погоде.
Внешних символов царской власти было немало. Мы не ставим задачу дать их полный перечень с историческими примерами; в завершение лишь скажем еще о двух важных символах — знамени и хутбе. Знамя хана водружалось в ханской ставке. У Чингиз-хана было большое совершенно белое знамя; у Мухаммада Шейбани-хана, основателя государства Шибанидов в Средней Азии, также было белое знамя. На знамени некоторых государств имелись изображения, надписи и т. п. В частности, на знамени главы династии Кара-коюнлу, или туркмен Черного барана (1378–1469), было изображение черного барана, откуда и название этой династии. Наибольшее число знамен, которое могло быть у одного хана, было девять. Девять знамен было у Чингиз-хана, у первых казахских ханов, у верховного предводителя моголов Чагатаида Махмуд-хана (1487–1508).
Хутба — проповедь по пятницам и в праздничные дни в мечети с упоминанием имени царствующего государя, на которого призывалось благословение божье. Право хутбы первоначально принадлежало исключительно халифу. Со второй половины IX в. это право, считавшееся в мусульманском мире основным внешним признаком независимого государя, стали присваивать себе местные мусульманские владетели, а с XIV в., по мере того как ислам становился официальной религией в западных монгольских улусах, — и Чингизидами. В редких случаях делали поминания также покойных мусульманских владетелей рядом с живым государем, в память каких-либо великих заслуг этих лиц, вроде того, как было постановлено поминать на хутбе Хулагуида Газан-хана при его преемнике Улджайту-хане (1304–1316) и умершего Шибанида Убайдулла-хана (1333–1339) как идеального правителя в духе мусульманского благочестия.
В сословие султанов входили разные люди. И конечно, не каждый раз ханом выбирался самый храбрый, умный и щедрый из них. Да и суть каждого султана, ставшего ханом, проявлялась по-разному. Бывало, ничем особым от своих собратьев не отличавшийся султан, становился отменным ханом; а бывало и так, что добрый и справедливый в начале своего царствования правитель впоследствии превращался в тирана. Испытание властью — одно из самых сильных испытаний, и вхождение во власть — это обычно путь в незнаемое. Но все же было немало правителей, которые еще с отроческого возраста проникались искренним желанием осуществить идеал справедливого царя. И это настроение в полной мере передают слова потомка Бабура, Великого Могола Ауренгзеба (правил в 1659–1707 гг.): «Родившись по воле Провидения сыном государя и предназначенный для престола, я рожден не для себя одного, но для общественного блага, чтобы доставить моим подданным покойную и счастливую жизнь, насколько это совместимо с правосудием, высшей властью и безопасностью государства»[45].
Глава 5
Закон и насилие в практике престолонаследия
Выше, во второй главе, мы рассмотрели обстоятельства восшествия на престол первых четырех преемников Чингиз-хана, источники права на власть и можем обоснованно утверждать, что в Еке Монгол улус (таково было официальное название государства монголов с 1211 г.) единственным правовым основанием для получения сана хана служила принадлежность претендента к «золотому роду», однако четкого законодательства о престолонаследии не существовало. Сам основатель монгольской династии Чингиз-хан был за то, чтобы власть в государстве переходила в руки самого достойного представителя «золотого рода», к какому бы из четырех домов (дом Джучи, Чагатая, Угедея, Тулуя) он ни принадлежал. Свою приверженность именно к наследственно-династическому принципу передачи верховной власти независимо от степени родства нового суверена с предыдущим он со всей определенностью высказал еще в 1219 г. Когда на совещании перед походом на государство хорезмшаха Чингиз-хан назначил Угедея своим наследником, Угедей выразил опасение, что его дети и внуки могут оказаться людьми без достоинств и не будут достойны наследовать престол. Чингиз-хан тогда сказал: «Если у Угедея народятся такие потомки, что хоть травушкой-муравушкой оберни — коровы есть не станут, хоть салом окрути — собаки есть не станут, то среди моих-то потомков ужели так-таки ни одного доброго и не родится?» (Сокровенное сказание, с. 186).
