Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
Этот миф подвергался также своеобразному демонтажу в насыщенных литературными аллюзиями утонченных постмодернистских стихотворениях меланхоличного затворника из Нью-Хэмпшира Льва Лосева. Когда Бродский говорил о Довлатове, что тот «замечателен, в первую очередь, именно отказом от трагической традиции (что есть всегда благородное имя инерции) русской литературы», то эти слова в еще большей степени можно было отнести к скептической, всегда балансирующей на грани отчаяния философской поэзии блестящего эрудита Лосева. При этом на противоположном полюсе – и стилистическом, и эмоциональном – новой эмигрантской литературы о Петербурге оказывался страстно-религиозный цикл стихов восторженного лобастого крепыша Дмитрия Бобышева, посвященный канонизированной Русской Синодальной Церковью в Соединенных Штатах блаженной Ксении Петербургской, юродивой XVIII века, которую благочестивый Бобышев воспевал как небесную покровительницу города.
Вживление эмигрантской литературы в ленинградскую культурную среду проходило небезболезненно. И с одной, и с другой стороны наличествовала определенная амбивалентность. Но многие ленинградские эмигранты с восторгом приняли неожиданно нагрянувшую возможность печататься, выступать или выставляться у себя на родине. В Ленинграде на сцене Кировского театра (которому вскоре вернули его дореволюционное имя – Мариинский) вновь появились перед своими поклонниками Наталья Макарова и Рудольф Нуреев, чьи имена еще недавно были выброшены из советской балетной энциклопедии. Большим культурным и общественным событием стало открытие 7 июня 1991 года установленного в Петропавловской крепости, напротив собора, где были похоронены русские цари из династии Романовых, памятника Петру Великому работы живущего в Соединенных Штатах художника и скульптора Михаила Шемякина.
На торжественную церемонию собралась, несмотря на дождь, громадная толпа. Люди стояли под зонтами, с букетами разноцветных цветов в руках, слушая военные марши петровского времени в исполнении музыкантов в ярко-красных униформах и белых париках той эпохи. Ровно в полдень, после сигнального выстрела установленной в Петропавловской крепости пушки (этот ежедневный ритуальный выстрел, по которому многие жители города сверяют свои часы, производится с начала XVIII века), белое покрывало медленно сползло с монумента, и глазам зрителей предстала сидящая в кресле внушительная фигура императора.
Художественной моделью для шемякинского бронзового памятника, отлитого в штате Нью-Йорк, послужила хранящаяся в Эрмитаже знаменитая восковая фигура Петра, драматичная история создания которой сразу после смерти императора итальянцем Карло Растрелли, отцом великого петербургского архитектора, была воссоздана в гротескной повести «Восковая персона» одним из блистательных мастеров «новой петербургской прозы» Юрием Тыняновым. Постмодернистский коллажный характер скульптуры Шемякина усугублен тем, что ее голова является отливкой маски Петра, снятой Растрелли еще при жизни императора в 1719 году.
Известно, что эту необычайно выразительную маску, тоже находящуюся ныне в собрании Эрмитажа, внимательно изучал и Фальконе, автор Медного Всадника. Но голова Медного Всадника, вылепленная ученицей Фальконе Мари Колло, согласно требованиям времени идеализирована, обрамлена красиво уложенными локонами и традиционным лавровым венком. Поэт Алексей Мерзляков в 1815 году так передавал общее впечатление от открытого в 1782 году монумента Петру Великому:
На пламенном коне, как некий бог, летит:
Объемлют взоры всё, и длань повелевает…
По контрасту шемякинский Петр I с его лысым, без парика, черепом, свирепым одутловатым маленьким лицом и огромными ручищами, свисавшими с подлокотников кресла, был подчеркнуто непривлекателен и внешне статичен. Но в нем таилась загадочность, невольно напоминавшая о знаменитых сфинксах, раскопанных в 1820 году на месте древней столицы Египта – Фив и через 12 лет перевезенных в Петербург, где они и застыли навеки на гранитной пристани перед зданием Академии художеств, завораживая туристов.
Эта тяжелая, тревожащая загадочность и торжественность работы Шемякина наводила также на параллели с Медным Всадником и вызывала бурные дискуссии у аудитории, часть которой не без основания решила, что концептуально и визуально новая скульптура являлась полемикой – сознательно или бессознательно – с грандиозным конным монументом Фальконе.
Некоторых возмущала беспощадная и непривычная натуралистичность головы Петра, да и в целом интерпретация Шемякина казалась им оскорбительной. Я слышал сравнение этого Петра с чудовищным динозавром, заблудившимся в лабиринтах современного города. Ожесточенные споры собравшихся вокруг работы Шемякина разгневанных и возбужденных зрителей не прекращались даже после захода солнца, когда струившийся с небес шелковый мерцающий свет, свойственный ленинградским белым ночам, придавал одинокой горделивой фигуре легендарного основателя города почти мистический эффект присутствия. Одним из очевидных аргументов в этих продолжавшихся диспутах, помимо пламенных высказываний в прессе, на телевидении и на официальных обсуждениях «за» и «против» многих видных граждан, было неизменное появление у подножия нового изваяния императора свежих цветов. Фигура величайшего и самого загадочного из русских царей по-прежнему оставалась в центре связанных с судьбой его города драматических перемен.
* * *Споры вокруг работы Шемякина, ставшей первым памятником императору Петру Первому, воздвигнутым здесь за более чем 100 лет, оказались частью гораздо более широких дебатов по переоценке истории культуры Петербурга и петербургского мифа. Прежние, казавшиеся незыблемыми оценки, выводы, цифры – от путей развития петербургского авангарда до числа погибших во время ленинградской блокады – подвергались сомнению и пересмотру. Запретные и гонимые были провозглашены великими классиками. То, о чем еще только вчера можно было говорить лишь шепотом, внезапно стало бесспорной ценностью. И наоборот, многие официально поддерживавшиеся и культивировавшиеся всей мощью государственного пропагандистского аппарата дутые культурные репутации лопнули в одночасье.
Активное участие в этой переоценке принимали ленинградские газеты и журналы, в частности журнал «Звезда». Подвергшаяся партийному разносу в 1946 году и на долгое время захиревшая, «Звезда», которую теперь возглавили Андрей Арьев и Яков Гордин, вновь обрела специфически «питерский» голос, публикуя ранее запрещенные произведения Солженицына, Бродского, Довлатова, Белинкова, Набокова, генерала Григоренко, русских философов С. Булгакова, Н. Бердяева, И. Ильина и многие другие.
Бесчисленные учебники, энциклопедии, справочники разных сортов внезапно оказались бесполезными. Преображение культурного ландшафта носило характер катаклизма. Новая информация обрушилась как наводнение. Петербургский миф, обретавшийся прежде под водой, внезапно всплыл во всей своей красе, уподобляясь городу в описании Пушкина:
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.
Почва под ногами идеологических твердолобых колебалась. В их воображении вырвавшийся на свободу Медный Всадник петербургского мифа настигал их, грозя опрокинуть и затоптать.
Кульминационным моментом всех этих небывалых сдвигов стало возвращение городу его первоначального имени: 1 октября 1991 года Ленинград был официально провозглашен Санкт-Петербургом. Но этому предшествовали напряженные, бурные события.
О возвращении городу традиционного имени здесь заговорили уже в первые годы горбачевской «гласности». Эта идея, еще совсем недавно казавшаяся абсолютно утопичной и о которой и заикаться-то было опасно, внезапно стала набирать силу и популярность. Ее обсуждали уже не только в узком дружеском кругу, но и – все громче и смелее – на работе, в бесчисленных очередях и даже на собраниях. В итоге в 1991 году усилиями либеральных депутатов Ленинградского Совета она была вынесена на городской референдум, подготовка к которому вылилась в настоящую политическую и культурную войну.
Поэт Александр Кушнер писал меланхолично: «В Ленинграде мне повезло родиться, и умру, даст бог, в Петербурге…» Его оппоненты высказывались гораздо более решительно. Один из членов спешно созданного «Комитета в защиту Ленинграда» заявил: «Идея переименования Ленинграда является политической спекуляцией, служит недобрым целям, способствует усилению конфронтации в обществе. Многие напоминают, что немецкое название Санкт-Петербург было на картах гитлеровских штабистов и предполагалось сразу же после взятия Ленинграда переименовать его. Того, что не удалось фашистам, пытаются достичь депутаты Ленсовета».
Либералов обвиняли не только в фашизме и в неуважении к памяти жителей города, погибших во время его осады, но и в монархизме. Типичным было опубликованное прокоммунистической ленинградской газетой «Совесть» письмо одного из ее читателей: «Зачем переименовывать наш город? Чтобы дохнуло на нас дохлым царизмом?» Коммунистическая партия в специальном воззвании призвала «не допустить надругательства над именем славного Ленинграда, города-героя, города-воина и труженика». Лидер коммунистов Егор Лигачев твердил, что партия считает возвращение к традиционному имени «нецелесообразным»: «Ленинград свое название заслужил кровью». Такую же позицию официально занял и Горбачев.
