Джайлз Макдоно - Последний кайзер. Вильгельм Неистовый
IV
29 марта у Вильгельма случился первый приступ грудной жабы. 1 марта 1941 года он внезапно потерял сознание. На какое-то время он оправился, но тремя неделями позже стал жаловаться на боли в прямой кишке. 3 июня в легких у него обнаружили закупорку сосудов, В тот день сиделка высказала ему утешительные слова: «Ваше Величество, там, наверху, лучше, чем здесь. Поблизости от Всевышнего всем нам будет лучше, чем на земле». Вильгельм выразил согласие: «Я готов. Увидимся там когда-нибудь… Мой конец уже близко… Тянет куда-то вниз, вниз!» Он начал вслух читать молитвы. 4 июня он впал в кому и вскоре скончался. Смерть настигла его на 83-м году жизни — он умер в том же возрасте, что и его бабка, столь дорогая его сердцу королева Виктория.
Из дополнения к его завещанию, которое было написано 25 декабря 1933 года, следовало, что он был категорически против того, чтобы его похоронили на территории Германии, пока и поскольку она будет оставаться республикой — нацистской или какой-либо иной. Это перечеркнуло планы Гитлера, который намеревался устроить государственные похороны, во время которых мог бы прошествовать за гробом — по примеру самого Вильгельма во время похорон его деда. Согласно воле покойного, процедура состоялась в Доорне и была очень скромной. Заранее был подготовлен проект мавзолея в классическом стиле. Украшений из свастик не предполагалось. Надгробие было изготовлено скульптором Бетцнером еще в 1937 году. Спустя пять дней после кончины Вильгельма в Доорн прибыл специальный поезд с гостями и батальоном почетного караула — на этот счет было личное указание Гитлера. Поминальную молитву прочел пастор Деринг. Присутствовали среди прочих Пауль фон Хазе и адмирал Канарис (оба они кончили жизнь на эшафоте), а также фельдмаршал Макензен, довольно бодро выглядевший для своих девяноста двух лет. Все спели траурные псалмы: «Молюсь о силе любви» и «Иисусе, на тебя уповаю».
Эрмо решила превратить Доорн в музей, сама переехала в свое силезское имение. Там в 1944 году она была застигнута врасплох русским наступлением. Умерла она при невыясненных обстоятельствах во Франкфурте-на-Одере в 1949 году. Ауви и кронпринц оказались в лагере для интернированных в западной зоне; пребывание там явно сильно на них подействовало, и они вскоре тоже отправились в мир иной. В послевоенной Германии никто теплых чувств к Гогенцоллернам не испытывал. Официально такой династии ныне вообще не существует.
«Вильгельм Великий или Вильгельм Последний?» — такой вопрос задал сам себе Курт Рицлер в ответственный момент Первой мировой войны, когда решался вопрос, начинать или нет неограниченную подводную войну. Вопрос вполне уместный. Если бы Вильгельм выиграл ту войну, наше отношение к нему было бы совсем иным. Упомянутый нами выше Рейхель-Кюренберг со своей стороны не без основания считал, что, умри Вильгельм, скажем, в 1914 году, его бы вспоминали как вполне хорошего, а может быть, даже великого лидера нации. Однако Германия потерпела поражение. В результате ее правитель оказался как бы под окуляром микроскопа, и все его недостатки предстали увеличенными в сотни раз, превращая его в виновника мировой катастрофы. Многое, что было написано по этому поводу в 20-е и 30-е годы, отличалось особым критическим запалом еще и потому, что авторами были люди, которые сами несли на себе изрядную долю вину за все случившееся.
1914 год открыл сезон свободной охоты на Вильгельма, но следует сказать и о том, что кое-где, и в частности в Великобритании, он утратил симпатии публики даже еще до своего вступления на трон. После 1918 года, когда стали открываться ранее секретные документальные досье, обнаружилось, что Вильгельм сам, своей рукой сделал все, чтобы испортить себе репутацию в глазах современников и потомков. Речь идет о его печально известных заметках на полях документов, которые он читал, — недаром Тирпиц и Эйленбург неоднократно предупреждали кайзера, чтобы он не доверял своих мыслей бумаге. То же самое можно сказать и о его устных перлах — они не предназначались для широкой публики, но его собеседники с удовольствием заносили их в свои дневники. Опубликованные воспоминания современников становились достоянием публики, как и многочисленные импульсивные высказывания кайзера, отнюдь не делающие ему чести. Другие монархи были более осмотрительны. По поводу «дяди Берти» вспоминают только его не слишком вежливое определение курорта Богнор как «прибежища педерастов», а ведь он был куда как невоздержан на язык! Полковник Хауз, беседуя с королем Георгом V, был шокирован его воинственным настроем и соответствующей риторикой, но для широкой публики это осталось тайной.
Для Вильгельма вся эта преданная гласности информация сыграла ту же роль, что и пресловутые магнитофонные пленки, погубившие репутацию президента Ричарда Никсона. Объективности ради следует сказать, однако, что в случае с Вильгельмом познавательная ценность подобных разоблачительных фактов ограничена тем обстоятельством, что он непрерывно менял свои мнения, мог один раз сказать одно, а в следующий момент — другое, прямо противоположное. Короче говоря, нажимал курок, еще не прицелившись. Годард Бентинк, только ангельское терпение которого позволило ему прожить полтора года под одной крышей с нашим героем, выразился по его поводу достаточно тактично, но вполне определенно: «Люди не всегда имеют в виду то, что говорят, они зачастую не взвешивают свои слова должным образом, особенно когда находятся в состоянии возбуждения или стресса».
В одном мы, вероятно, правы, когда осуждаем Вильгельма: хотя мировая война и не была его личным предприятием, никак нельзя отрицать, что ее начало означало банкротство германской дипломатии, а ведь именно в этой сфере Вильгельм столь усиленно пытался проявить себя и сыграть максимально активную роль. Вильгельм считал себя великим актером на сцене мировой политики, но беда была в том, что никто не захотел ему подыгрывать. Четверть века он предпринимал усилия по поддержанию мира. В своих многочисленных попытках выстроить комбинации европейских коалиций он мало чего достиг — разве только укрепил лидеров прочих государств в том, что новая Германия представляет некий нежелательный и опасный фактор, оказывающий отрицательное воздействие на сложившийся баланс сил.
До сих пор не выяснено, в какой мере на его рассудок и способность здраво оценивать объективные факты влияли его физические недуги и его неврастения. Приступы ярости, вопли, все эти удары кулаком по столу и другие экстравагантные поступки не производили особенного эффекта на окружающих. Он мог изрыгать страшные угрозы, но, несмотря на суровость законов об «оскорблении величества», Германия при нем отнюдь не представляла собой тиранию. Много раз он грозился отменить конституцию, но ни разу не привел эту угрозу в исполнение. Он часто отпускал фразы, что того-то или тех-то надо расстрелять, но никто не был расстрелян. Единственным исключением был, пожалуй, лейтенант Ханке, но и тот застрелился сам, причем, судя по имеющимся данным, Вильгельм не знал о том, что ему вручили для этой благой цели заряженный револьвер.
Вильгельм часто испытывал сильные боли, которые явно способствовали помутнению его сознания. Так случилось и во время его последней болезни. Анализ содержания антисемитских выпадов, которые участились у него в последние годы, показывает, что их мог себе позволить только человек безнадежно больной и не отдающий себе отчета в своем поведении. Будучи в Амеронгене, он однажды сам в порыве откровенности бросил: «Все в мире говорят, что я сумасшедший, но если бы они знали, как мне тяжко, что мне приходится преодолевать, они бы удивились, что я еще сохранил хоть какой-то рассудок».
Тот, кто встречался лично с Вильгельмом, не подвергал сомнению тот факт, что это был человек далеко не глупый. Джон Уилер-Беннет даже считал, что он обладает «блестящим интеллектом», оговариваясь, впрочем, что это не всегда сказывается на его словах и поступках. Этому известному английскому историку принадлежит интересная мысль: «Подлинная трагедия Вильгельма II состоит в том, что ему вообще не следовало бы становиться императором. Природа дала ему задатки ученого или художника, но судьба распорядилась иначе, предопределив ему роль правителя и военного». Бисмарк, кстати, также отмечал недюжинные способности молодого кайзера, но добавлял, что ему недостает проницательности и последовательности. В отличие от Фридриха Великого он не любил оставаться наедине с самим собой и никогда не отдавался целиком и полностью тяжелому ремеслу управления государством. Он любил власть как идею, но практика ее осуществления казалась ему слишком тяжелым бременем.
Личность Вильгельма была клубком противоречий. Как он сам говорил своему американскому почитателю Джорджу Виреку, «боюсь, что смешение двух кровей в моих жилах делает меня загадкой и для моих соотечественников, и для людей за рубежом. Немцы говорят, что во мне слишком много от англичанина. Англичанам не нравится, что во мне слишком много немецкого». Примерно то же говорили в свое время и о его матери, на которую он был похож гораздо больше, чем это считали его современники. Стремление к союзу с Британией, заключения которого он искренне добивался всю свою сознательную жизнь, было, видимо, своеобразной попыткой символически примирить две столь различные стороны его личности. Ни то, ни другое ему не удалось совершить.
