Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации
ИТОГИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Первая мировая война чуть было не обернулась триумфальной победой Германии. План Шлиффена сработал. Политика Англии, которая предполагала сломить немцев с помощью морской блокады и колониальных операций, предоставив вести сухопутную войну Франции и России, показала свою полную несостоятельность. Российские армии сумели развернуть бои на Восточном фронте неожиданно быстро, сдержав немецкое наступление на Париж, но заплатить за это пришлось тяжелым поражением. В августе 1914 года, понеся тяжелые потери, русские войска вынуждены были отступить из Восточной Пруссии.
На Западе англичанам пришлось своими силами спасать союзника, отправляя массовые подкрепления на континент. В сентябре благодаря усилиям марокканских и английских войск немецкое наступление было остановлено, произошло «чудо на Марне» (англ. — Miracle of the Marne, фр. — Miracle de la Marne). Война приобретает затяжной позиционный характер.
На протяжении всей войны британцам так и не удалось превратить свою морскую силу в решающий стратегический фактор. Сражения в Гельголандской бухте (Battle of Heligoland Bight) в августе 1914 года и у Доггер-банки (Battle of Dogger Bank) в январе 1915 года закончились в пользу англичан, но Ютландское сражение (Battle of Jutland) обернулось явным успехом немцев, которые нанесли британскому флоту тяжелейшие потери, тогда как их собственные корабли пострадали меньше. «Победу по очкам» за германским флотом признают и английские авторы[1155]. Однако странным образом, после Ютландского боя именно немецкий, а не английский линейный флот заперся в своих гаванях и фактически отказался от борьбы за превосходство на море. Иными словами, стратегические последствия этой успешной для немцев битвы были ровно такими же, как если бы их флот был полностью разгромлен и потоплен. Разумеется, подобные действия германского командования были тяжелой ошибкой, на которую задним числом сетовали многочисленные историки и мемуаристы. Однако решение спрятать флот до конца войны было далеко не случайным.
В морских битвах, в отличие от сухопутных, победа и поражение оценивается исключительно по количеству потопленных и поврежденных судов — тот факт, что немецкие корабли отступили с места сражения, принципиальной роли не играет. Тем не менее для Кайзера и германского правительства ужасающие потери Ютландского боя свидетельствовали о том, что новое сражение может обернуться еще более катастрофическими последствиями и гибелью значительной части флота. По итогам Ютланда можно предсказать, что для англичан результаты повторного столкновения были бы не лучшими, а скорее всего даже еще худшими. Но германские военные исходили из определенных рациональных оценок, учитывая допустимый уровень потерь, тогда как британские адмиралы, подобно русским генералам, верили в необходимость наступления любой ценой. Потому британский флот, несмотря на неудачу, продолжал искать встречи с противником, а германский, несмотря на успех, прятался. Иными словами, возникший чрезвычайный уровень риска британская стратегия допускала, а германская — нет.
Затяжная позиционная война на два фронта оказалась не под силу Германии, а вступление в борьбу Соединенных Штатов в 1917 году сделало ее положение безнадежным. Высокоорганизованное индустриальное общество было способно выдержать тяжелейшую нагрузку четырехлетнего конфликта, в котором менее развитые в экономическом отношении союзники — Турция, Австро-Венгрия, Болгария — сделались для Германии скорее обузой, нежели опорой. Однако именно индустриальная мощь привела к тому, что немецкие правящие круги недооценивали прочие факторы борьбы, полагаясь прежде всего на свое организационное и техническое превосходство.
К концу войны победители и побежденные были равно истощены. В России бушевала революция, умеренный режим временного правительства рухнул, не в последнюю очередь из-за стремления выполнять союзнические обязательства, продолжая войну. К власти пришли большевики во главе с Лениным — пугающая новость для всех правящих классов Европы.
Тем временем Австро-Венгрия разваливалась на составные части, Оттоманская империя агонизировала и под вопросом было выживание Турции в качестве самостоятельного государства, а в самой Германии русский пример вдохновил левое крыло рабочего движения на решительные действия. Но и во Франции армия была деморализована, а Британия с трудом переживала опыт первой в ее истории всеобщей мобилизации.
На этом фоне Соединенные Штаты и их президент Вудро Вильсон (Woodrow Wilson) выглядели единственной силой, способной остановить безумие и вернуть мир старому континенту. Мирный план Вильсона, знаменитые «14 пунктов», предусматривал не только прекращение войны, но и демократизацию международной жизни, национальное самоопределение, учет мнения жителей территории при решении вопроса об ее государственной принадлежности, уважение к правам малых народов. Приезд американского президента в Европу был триумфальным. Повсюду его встречали восторженные толпы. «Формально мирный договор строился на основе 14 пунктов Вильсона, — по крайней мере обе враждующие коалиции официально об этом заявили. — Взоры всего мира прикованы были к Вильсону. Все видели в нем спасителя»[1156].
Радикально-демократические заявления Вильсона должны были не только продемонстрировать, что возврат к старому консервативному порядку невозможен, но и предотвратить разрастание европейской революции, перехватив инициативу у русских большевиков, популярность которых на Западе быстро росла не только в левых кругах[1157].
Если большевики апеллировали прежде всего к социальному освобождению и классовым интересам трудящихся, видя самоопределение народов одним из элементов общего преобразования политического мироустройства, то концепция самоопределения Вильсона, острие которой явно было направлено против старых империй, игнорировала связь между национальным и социальным угнетением, апеллируя прежде всего к национальным движениям, получившим развитие в полупериферийных странах Восточной и Центральной Европы. Именно эти движения извлекли наибольшую выгоду из подготовленного усилиями Вильсона и его коллег Версальского мира. Карта Европы пополнилась новыми государствами — возродилась Польша, на севере возникла Финляндия, получила независимость Чехословакия, на Балканах сложилась Югославия. Все эти государства стали возможны благодаря крушению континентальных империй — распаду Австро-Венгрии, революции в России. Однако не в меньшей степени эти страны были продуктом культурно-идеологического процесса, породившего волну национализма в самых разных концах континента.
Неоромантическая концепция нации, распространившаяся в Европе на фоне объединения Германии и итальянского Рисорджименто, воспринимала народ как некий целостный, коллективный организм с собственной историей, которая представляла собой не развитие общественных противоречий, а единый и логичный процесс становления национального духа и самосознания. Каждый «народ» является или должен стать «нацией», либо исчезнуть с лица планеты. Земля, территория становятся необходимым атрибутом народа, который, не имея собственного географического пространства, лишен и полноценного существования. «Собственное» государство оказывается обязательным условием «полноценности». По сравнению с реальной историей, здесь все ставится с ног на голову. В то время как исторически именно государственное развитие формировало нации, романтический взгляд воспринимает нацию как нечто изначально данное (только, порой, не раскрывшее своего потенциала), подразумевающее государственность как следствие. Соответственно, для всех народов право на создание собственного государства вытекает из априорного существования нации.
Политическим следствием подобной философии становится лозунг «права наций на самоопределение», понимаемый как право определенного народа создать «собственное» государство на «своей» территории. Эта идеология овладевает массами славянской интеллигенции в Австро-Венгрии, заставляет образованные слои общества в Финляндии переходить с родного шведского на трудный финский язык, порождает национальное возрождение среди народов Прибалтики, разделяя сторонников возрождения Речи Посполитой на польских и литовских патриотов, которым в ближайшем будущем предстоит столкнуться в вооруженной борьбе. Эта же идеология порождает в конечном счете как украинский национализм, так и сионизм среди еврейского населения Польши и Украины.
К началу XX века идея «самоопределения наций» настолько господствовала в левых кругах, что Роза Люксембург и австро-марксисты, придерживавшиеся иного мнения, выглядели в рядах социал-демократии явными диссидентами. Между тем нельзя сказать, что подобные взгляды опирались на теорию или воззрения Карла Маркса. Сторонники «самоопределения наций» неизменно цитировали работы Маркса по ирландскому вопросу, где автор «Капитала», обращаясь к англичанам, подчеркивал: народ, угнетающий другой народ, сам не может быть свободен. Однако у Маркса речь идет именно об угнетении, а не о каких-то метафизических, врожденных «национальных правах». Иными словами, проблемой является не ущемление национальных прав, а именно конкретная дискриминация, социально-культурное угнетение и неравноправие ирландцев в Соединенном Королевстве. Эта проблема может быть решена как созданием собственного государства, так и преодолением неравенства в ходе преобразования общебританского государства. И для Маркса ни один из двух вариантов сам по себе, в абстрактном виде, не является предпочтительным. Применительно к Польше Маркс и Энгельс были горячими сторонниками независимости, но когда речь заходила о Центральной Европе, они же писали про реакционную роль «неисторических народов», национальные стремления которых стали одним из решающих факторов поражения революции 1848–1849 годов в Венгрии. Маркс, таким образом, не был ни сторонником «территориальной целостности» государств, ни адептом «самоопределения». Все зависит от конкретных условий общественной борьбы и расстановки классовых сил.
