Андрей Кофман - Рыцари Нового Света
Итак, не надо требовать от истории невозможного. Конкиста протекала в тех формах, в каких в ту эпоху она только и могла протекать. Конкистадоры были порождением своей страны и своего времени и другими они быть не могли. В связи с этим уместно напомнить замечательную формулу российского историка А. Я. Гуревича: для того, чтобы понять людей тех далеких эпох, сказал он, надо исходить из «презумпции инаковости». Эта формула, отсылающая к юридическому понятию «презумпция невиновности», подразумевает, что люди других эпох были иными, не такими, как мы, и потому у нас нет права судить, а есть задача — понять.
Духовный облик конкистадора
Пространство и время: испанское измерение
Легенды, как «розовая», так и в особенности «черная», помимо всего прочего, грешат еще и тем, что изображают конкистадоров на одно лицо: либо все они как на подбор «рыцари», либо «стая волков». Поэтому начать эту главу придется с утверждения, в какой-то степени противоречащего ее названию: завоеватели Америки были прежде всего личностями, каждый конкистадор действовал по-своему, исходя прежде всего из личностных побуждений. Конкистадоры явились провозвестниками нового времени, которое во главу угла поставило индивидуальность, и она воплотилась в их характерах в самых крайних и обостренных формах индивидуализма. Уместно ли в таком случае сводить эти личности к единому знаменателю?
Испанский историк Франсиско Моралес Падрон решительно заявляет: «Невозможно говорить о них в общем и представить модельный образ, или архетип конкистадора. Его попросту нет. Это были люди различных темпераментов, и свои деяния они совершали в различных обстоятельствах». Но заявление это звучит в главе под названием «Сущность конкистадора», где автор и пытается выстроить модельный образ испанского завоевателя Америки. Значит, это все-таки можно? Конечно, можно — и при этом нисколько не ущемляя индивидуальности. Ведь каждый человек несет в себе особенности своей эпохи и своей нации, а в то далекое время эти общие черты проявлялись, наверное, сильнее, чем сейчас. К тому же конкистадоры действовали в совершенно особых, но во многом и сходных экстремальных обстоятельствах, которые, с одной стороны, в полной мере выявляли их личностность, а с другой, — обнаруживали немало общего в их поступках и мироотношении.
Автор стоит еще перед одной непростой проблемой. В какой мере духовный облик испанского конкистадора определяют черты национальные, а в какой мере — особенности той эпохи? Вопрос этот далеко не праздный. Дело в том, что многие историки и беллетристы объясняют облик конкистадора и конкисты в целом исключительно особенностями испанского национального характера. И все же История в этом отношении поставила своего рода «чистый эксперимент». Речь идет об упомянутом в первой главе необычном эпизоде конкисты, когда испанский монарх сдал в концессию немецким банкирам огромные неисследованные области Венесуэлы. Так вот, немецкие конкистадоры — имеющие полное право так называться, — казалось, ни в чем не уступали конкистадорам испанским: ни в безрассудной храбрости, ни в упорстве, воинственности, целеустремленности, жажде богатства и славы, жестокости, вере в чудеса… Этот эпизод ясно дает понять, что выстраивать модельный образ конкистадора только на основе испанского национального характера совершенно неправомерно.
Думается, духовный облик конкистадора складывался под воздействием трех важнейших факторов: первый — черты национального характера, второй — своеобразие переломной эпохи европейской истории, и третий, который почти не учитывался, — формирующее влияние американского пространства. Все эти факторы так переплетены, что указать, где действует один, а где другой, практически невозможно. Видимо, не будет ошибкой сказать и так: в ту эпоху и под воздействием американского пространства черты испанского национального характера выявились наиболее полно и отчетливо.
Национальный характер есть порождение пространства (географии) и времени (истории). Пространство Испании и Португалии, Иберийский полуостров, — юго-западная окраина Европы, и эту отделенность от остального мира лишь подчеркивает пограничная линия Пиренейских гор. С одной стороны — относительная обособленность и жизнь «на краю» европейского пространства. С другой стороны — это вовсе не та обособленность, что у острова: его замкнутое пространство дает обитателям чувство защищенности и устойчивости. Иберийский полуостров отделен от Европы и одновременно открыт, он сам по себе — пограничное пространство. Окраина — это граница: место встречи с неведомым или чужеродным. Иберийский полуостров находится на стыке миров: на севере соединяется с Европой; восточное побережье глядит в Средиземное море, южное почти соприкасается с Африкой, западное — смотрит в океан.
Но чтобы в полной мере понять характер иберийского пространства, обратимся в древние мифические времена, когда прославлял свое имя могучий Геракл. Десятый подвиг он совершил, доставив царю Эврисфею коров великана Гериона, который жил на острове Эрифия. Тот остров был расположен далеко на западе, в безбрежном Атлантическом океане, куда моряки не осмеливались плавать. По пути на Эрифию, там, где узкий пролив отделяет Европу от Африки, сын Зевса воздвиг две высокие скалы, позже названные Геркулесовыми столбами, и сказал: «Дальше некуда. Здесь предел», что в переводе на латынь звучит: «Нэк плюс ультра». Тем самым Геракл обозначил для европейца предел обитаемой земли, ойкумены. Дальше на запад лежал неведомый океан; и поскольку никто не знал, где он кончается и кончается ли вообще, Атлантический океан был назван Морем Мрака. В сознании европейца античности и средних веков Гибралтарский пролив воспринимался в символическом ключе — как западная граница мира и одновременно как запрет, предел, поставленный человеческим возможностям. Таким образом, символическая западная граница мира являлась составной частью иберийского пространства. Мало того, чуть ли не треть территории полуострова лежит к западу от Гибралтарского пролива. Выходит, иберийское пространство воспринималось и как граница, и как ее нарушение — первый, пока еще земной шаг «за предел».
Разумеется, такое географическое положение Иберийского полуострова не могло не сказаться на самосознании и мироотношении его жителей. Относительная обособленность иберийского пространства рождала у испанцев и португальцев обостренное чувство самобытности и независимости, в то время как открытость этого пространства ветрам различных культур сформировала у них особую восприимчивость ко всему новому. Эти черты в полной мере проявятся при колонизации Америки, когда парадоксальным образом сочетались две противонаправленные тенденции: с одной стороны, испанцы воспроизводили на новых землях собственные формы и нормы бытия, с другой, — очень быстро и легко усваивали элементы индейских культур, в результате чего уже на раннем этапе конкисты началось формирование особой креольской культуры.
Жизнь «на краю ойкумены», на границе миров, в извечном соприкосновении с неизведанным, порождала особое душевное напряжение, острое любопытство, жажду открытия, стремление шагнуть за предел. Вполне закономерно, что именно иберийские народы стали зачинателями эпохи великих географических открытий и сыграли в ней решающую роль. И эту свою великую роль в открытии Земли они ясно осознавали. После того, как Колумб пересек Море Мрака, в испанском гербе по бокам державного орла появились колонны (обозначение Геркулесовых столбов), обвитые лентой с горделивой надписью «плюс ультра», что можно перевести приблизительно так: «За предел», или: «Переступив предел». Первопроходческая страсть, столь свойственная испанским конкистадорам, была заложена в них, так сказать, генетически — заложена иберийским пограничным пространством.
Иберийский полуостров стоит на перекрестке миров, и этим в первую очередь обусловлено своеобразие его истории. Какие только народы не прошлись по этим землям! В древности на юге полуострова возникли колонии финикийцев, затем греков; в V веке до н. э. на полуостров с севера вторглись кельтские племена и так плотно перемешались с его коренными обитателями, иберами, что сложился новый этнос — кельтиберы. Два века спустя на юге полуострова прочно обосновались карфагеняне, и именно отсюда Ганнибал повел свои войска на Рим. Лишь после этого римляне, до сих пор не трогавшие дикую Иберию, всполошились и срочно занялись ее завоеванием. Это им далось нелегко: столицу кельтиберов Нумансию они осаждали восемь лет и взяли, только уморив ее голодом. В конце концов сопротивление было сломлено, полуостров стал западной провинцией Римской империи, названной «Испанией», а кельтиберы были ассимилированы, то есть утратили свой язык и переняли римскую культуру. Прошло еще пять веков, и Испанию постигла участь Рима — она была завоевана вестготами, и на ее землях сложился ряд христианских королевств. Как видно, Иберийский полуостров издревле был тиглем расово-этнического и культурного смешения.
