Андрей Амальрик - Распутин
Воспитанность, учтивость Николая II отмечают почти все. Что до образования — то он слушал лекции, но не сдавал экзамены. «Не знаю, насколько учение пошло впрок», — заметил читавший ему курс права Победоносцев. Витте находил, что Николай II «обладает средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства», а Извольский понижал его до «уровня образования кавалерийского поручика» — таково мнение трех долголетних министров царя. Генерал А.А.Мосолов, человек двора, напротив, считал, что у Николая II «очень большие исторические познания». Он любил и знал военную историю, «но знание его вообще истории народа было очень слабо», — пишет В.С. Панкратов, комиссар Временного правительства, охранявший царя в Тобольске. Его удивило также, «как в такой семье, обладавшей всеми возможностями, не окружили детей лучшими преподавателями». Однако почти все, кто знал Николая II, отмечают его живой ум, способность «понимать, иногда с полуслова, нарочито недосказанное».
«Когда император Николай вступил на престол, — пишет Витте, -…он сердечно и искренно желал России в ее целом… всем ее подданным счастья и мирного бытия, ибо у императора, несомненно, сердце весьма хорошее, доброе». «Я всегда буду помнить его удивительно глубокий искренний взгляд, в котором светилась истинная доброта», — пишет А.А.Вырубова, приводя рассказ — не знаю, правда это или нет, — как «революционер, давший обет убить государя», не смог это сделать, когда их взгляды встретились. «Глаза у него были хорошие, добрые… — показывал А.А.Якимов, один из охранников царя в Екатеринбурге. — Вообще он на меня производил впечатление как человек добрый, простой, откровенный, разговорчивый». Впрочем, «добрый взгляд императора» не помешал Якимову участвовать в его убийстве.
«Был ли он добр по натуре? — спрашивает Мосолов. — Сердце царя было полно любви… объектом коей была вся его обширная родина — и никто в частности…» Он любил горячо жену и детей, относился хорошо к сестрам и брату, к двоюродному брату Дмитрию Павловичу, к остальным членам императорской фамилии проявлял «ровно столько любви, сколько нужно было для того, чтобы оставаться в пределах корректности». Он «в отличие от своего отца, увлекаться людьми совершенно не был способен, — говорил великий князь Николай Михайлович. -…Всегда относился с холодком и опаской, идеализировать и прикрашивать их совсем не был наклонен».
«В пределах корректности» Николай II оставался со всеми. Его воспитатель генерал-адъютант Г.Г.Данилович, прозванный «иезуитом», усилил природную сдержанность и скрытность царя. Николай II, пишет Мосолов, «по природе своей был весьма застенчив, не любил спорить, отчасти вследствие болезненно развитого самолюбия, отчасти из опасения, что ему могут доказать неправоту его взглядов или убедить других в этом… Данилович, вместо того чтобы учить своего воспитанника бороться, научил его этот недостаток обходить… Школа „иезуита“ Даниловича дала свои плоды, несомненно помогавшие государю в обращении, но затруднявшие ему задачу управления». При неприятных докладах он, по словам генерала П.С.Ванновского, только «ежился», как под дождем.
Дневник царя — во всяком случае с тех пор, как он стал царем, — оставляет впечатление эмоциональной притупленности, словно не способен он понимать, что испытывают другие. Разорвало бомбой его министра — он записывает: «В лице доброго Плеве я потерял друга» — и тут же следом: «Тетя Маруся завтракала… Гуляли с мама… Покатался с Мишей… Обедали на балконе…» Этими пустяками заполнены все страницы, иной раз впечатление, что читаешь дневник четырнадцатилетнего гимназиста на каникулах, а не тридцатишестилетнего императора в период войны и революции. Притом описаны все эти пустяки по чувству долга, удовольствия в писании он не находил.
Князь В.П.Мещерский, бывший на время конфидентом трех последних императоров, «шептуном», как назвал его И.И.Колышко, почувствовал, что по-государственному образовать Николая II времени уже нет, надо хотя бы дать ему уверенность в себе. «Я уверовал в себя!» — написал царь на шестой год царствования, но едва ли чувство уверенности можно «нашептать» надолго. С.С.Ольденбург сравнивает волю царя с бегом ручья, который «огибает препятствие, отклоняется в сторону, но в конце концов стремится к своей цели». Перед Николаем II стояли такие проблемы, что нужно было быть не ручейком, а сворачивающим камни потоком — или не потечь в другом направлении.
Царь принимал все с вялым фатализмом. Убиты Бобриков и Плеве — «на то Его святая воля», сдан Порт-Артур — «на то, значит, воля Божья», подписан мир с японцами — «это, вероятно, хорошо, потому что так должно быть». Однажды он сказал министру иностранных дел Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу».
Природный фатализм усилили печальные события его жизни. В 1881 году его дед, император Александр II, был разорван народовольческой бомбой. В 1888 году вся семья едва не погибла в железнодорожной катастрофе. В 1891 году, во время путешествия на Восток, японский полицейский ударил его саблей по голове. В 1894 году преждевременно умер его отец. В 1896 году во время его коронации в Москве было затоптано насмерть свыше двух тысяч человек. В 1899 году умер от чахотки любимый брат Георгий. С 1900 года начались убийства сановников, затем последовали неудачная война 1904-1905 годов, революция 1905-1907 гогодов, а как тяжелое личное горе — неизлечимая болезнь сына.
Люди, рожденные под знаком Тельца, часто отличаются упрямством — но если упрямство не соединяется с решительностью, то неумение «ни уступать, ни сопротивляться» может быть губительно. Императрица Мария Федоровна, мать Николая, находила, что у ее сына «ни воли, ни характера». «Государь не обладал достаточной силой воли, — пишет Вырубова, — это особенно сказывалось в моменты, когда надо было принимать решения… Он предпочитал открытой борьбе или хотя бы утверждению своей точки зрения — смотреть сквозь пальцы на то или на иное зло. Эту черту характера можно рассматривать как своего рода чувство неполноценности». «Царь не сердился даже в тех случаях, когда имел бы право и, быть может, был обязан высказать свое недовольство», — замечает Мосолов. «Ты думаешь так, а разве на него можно недеяться, — говорил о царе Распутин, — он может изменить каждую минуту, он несчастный человек, у него внутри недостает». «Натура государя постоянно качаться то в одно направление, то в другое», — пишет Витте, отмечая его «коварство, молчаливую неправду, неумение сказать да или нет и затем сказанное исполнить, боязненный оптимизм, т.е. оптимизм как средство подымать искусственно нервы…» Государь «никогда не выдерживал прямых возражений», — замечает В.Н.Коковцов и жалуется, что у него трудно было различить «форму ответа от истинной мысли». «Он обладал слабым и изменчивым характером, трудно поддающимся точному определению», — сетует Извольский. Еще один министр, А.Д.Протопопов, говорит о «свойстве некоторой уклончивости характера» царя, подчеркивая, что он «умный и расположенный делать добро, нервный, упрямый и переменчивый».
По заключению члена следственной комиссии Временного правительства Б.Н.Смиттена, «свидетельские показания рисуют его человеком умным, с полслова понимавшим „сделанный ему доклад, но и человеком нервным и неустойчивым, легко поддававшимся каждому влиянию извне, мастером письма и интимной беседы, умевшим быть очаровательным в разговоре вдвоем, но терявшимся в сколько-нибудь начительном обществе, религиозным, но с оттенком мистицизма и фаталистом, безгранично преданным своей семье, но с крайней легкостью относящимся к смене лиц и потоку событий… с безотчетными и по большей части верными антипатиями и с такими же безотчетными, но совершенно необоснованными симпатиями…“
Внешне, в профиль, последний русский царь напоминал Павла I, но внутренне, мистицизмом, мягким коварством, способностью обольщать людей, скорее Александра I — без широты взглядов последнего. Человек ординарный, он оказался на совершенно не ординарном месте в совершенно не ординарное время, и чем более он чувствовал себя не на месте, тем более долг и самолюбие повелевали ему справиться с этой задачей. По его словам, он «никогда не хотел быть царем», к управлению империей не находил ни призвания, ни интереса, но как «монарх, преисполненный чувства долга», нес свой крест и «мнительно относился к этому своему праву».
Это самопринуждение приучало царя быть царем, но оно и подтачивало его постепенно. Он искал «нишу», где ему было бы спокойно, — в религии, в семье, в полку, в природе. Недаром любимым его царем был отец Петра Великого Алексей, прозванный «Тишайшим», — министр внутренних дел Д.С.Сипягин даже отделал у себя комнату в стиле XVII века и, разыгрывая боярина Морозова, принимал у себя одетого в костюм допетровской эпохи царя. «Безответственное и беспечальное житье, мне думается, должно было более отвечать и внутреннему складу последнего монарха», — пишет близко наблюдавший его генерал Ю.Н.Данилов. Государь «любил иногда „посидеть“ в полковой среде», где чувствовал себя «наиболее свободно и уверенно». Не будь он царем, «о нем сохранилась бы память как о симпатичном, простодушном и приятном в обращении человеке». «Он — Божий человек. Ну какой же он государь? Ему бы только с детьми играть, да с цветочками, да огородом заниматься, а не царством править», — якобы говорил Распутин. «Был я в лесу сегодня… Тихо там, и все забываешь, все эти дрязги, суету людскую… Там ближе к природе, ближе к Богу», — вспоминает слова царя на одном из последних докладов М.В.Родзянко. Да и дневник царя напоминает скорее записи метеоролога-любителя, чем самодержца.
