Виктор Кузнецов - Тайна гибели Есенина
Продолжаем комментировать письмо Бениславской. «Я несколько дней ходила, как сто пудов с плеч свалилось…» — облегченно вздыхает она. Что же так разволновалась? Если в 1925 году оставила свое сотрудничество с Лубянкой и если Есенин говорил сестре неправду, стоило ли, спустя три месяца после его гибели, вспоминать о неприятном эпизоде. Нет, она серьезно и заинтересованно к нему возвращается. И бросает заставляющую нас призадуматься страшноватую фразу: «…убедилась, что я была права, щадя тогда его, и что он не отплатил подлостью». Несколько сумбурно, но понятно. Пощадила бывшего друга, которого любила, ревновала и пыталась по-своему направить на большевистский путь. Пощадила, не отдав его в «чистые руки» чекистов.
Упомянутый выше автор публикации спешит делать выводы о нейтральности Бениславской, ее отстраненности от ведомства Дзержинского.
Конец процитированной фразы расшифровывается, на наш взгляд, так: выдай она поэта — он бы отомстил. Но главное тут другое — она бы, ради него самого, ради его благополучия, могла и «заложить» его, ибо считала ЧК—ГПУ, как Максим Горький и Исаак Бабель, не столько карающим органом, сколько перевоспитывающим несознательных людей. А Есенин, по ее убеждению (почитайте ее воспоминания), глубоко заблуждался, кроя на всех углах советскую власть («Какую-то хреновину в сем мире // Большевики нарочно завели». — «Заря Востока»). О том же свидетельствуют Владислав Ходасевич, Демьян Бедный и др. Очевидно, в его стихах и письмах подобной «контрреволюции» содержалось много (осенью 1925 г. он успел сжечь на квартире первой жены, Изрядновой, большой пакет своих рукописей). Вспомните признание поэта в письме (1923 г.) к А. Кусикову о неприятии им Февраля и Октября, прочтите его статью «Россияне» о псевдопролетарском искусстве и надзирающих фельдфебелях типа Льва Сосновского.
Идеологические «уроки» Бениславской не возымели действия на Есенина, и это ее не просто огорчает, а бесит («Вы не наш», — пишет она). Как он не понимает, что она не «выдает» его, а спасает от близости к антисоветчикам. Можно, как ни странно, согласиться: удержи она его от хождения по острию политической бритвы — он бы остался жив. Но это все равно что сдержать бурю. Внутренняя свобода Есенина была неограниченной («Я сердцем никогда не лгу…»).
И последнее, «…не так важно, — заключает Бениславская, — что думают, а важно то, что это была ложь». То есть, — попытаемся четче понять ее мысль, — подозрения Есенина на ее чекистский счет неосновательны. Но зачем же так усердно хлопотать? Она выгораживаетсебя перед Эрлихом, заботится, так сказать, о сохранении профессиональной гэпэушной тайны.
Остаются последние вопросы: знала ли она об истинном ремесле Эрлиха в трагические декабрьские дни? Ведала ли о его роли в сокрытии злодеяния? Ответы еще впереди. И, возможно, разгадки кроются не столько в области криминальной, сколько психологической.
ГЛАВА V
ЛЖЕСВИДЕТЕЛИ
Продолжаем чекистскую и околочекистскую галерею знакомцев Есенина. В его «деле» участвовала ленинградская пишущая братия. Подробное знакомство с эпохой 20-х годов приводит к выводу: литература в то время часто служила удобной ширмой для ЧК — ГПУ. Эта мрачная страница нашей истории когда-нибудь станет предметом специального исследования.
Продолжаем наше следствие, продираясь через лживые «мемории», атрофированную память современников, патологически-трусливое поведение многих нынешних архивистов, для которых Есенин-поэт — пустой звук. На очереди понятые, подписавшие протокол милиционера Николая Михайловича Горбова.
Их было трое: малоизвестный ленинградский литератор Михаил Александрович Фроман (Фракман) (1891-1940), достаточно известный поэт Всеволод Александрович Рождественский (1895-1977) и забытый критик Павел Николаевич Медведев (1891-1938). Почему они поставили свои подписи, а не кто-либо из жильцов или сотрудников «Англетера», к примеру, соседи мнимого обитателя 5-го номера? Согласитесь, правомерный вопрос (вообще, логика не в чести у защитников версии самоубийства).
Личность Фромана, зятя кремлевского фотографа Моисея Наппельбаума, не раз запечатлевавшего лики Ленина, Свердлова, Дзержинского и др., весьма «вовремя» появившегося в Ленинграде для траурных съемок, окутана дымкой тайны. С его стихами и переводами можно без особого труда познакомиться, но до сих пор невозможно заполучить материалы сохранившегося архива «подписанта». Однако кое-какие черточки его внутренней жизни все-таки открылись. Жена Фромана вторым браком связала свою судьбу с Иннокентием Мемновичем Басалаевым, оставившим пространные дневники и воспоминания. В одной из его тетрадей («Записки для себя», 1926) мы нашли такую запись о Фромане: «Главное — умеет молчать, когда его не спрашивают. „…· О нем говорят: культурный поэт. Мне он кажется похожим на большую грустную обезьяну, знающую повадки приходящих к ней друзей…“
Аккуратист, систематически обязательно слушал по радио последние новости, любил копаться в книгах, возиться с котом Мухтаром и играть в бильярд. На людях охотно рассуждал о патриотизме и своей симпатии к опальному Ивану Бунину, а это было по тому времени небезопасно… В 1925 году — секретарь ленинградских поэтов, что уже само по себе говорит о его духовной близости к местной советско-партийной верхушке, так как случайности в выборе литературного начальства тогда исключались.
В период революции и Гражданской войны Фроман политкомиссарствовал — в 1918 году в Петрограде, позже — где-то на юге России. Следы его, в частности, надо искать в Самаркандской степи, где он участвовал (согласно официальным источникам) в строительстве железной дороги для нужд Красной Армии.
Ближайшим молодым приятелем Фромана в 1925 году был… Вольф Эрлих, причем настолько близким, что у них имелась общая, «коммунальная», касса. В одном из писем к матери Эрлих по этому поводу сердился: «Дело в том, что на меня и на Фромана (помнишь!) лежало в „Радуге“ (издательстве. — В. К.) 300 р. на половинных основаниях. Я эти деньги считал неприкосновенным фондом своим. И не трогал. „…· Так Фроман в эти два месяца (январь 1925 — февраль 1926 г. — В. К.) перетаскал их все“.
Причины лопнувшего «банка» компаньонов как раз в интересующий нас период понятны, о причинах же их трогательного товарищества можно лишь догадываться. В свете сказанного ночевка Эрлиха с 27 на 28 декабря 1925 года на квартире Фромана, позже подсочиненная вездесущим Павлом Лукницким, выглядит неубедительно.
Есениноведы не обратили внимания на стихотворение Фромана «28 декабря 1925 г.», посвященное Вольфу Эрлиху. И роковая дата, и сомнительный адресат заставляют внимательнее вчитаться в это произведение. Оно меланхолично-созерцательно, с претензией на философское проникновение в суть жизни и смерти. Внешне лирический сюжет развивается на фоне дум героя в снежную холодную ночь. Обратим внимание только на четыре строфы из двенадцати (выделено нами):
На повороте, скрипом жаля,
Трамвай, кренясь, замедлил бег, —
А на гранитном лбу Лассаля
Все та же мысль и тот же снег.
И средь полночного витийства
Зимы, проспекта, облаков —
Бессмыслица самоубийства
Глядит с афиши на него.
И мне бессмертия дороже
Улыбка наглая лжеца,
И этот смуглый холод кожи
До боли милого лица.
Здесь, на земле, в тоске острожной
И петь, и плакать, и дышать,
И только здесь так сладко можно
С любовью ненависть смешать.
На наш взгляд, в напряженной психологической атмосфере стихотворения незримо присутствует Есенин («Бессмыслица самоубийства…»). Но вещь лишена внешних атрибутов и примет случившейся накануне трагедии, она о глубоко спрятанном духовном ощущении автора, которое никак не назовешь светлым. Чего только стоит «Улыбка наглая лжеца…», — конечно же это об Эрлихе — и не только потому, что ему посвящены строки, а потому что он угадывается в эскизе внутреннего облика. Современник так рисовал его портрет: «У Вольфа Эрлиха тихий голос, робкие жесты, на губах — готовая улыбка. Он худ и черен».
Спустя сутки после кровавой драмы в «Англетере», после подписания лживого милицейского протокола, Фромана привлекает не образ усопшего поэта, а «Улыбка наглая лжеца…» (кстати, заметьте, ни Фроман, ни Эрлих, в отличие от многих стихотворцев, не посвятили ни одной лирической строки Есенину). Автору «28 декабря…» представляется не лик ушедшего из жизни человека, а физиономия приятеля-сексота, чем-то ему милого и дорогого. Рискнем сказать, близкого по сложившемуся взгляду на мир. Крайне осторожный Фроман все-таки проговаривается о своем понимании соседства добра и зла, он готов «сладко» «С любовью ненависть смешать». Страшноватое, на наш взгляд, стихотворение. Ида Наппельбаум, бывшая жена Фромана, вспоминая «28 декабря…», напишет, что это «стихотворение на смерть Есенина», и добавит: «В нем, как в зеркале, отражен этот зимний горестный день» (Угол отражения… Спб., 1995). Ложь, подслащенная сентиментальностью.
