Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 2
«Судебная реформа, – писал В. П. Безобразов, – вносит в народную жизнь право, как живой действительный факт, на место права, существовавшего лишь как мертвая буква закона, как смутное понятие, не исчезавшее, конечно, никогда из верований и понятий народа, но носившееся в облаках над его головами, как нечто неуловимое, неосязаемое, никогда не воплощавшееся в настоящее практическое дело. Если, – говорит он далее, – судебная реформа вносит к нам действительное, живое право на место призрака, то мировой суд – вносит право в такую сферу отношений нашего общества, где не существовало и призрака права, даже понятия о возможности права»[96].
В такой характеристике нет и тени преувеличения. Кому не известно, что право сильного и богатого в дореформенные времена было настоящим instrumentum regni, было возведено в систему, в особенности по маловажным делам, если сталкивались, с одной стороны, бесправный обыватель, и с другой – располагающий силою по своему общественному положению помещик, богатый купец, умевший, последний, при помощи «барашка в бумажке», первый же просто одним своим властным словом, подкрепленным подобающими жестом и мимикою, прекращать жалобы потерпевших от их самовластного самодурства и от бессовестного надувательства и обсчитывания.
Покойный Фукс, постоянный сотрудник «Русского Вестника» и «Московских Ведомостей» 80-х гг., отнюдь не расположенный рисовать в преувеличенно мрачных красках дореформенные порядки, представляет в таком состоянии суд и расправы при полицейских управлениях накануне открытия нового суда. «До начала 60-х гг., – пишет Фукс, – общественное сознание в отношении к полиции выражалось двояко: в высших и даже средних общественных слоях на полицию у нас смотрели свысока, с презрением, в низших – со страхом. Высшие слои по своему родовому или имущественному привилегированному положению вовсе не считали своим долгом исполнять требований полиции и даже сами еще предъявляли к ней свои притязания для ограждения своих юных птенцов от последствий их собственного бесчинства; военные же и лица, состоящие на службе, даже мелкие чиновники, опираясь на защиту своего начальства, смотрели на полицию еще бесцеремоннее; а средние промышленники и торговые классы освобождались от всяких требований полиции или приобретали, где было нужно, ее содействие посредством взяток, получивших, например, на фабриках, заводах, в лавках и по питейной части характер постоянного жалованья полицейским чинам. Оставалась затем бесправная масса низших городских обывателей, а в уездах – поселяне, но для них полиция была уже не охраной, а самим строгим и придирчивым начальством, от притязаний коего необходимо было откупаться[97]. Правда, у населения было право жаловаться на исправников и становых, и городничих, но оно было поставлено в такие условия, которые иные хотели бы перенести на нынешних земских начальников, и которое сводилось к нулю. Мы знаем из «Ревизора», к чему сводилось громкое по названию право обжалования даже для «самоварников». Остальное же население и не делало попыток не только к обжалованию противозаконных действий полиции[98], но даже к осуществлению своего права на предъявление к полиции гражданских исков. До какой степени старый полицейский суд отвадил народ от суда, можно видеть из следующего факта. На обязанности городской полиции лежал, между прочим, «словесный разбор» мелких споров, с запискою жалоб и решений по ним в особую книгу. И что же? Когда губернаторы ревизовали полицейские учреждения, означенные книги оказывались чистыми от первой до последней страницы[99]!
Ошибочно было бы думать, что среди этого бесправного населения[100] господствовал хоть внешний городской порядок и благоустройство. Как всегда и везде наблюдается, при отсутствии должной охраны прав граждан они и к обязанностям своим относятся с полным пренебрежением. Вот почему при полицейском полновластии, при котором бесцеремонно нарушались права граждан, все-таки не было у нас порядка и чистоты даже в столицах. В «Дневнике» академика Никитенко за 1864 г., между прочим, приведен такой факт. Разносчики, стоявшие под арками Гостиного двора (в Петербурге), производили там нечистоты и обращались грубо с публикою. Полиция разгоняет их, не разбирая ни правого, ни виноватого, а публика должна была ходить, чтобы купить десяток яблок, за несколько верст[101].
Назначением мирового института было внесение в сферу повседневных гражданских отношений первых элементов благоустроенного общежития – сознания гражданами своих прав и обязанностей. Если новый гласный суд называют – и справедливо называют – школою гражданского воспитания, то мировые учреждения с тысячами камер, разбросанных по самым отдаленным захолустьям нашего обширного отечества, являлись первою и самою важною ступенью этой школы. Недаром министр юстиции, Д. Н. Замятнин в речи своей, произнесенной при открытии нового суда, назвал мировой суд «краеугольным камнем гласного, скорого, правого и милостивого суда!» В самом деле, общие судебные учреждения и по отдаленности места своего нахождения, и по сравнительно большей важности подсудных им дел имели и имеют соприкосновение с народными массами гораздо реже мировых. Можно прожить много лет и ни разу не иметь случая попасть на заседание окружного суда и на суд присяжных; но редко кто в том или другом качестве не видел обстановки мирового судоговорения, и в этом отношении мировые учреждения, как своего рода элементарная народная школа, имели для народного воспитания громадное значение.
Добрые традиции, сразу привившиеся под влиянием господствовавшего в 60-х гг. либерально-гуманного направления мировому институту почти повсеместно, сделали то, что он с первых же дней сделался необыкновенно популярен именно в народных массах[102]. Мировые судьи делали все от них зависящее, чтобы приохотить народ к суду, чтобы восстановить к нему доверие, чтобы поколебать укоренившееся в нем убеждение о бесполезности и даже опасности «тягаться с сильным и богатым». Делалось это, конечно, не в видах поощрения кляузного сутяжничества, а в видах привития русскому человеку сознания своего человеческого достоинства, правового сознания, без которого немыслимо никакое гражданское развитие, сознания, что обеспеченное законом право находит защиту в суде, несмотря на силу и могущество обидчика.
Широко распахнули мировые судьи двери камер своей «судебной школы» пред изумленными очами сермяжного народа. В Москве бывали случаи, что мировые судьи «в первые медовые месяцы» устраивали заседания за невозможностью поместить публику в камере наподобие древнего римского суда sub Jove, на дворе под открытым небом! В наше «охлажденное», «трезвенное», но и скучное и скудное идеями время поклонения золотому тельцу современного убогого, безыдейного оппортунизма с его реставрированными упрощенными манипуляциями дореформенной «властной руки» – все это может показаться ребячеством, донкихотством, но разве не такие героические усилия нужны были для того, чтобы «заманить» народ в суд, которого он дотоле обегал, как зачумленного места? Диву давался народ при виде этого нового, – нового во всех отношениях, и по внешней обстановке, и по внутреннему смыслу, суда! Вместо грубого окрика и зуботычин он встречал приветливого «мирового», который говорил всем «вы», внимательно выслушивал и одинаково судил и знатного барина, генерала, адмирала, миллионера и лапотного мужика, и не давал в обиду «маленького человека», хотя бы пришлось ему столкнуться с полицейскими властями или богатым и сильным противником. На место стародавнего выражения: «для нас закон не писан», народ стал говорить: «ныне драться не велят», «за это мировой по голове не погладит», «нынче все равны пред судом» и пр.
Веря в высокое призвание свое, мировые судьи первого избрания с необычною энергиею и любовью к делу принялись за исполнение своих обязанностей. Уже с 18 мая мировые суды стали принимать в Москве просителей. Заседания происходили не только по утрам, но и по вечерам. Прошения принимались «во всякий час дня и ночи, и где бы проситель судью ни встретил». «Московские мировые судьи, – читаем в „Судебном Вестнике“, – очень ревностно принялись за дело, обнаружив притом немало сметливости и уменья самому узнать истину. Так, один из них по жалобе какой-то дамы на дерзость и ругательство со стороны кухарки немедленно отправился, будучи в тот час свободен, в указанный дом, и прежде чем виновная успела узнать, кто был этот неожиданный посетитель, ему пришлось самому быть свидетелем ругательств, которые не замедлила повторить дерзкая кухарка. Многие судьи, заметив сами какие-либо бесчинства на улице, отсылали виновных к суду. «Всеми судьями решено, – писали в ту же газету, – употребить всевозможные усилия, чтобы искоренить уличное сквернословие, эту язву нашего народа. Сквернословие, рядом с ним непомерная нечистота наших тротуаров, вследствие слишком откровенных привычек нашего народа, делают в Москве для дам и детей почти совершенно невозможным ходить по улицам. Наши мировые решили не пропускать ни одного такого случая сквернословия или иной неблагопристойности, действуя сначала внушением, а потом другими взысканиями»[103].
