Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога
Стою жду.
На озерах тягостная тишина, мертвая, долгая. Все улетело, убежало, затаилось в страхе, посеянном выстрелами! Хотя бы кулик крикнул!
-- Ты что-то, Пашка, долго идешь. Тяжело несешь, что ли? -- спрашиваю я и быстрым взглядом окидываю фигуру парнишки. -- Стрелял вроде много, а где же утки?
-- Пустой, близко не подпускают, а далеко я не могу выделить. Зря патроны извел...
-- Плохи твои дела! -- сочувственно говорю ему.
-- А вы убили? -- Пашка начинает обыскивать меня острым, испытующим взглядом.
Заметив чирка, он всплескивает от удивления руками, приседает перед ним на корточки, обращается к Жулику:
-- Глянь, кака крупна утка!
-- Это у тебя, Пашка, от зависти зрачки расширились... -- говорю я. -Впрочем, у тебя и такой нет.
-- Ружье-то фальшивит, видать, не туда дробь бросает, или легкоранное: бью, бью -- ни пуха, ни пера!
Пашка поднимается, и тут я замечаю какой-то подвох на его хитрющей физиономии. "Неужели обманул?!" -- обжигает меня мысль Так и есть! Вижу, сзади, между широко расставленных ног, свисает до земли пара гусиных лап.
-- А ну повернись!
-- Гусенок так себе, маленький, на похлебку.
Пашка стоит невозмутимый, но выдают глаза. В них -- торжество. Парнишка не спеша запускает правую руку под ватник, долго отвязывает от пояса птицу, перекинутую длинной шеей через левое плечо, поворачивается ко мне спиною, и из-под телогрейки вываливается на землю огромный гусь-гуменник.
-- Вот это да!.. -- вырывается у меня искренне. -- Где же это тебе дурница попалась?
-- Из табуна влет выбил! -- не без бахвальства говорит он.
-- Так уж и влет!..
Пашка делает вид, что не слышит моих слов, берет чирка, кладет рядом с гусем. В сравнении с гуменником он кажется крошечным, жалким трофеем.
-- Из двух птиц похлебка будет куда с добром!
-- Если не хватит, у меня еще гусь есть.
Этого Пашка никак не ожидал. Он испытующе смотрит на меня -- не верит.
-- Да, да, гусь и, пожалуй, покрупнее твоего. Так что ты не очень-то задирай нос.
-- А где он?
-- Пока на острове. Видишь серый ком? -- Ах, на острове... -- Парнишке как будто сразу полегчало. -- Его еще надо достать, тогда считать гусем.
-- А ты помоги.
Пашка деловито подходит к берегу, всматривается в густой сумрак, пробует пальцем воду.
-- Ты не вздумай в озеро лезть!
-- Нет надобности. Жулик мигом достанет, -- уверенно отвечает Пашка.
Он отстегивает на собаке ошейник, бросает в сторону острова небольшую палку, кричит на оторопевшую собачонку, впервые попавшую на охоту.
-- Жулик, возьми!.. Пиль!
-- Жулик умоляюще смотрит на него. Чего бы он ни отдал сейчас, чтобы не лезть в холодную воду. Но Пашка проявляет упорство. Еще бросает палку, угрожающе кричит на собачонку. У той нет выхода: она осторожно, как балерина, переступает ногами, пробует войти в озеро, но тотчас же отскакивает назад. Ее начинает трясти.
-- Жулик, хороший песик... -- ласково начинает "дрессировщик" и, бросая палку к островку, кричит: -- Возьми!.. Пиль!.. Я кому говорю!..
Жулик ложится на спину, поднимает лапы, сдается. На морде страх и унижение. Пашка ставит его на ноги, еще что-то бросает в озеро и сталкивает Жулика в воду. Тут уж ничего не поделаешь, и собачонка плывет к островку, прикрытому мраком ночи.
Стоим ждем. Втайне я, как мальчишка, радуюсь, что обстрелял Пашку: один к двум в мою пользу. Конечно, чирок не велика птица, но при данной ситуации -- козырь. И страшно хочется, чтобы мой гусь оказался крупнее, тогда Пашка прикусит язык... И тут я краснею за свои мысли.
Внезапно, будто сигналя об опасности, слева кричит большой кулик, а позади за темной полоской ельника осторожно курлыкают журавли. Опять томительная тишина... До слуха долетает долгожданный шелест троелиста, тяжелое сопение, возня. Пашка облегченно вздыхает.
-- Жулик, назад! -- кричит он повелевающим тоном. Вместо ответа с острова доносится хруст костей.
Парнишка поворачивает ко мне лицо, искаженное недоумением, и, угрожая кулаком в сторону острова, кричит сколько есть силы:
-- Жулик, назад!
-- Назад! Назад!.. -- кричим мы почти одновременно, но наши угрозы безнадежно молкнут в темноте.
Пашка вскидывает ружье, стреляет в воздух. Жулик в ответ лакает воду и опять принимается за гуся...
"Вот и обстрелял!" -- с горьким сожалением думаю я.
-- Оно, конечно... -- начинает Пашка оправдываться. -- Если бы я за каждую подноску давал Жулику сахар, как в цирке, он бы и не подвел. Но бабушка не согласна, говорит: "Нечего собак приучать, лучше сами лишний стакан сладкого чая выпьем". Вот и получилось...
-- Прямо надо сказать, Пашка, скверно получилось. Зря извели гуся.
-- Ничего, -- успокаивает меня парнишка и, копируя дедушку, продолжает: -Завтра за мое почтение настреляем.
-- Где тут настрелять! Видишь, не успели мы появиться, как с озера птицу будто ветром сдуло. Ей отдохнуть надо, а мы ее свинцом угощаем. Лет бы на пять отобрать у охотников ружья, пусть птица успокоится, расплодится...
Пашка растерянно молчит.
С озер доносится крик одинокой птицы.
Нас окутывает холодом широкая таежная ночь. Ее влажные туманы накрывают опустевшие озера. И земля, на которой мы стоим с Пашкой, кажется где-то далеко-далеко от людей, на краю материка.
Меня пугает ее отчужденность, ее безмолвие.
Молча шлепаем по заболоченному перелеску. В лужах зажглись небесные светлячки. Пашка озорно топчет их латаными сапогами, ломает вдрызг зеркальную гладь воды, как будто шагает по звездам. С такой добычей ему теперь хоть куда!
В жуткой темени исчезает старый беспокойный мир. Черное небо чертят огнистые метеориты, да сквозь ночь костер зазывно моргает, зовет...
Какая притягательная сила в этом ночном огоньке! Человека всегда тянет к нему, и жизнь его в лесу была бы безрадостной, если бы он потерял такого чудесного спутника, как костер.
Из тьмы обозначилась стоянка. На огне бушует чайник, гремя крышкой.
-- Чего задержались?.. -- со вздохом облегчения встречает нас Гурьяныч. -Думал, не пойти ли помочь донести уток, да услышал шаги.
А сам ощупывает меня любопытным взглядом, и на его лице вдруг появляется обидное разочарование. Но вот он видит за Пашкиной спиной гуся, радостно поднимает брови.
-- Вот это да!..
Пашка не торопясь сбрасывает на освещенную костром землю добычу, отступает на два шага и, подбоченившись, ждет окончательной оценки.
-- Скрадом? -- спрашивает его обрадованный Гурьяныч.
-- Влет! Будь второй ствол, еще бы сбил одного. Да, совсем забыл... -- Он как бы между прочим запускает за пазуху руку, вытаскивает крупного шилохвоста и бросает его к гусю.
-- Тоже влет?
Пашка не отвечает -- достает из кармана гоголя.
-- Маловато, дедушка, стало утчонки, видать, и правда извелась, -серьезно, как взрослый, рассуждает парнишка.
А я стою с чирком в левой руке и не знаю, что с ним делать. Бросить в общую кучу -- Пашка не замедлит что-нибудь сострить...
-- Вы присаживайтесь, в ногах правды нет. Сейчас ужинать будем, а уток сварим утром, -- спохватывается Гурьяныч.
-- Да, да, давайте ужинать. -- И, направляясь к шалашу, я незаметно роняю своего чирка в Пашкину кучу.
Старик укрепляет на тагане котелок с каким-то варевом, сильно пахнущим перцем и чесноком, пододвигает к огню чайник и только теперь поднимает тяжелого гуся.
-- Жирен! Поросенок, чистый поросенок!
-- Это что! Дядя убил пожирнее, да Жулик съел, -- перебивает его Пашка.
-- И вы гуся убили?! -- удивляется Гурьяныч и строго спрашивает у внука: -- Что же ты смотрел?!
-- Самому плыть боязно, ноги сведет.
-- Так ты Жулика послал? Пашка молчит.
-- А где он?
-- На Горловом, гуся доедает. -- Эка беда, како добро стравили собаке! -Старик
долго не может успокоиться.
Пашка -- именинник. Еще не было у него такого длинного, такого утомительного и счастливого дня. Он усаживается между толстых корней ели и оттуда молча следит за всем, что творится на таборе. Но я замечаю, что-то беспокоит его, каким-то виноватым взглядом парнишка следит за Гурьянычем.
-- Чего присмирел, намаялся? -- спрашивает тот.
-- Дедушка, -- голос Пашки дрожит, -- я нечаянно уточку убил... -- И он, поднявшись, протягивает старику серый комочек.
-- Как эта -- нечаянно?.. -- строго спрашивает Гурьяныч. -- Тебе говорено: стрелять только селезней. Ежели не можешь, неча ружжо брать в руки. Она бы к лету сама десятой была, а ты ее убил. На что годится!.. В наказание утром на охоту не пойдешь, кашеварить будешь.
У Пашки, как от боли, морщится все лицо. Парнишка ловит мой взгляд, ждет защиты.
Я неодобрительно качаю головою и, чтобы закончить этот неприятный разговор, бросаю на сырую землю спальный мешок, приваливаюсь к огню. Тепло костра приятно нежит усталость.
Гурьяныч поправляет огонь, разливает по чашкам варево и отрезает всем по ломтю хлеба. После утомительного перехода, после стольких впечатлений ужин у костра под охраной дремлющих елей кажется самым желанным.
