Константин Станюкович - Вокруг света на Коршуне
- Неужели?! - громко воскликнул Ашанин.
- Что вы, Владимир Николаевич?.. Али во сне?.. Господь с вами! проговорил слабым голосом батюшка.
- Простите, батюшка, я вас разбудил?
- Какой сон... Не дает мне господь сна-то. Всю ночь мучился... и теперь вот... Качка-то какая... Нет передышки...
- Разве вам не легче сегодня?
- Нимало не легче...
- А я, батюшка, так нисколько не чувствую качки, точно ее и нет! - с счастливым и радостным чувством говорил Ашанин. - А вчера-то... Впрочем, это может быть пока, а когда встану...
- Который час?
- О! уже половина восьмого, а мне с восьми на вахту.
Ашанин спрыгнул с койки и постоял несколько времени, ожидая, что вот-вот и вся его радость разлетится прахом.
Но здоровый крепкий организм юноши выдержал и это испытание, и он, хотя и не без больших забот о равновесии собственного тела, сегодня мог вымыться, причесаться, - словом, несколько заняться туалетом, о котором и не думал вчера.
- Ишь, какой вы счастливец, - проговорил батюшка.
- Вам не надо ли чего? Не приказать ли подать чаю?
Но батюшка замахал руками.
- Не надо мне ничего... Какой чай... Служитель божий страждет, а вы, словно бы в издевку над ним, предлагаете чай, когда на свет божий тошно смотреть... Нехорошо, Владимир Николаевич! - раздраженно говорил батюшка.
- Честное слово, батюшка, я и не думал издеваться... Я сам вчера страдал... Я понимаю...
Но батюшка застонал, и Володя вышел из каюты.
В палубе почти не видно было лежащих матросов, и лица у всех не были бледные, как вчера.
- Ну, а ты, Рябов, как, брат, сегодня? - окликнул Ашанин Ворсуньку, выходившего из каюты артиллериста.
- А вы уж изволили встать? А я только что хотел вас побудить... Да как же, барин, у вас сапоги не чищены... и платье тоже... Я утром рано заходил, так боялся обеспокоить... И поп стонет...
- Не беда... Ты лучше скажи, рвет тебя с души, как ты вчера говорил, или нет?
- Самую малость, барин...
- Меня нисколько, брат! - весело говорил Володя.
- Дай вам бог... Бог даст, и у меня отойдет... Сегодня по крайности хоть на свет божий глядеть можно, а вчера...
- Вчера, брат, и меня укачало... Хотел вовсе службу бросать! засмеялся Володя.
- Уйтить только некуда, барин... Кругом море...
Володя вошел в гардемаринскую каюту. Там уже пили чай.
- Ну, что, Ашанин, ожили? - встретили его со всех сторон вопросами молодые люди.
- Ожил, а вы, господа, как?
- Вчера все как есть в лоск лежали, - заметил курчавый, красивый брюнет Иволгин.
- И собирались в отставку?
- Собирались! - рассмеялся Иволгин. - Разве и вы тоже?
- Я сбежать даже собирался.
- Ну, а теперь вас нисколько не укачивает? - допрашивал Иволгин.
- Нисколько!
- Ни капельки?
- Ни капельки!
- Вы не хвастаете?
- Честное слово.
- Счастливец! Меня все еще чуть-чуть мутит... Зато наверху нисколько.
- И меня нисколько не укачивает! - заметил плотный, здоровый рыжий молодой человек.
- Еще бы такого быка, как ты, укачать. И то удивительно, что вчера тебя свалило.
- А вот бедный наш Кошкин так и сегодня еще в антимонии находится, заметил рыжий юноша. - Еще бы: зачем он такой спичка!
- Не всем быть таким быком, как ты... И фамилия-то у тебя такая: Быков! - раздался с койки раздраженный голос.
- А знатно трепало вчера, господа.
- А как сегодня? - спросил Володя.
- Валяет порядочно, но куда легче...
Володя не без некоторого страха пил чай и уписывал черствые булки с маслом и сухари.
А что как после еды его снова укачает?
Но голод давал себя знать, и Володя удовлетворил по возможности свой волчий аппетит, рассчитывая сегодня поплотнее пообедать.
За пять минут до восьми он вышел наверх и сегодня не только без всякого страха смотрел вокруг, а с каким-то вызывающим чувством, словно бы и он принимал участие в победе над вчерашним штормом.
Море еще бушевало. По-прежнему оно катило свои седые волны, которые нападали на корвет, но сила их как будто уменьшилась. Море издали не казалось одной сплошной пеной, и водяная пыль не стояла над ним. Оно рокотало, все еще грозное, но не гудело с ревом беснующегося стихийного зверя.
Ветер уж не ревел, срывая гребни волн, с яростью бури и не раздражался бешеными порывами, а, свежий, очень даже свежий, дул ровно, с одинаковой силой, далеко не доходя до силы шторма.
И "Коршун", пользуясь попутным ветром, несся, весь вздрагивая и раскачиваясь, в бакшаг узлов по десяти, по двенадцати в час, под марселями в два рифа, фоком и гротом, легко и свободно перепрыгивая с волны на волну. И сегодня уж он не имел того оголенного вида, что вчера, когда штормовал с оголенными куцыми мачтами. Стеньги были подняты, и, стройный, красивый и изящный, он смело и властно рассекал волны Немецкого моря.
Горизонт был чист, и на нем то и дело показывались белеющие пятна парусов или дымки пароходов. Солнце, яркое, но не греющее, холодно смотрело с высоты неба, по которому бегали перистые облака, и доставляло большое удовольствие старому штурману Степану Ильичу, который уже брал высоты, чтобы иметь, наконец, после нескольких дней без наблюдений, точное место, то есть знать широту и долготу, в которой находится корвет.
И все лица словно просветлели. И когда в восемь часов утра вышел к подъему флага капитан, все с каким-то безмолвным почтением взглядывали на него, словно бы понимая, что он - победитель вчерашнего жестокого шторма.
Глава пятая
СПАСЕНИЕ ПОГИБАЮЩИХ
Хотя на баке еще сильно "поддавало"[59] и нос корвета то стремительно опускался, то вскакивал наверх, тем не менее Ашанин чувствовал себя отлично и окончательно успокоился. Бодрый и веселый, стоял он на вахте и словно бы гордился, что его нисколько не укачивает, как и старого боцмана Федотова и других матросов, бывших на баке.
Увидав Бастрюкова, который по обыкновению, стоя на вахте, не оставался без работы, а плел мат и мурлыкал себе под нос какую-то песенку, Володя подошел к нему и поздоровался.
- Здравия желаю, барин, - весело приветствовал его Бастрюков. - Хорошо ли почивали?
- Отлично, брат.
- Вчерась-то вас не видно было; верно укачало... Ну, да и качка же была. Мало кого не тронуло, особливо кто здесь не бывал.
- А тебя вчера укачало?
- Меня не берет, барин... Нутренность, значит, привыкла, а как первый раз был в этом самом Немецком море, так с ног свалило. Через силу вахту справлял.
- И меня, брат, совсем укачало.
- То-то на вахту не выходили...
- Не мог, - невольно краснея, проговорил Ашанин и подумал: "А вот матросы же могли... их также укачивало".
- Отлеживаться лучше-то.
- Зато сегодня меня нисколько не укачивает, Бастрюков. Ни капельки.
- То-то вы, баринок, такой веселый. Это бог, значит, к вам милостив... дает вам легче справлять службу.
- Ведь и теперь качка порядочная. Не правда ли?
- Здорово покачивает.
- А мне ничего, - с наивной радостью говорил Володя.
- Теперь вам, барин, никакая качка не страшна после вчерашнего. Нутренность ваша, значит, вся вчера перетряслась и больше не принимает качки. Шабаш, мол. Другие есть, которые долго не привыкают.
Володя заходил по баку, стараясь, как боцман Федотов, спокойно и просто ходить во время качки по палубе, но эта ходьба, заставляя напрягать ноги, скоро его утомила, и он снова подошел к пушке, около которой стоял Бастрюков.
Его как-то всегда тянуло поговорить с ним.
- А вчера шторм-таки сильный был, - начал Володя.
- Д-д-д-а, было-таки. Не дай бог, какая ночь... Совсем страшная... Ну, да с нашим "голубем" и страху словно меньше и завсегда обнадеженность есть. Он башковатый... и не в такую штурму вызволит.
- А страшно было?
- Как еще страшно... Во втором часу ночи самый разгар был... Бе-да.
- Ты разве боялся?
- А то как же не бояться? - переспросил Бастрюков, ласково улыбаясь своими добрыми умными глазами. - Всякий человек боится, потому что никто не согласен в воде топнуть. Дело свое сполняй как следовает, по совести, а все-таки бойся... И всякая тварь гибели боится, а человек и подавно. А который ежели говорит, что ничего не боится, так это он, милый барин, куражится и людей обманывает. Думает, и в самом деле, примерно, цаца какая, что ничего, мол, не боится... А я так полагаю, что и капитан наш - уж на что смелый, а и тот бури боится, хотя по своему званию и не показывает страху людям... И, по-моему, по рассудку, еще больше других боится...
- Почему ты так думаешь? - спросил Ашанин, несколько удивленный этим своеобразным рассуждением матроса.
- А потому, барин, что мы боимся только за себя, а он-то за всех, за людей, кои под его командой. Господу богу отвечать-то придется ему: охранил ли, как мог, по старанию, доглядел ли... Так, значит, который командир большую совесть имеет, тот беспременно должен бояться.
