Революция и семья Романовых - Иоффе Генрих Зиновьевич
Если до 1 марта она, как мы знаем, поддерживала курс на военное подавление революции и усиленно работала над организацией карательной экспедиции генерала Иванова, то уже к концу 28 февраля генералу Алексееву, непрерывно получавшему новые сведения о событиях в Петрограде, все более очевидной становилась необходимость соглашения с Временным комитетом Думы. Представители комитета убеждали его, что выполнение их требования об «ответственном министерстве» остановит революцию и, таким образом, позволит, сохранив монархию, продолжать войну с Германией до победного конца. В Ставку одна за другой поступали телеграммы, которые сообщали о мощном размахе революции, о переходе все новых и новых войск в ее лагерь, об аресте министров и других царских чиновников. Из этой информации становилось ясно, что для подавления революции сил отряда Иванова может и не хватить. Вставал вопрос о подготовке новых воинских соединений и отправке их на Петроград, на что, по расчетам генерала А. С. Лукомского, потребовалось бы не менее 10 дней [112].
В ночь на 1 марта Алексеев решил, что необходимо пойти навстречу буржуазным лидерам Думы, полагая, что большинство его помощников и командующих фронтами должны поддержать это намерение. Но испросить санкции царя Алексеев не мог: его уже не было в Могилеве и приблизительно до 3 часов дня 1 марта в Ставке точно не знали, где он находится. Для Алексеева наступил момент тяжкого выбора: либо ждать связи с царем, либо, взяв ответственность на себя, действовать самостоятельно. И Алексеев решился: в ночь на 1 марта он направил в Царское Село (куда должен был прибыть генерал Иванов, а затем и царь) две телеграммы. Подчеркнув, что в воззваниях думского комитета речь идет о «незыблемости монархического начала», он предлагал пойти навстречу либералам Думы в их требовании «необходимости новых оснований для выбора и назначения правительства». В связи с этим, писал Алексеев, должны измениться и «способы действий» генерала Иванова, т. е. поставленная ему задача подавить революцию в столице вооруженным путем отменялась [113].
Только около 3 часов 1 марта Ставке удалось, наконец, выяснить местонахождение царского поезда: в этот момент он стоял на станции Дно. Телеграмму Алексеева о необходимости дарования «министерства доверия» или «ответственного министерства» немедленно направили туда [114]. И снова напрасно: царские поезда уже ушли в Псков. Как только в Ставке поздно вечером получили сообщение из штаба Рузского, что Николай II в Пскове, Алексеев перенес «телеграммный огонь» туда. Но теперь он был значительно более «массированным».
Пока царские поезда маневрировали на железнодорожных путях, Алексеев не терял время зря. Он уже запросил мнение некоторых высших генералов и получил от них ответы, в которых выражалась поддержка его позиции, и выходом из положения признавался компромисс с Думой (телеграммы адмирала А. И. Непенина, генерала А. А. Брусилова, великого князя Николая Николаевича и др.). Более того, с помощью генерала А. С. Лукомского, находившегося в Ставке великого князя Сергея Михайловича и начальника дипломатической канцелярии Ставки Н. А. Базили Алексеев даже составил проект манифеста, от имени царя провозглашавшего создание «ответственного перед представителями народа министерства» во главе с Родзянко. В 11-м часу вечера 1 марта все это было передано в Псков [115]. Но Псков молчал. В вагоне «литера А» генерал Рузский никак не мог убедить Николая II принять новую позицию Ставки. Позднее Рузский вспоминал, что царь «возражал спокойно, хладнокровно и с чувством глубокого убеждения». Он, писал Рузский, уверял, что «общественные деятели», получив власть, «не сумеют справиться со своей задачей» и что формула «ответственного министерства» «ему непонятна, что надо быть иначе воспитанным, переродиться…» [116] Только в первом часу ночи 2 марта Николай II сдался. Согласие царя на ответственное министерство, по существу, означало отказ от карательной экспедиции генерала Иванова. В Ставку пошло распоряжение о прекращении движения его войск на Петроград.
Казалось, наконец достигнут долгожданный компромисс между думским Временным комитетом и царем. Но революция ломала и крушила все эти политические сделки «верхов», совершавшиеся за ее спиной. Когда генерал Рузский со станции поехал к себе в штаб, чтобы по прямому проводу сообщить Родзянко «радостную весть», он еще не знал, что положение в Петрограде круто изменилось, что движение масс приобрело новый мощный импульс. Разговор Рузского с Родзянко начался в 3 часа 30 минут утра 2 марта и продолжался четыре часа. То, что услышал Рузский, потрясло его до глубины души. В ответ на сообщение, что уже заготовлен манифест об «ответственном министерстве», Родзянко заявил, что этот манифест запоздал, что он никого уже не удовлетворит, потому что «настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко», и что «династический вопрос поставлен ребром» [117]. Действительно, днем 2 марта, когда Милюков, выступая в Таврическом дворце (в это время царь еще не отрекся, но Милюков уже знал, что в Псков выехали Шульгин и Гучков, чтобы добиваться отречения Николая II), заявил, что престол перейдет к наследнику царя Алексею при регентстве великого князя Михаила Александровича, в городе поднялась настоящая буря возмущения. Начались митинги протеста на заводах и в полках гарнизона. Орган Петроградского Совета газета «Известия» писала: «Династия Романовых ныне свержена… к ней возврата быть не должно» [118].
Напрасно Рузский в просительном тоне доказывал Родзянко, что царь пошел на все возможные уступки (отменил карательную экспедицию Иванова, согласился на «ответственное министерство»), и взывал к тому, чтобы «почин государя нашел бы отзыв в сердцах тех, кои могут остановить пожар». Родзянко определенно дал понять, что только в случае отречения в пользу наследника Алексея «переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех и тогда кончится в несколько дней…». Этот разговор дорого обойдется Родзянко. В эмиграции вплоть до самой смерти (февраль 1924 г.) монархисты будут травить его за то, что он якобы ввел в заблуждение армейскую верхушку и под его влиянием генералы склонили царя к отречению. Но Шульгин в некрологе бывшему председателю IV Государственной думы напишет: «Главное, что ставят ему в вину, – это, конечно, то, что он советовал государю отречение… А что же, если бы Родзянко не советовал отрекаться, молчал бы, трон удержался бы?.. Я же думаю и теперь, что иного исхода не было. Чтобы не отрекаться, надо было залить кровью Петроград. Кто мог это сделать тогда? Где был тот человек и те люди?» [119]
Разговор Рузского и Родзянко тут же передавался в Ставку, в Могилев. Реакция Ставки была мгновенной: отступать уже было нельзя, и армейская верхушка сделала новый шаг навстречу думскому комитету. Генерал Алексеев тут же подписал циркулярную телеграмму главнокомандующим фронтами, в которой кратко информировал о новой позиции Временного комитета Государственной думы, выдвинувшего требование об отречении Николая II в пользу сына при регентстве Михаила Александровича, и подчеркивал, что «обстановка, по-видимому, не допускает иного решения». Этот вывод Алексеев мотивировал необходимостью «продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии» [120]. В заключение Алексеев просил главнокомандующих сообщить свое мнение в Псков, явно ориентируя их на поддержку высказанной им точки зрения. К 2 часам дня у Алексеева уже были нужные ему ответы великого князя Николая Николаевича (Кавказский фронт), Брусилова (Юго-Западный фронт) и Эверта (Западный фронт). Почти тут же Алексеев передал их в Псков, от себя умоляя царя «безотлагательно принять решение», которое ему «внушит господь бог» [121]. Но было совершенно ясно, что решением «господа бога» Алексеев считал то, о котором телеграфировали все главнокомандующие.
