С. Ekshut - Zakat imperii
16 декабря 1909 г.
Дмитрий Васильевич спросил Л.Н. про Мечникова. Л.Н. сказал, что у него кастрировано нравственное чувство. По его мнению, надо только смотреть за состоянием ретирад (отхожих мест. - С.Э.), чтобы микробы не попадали на растения, и тогда все хорошо.
30 апреля 1910 г.
Л.Н. про словарь:
- 99% того, что в Энциклопедическом словаре, бывает не нужно, так как это выросло из праздной жизни.
1 мая 1910 г.
ЛЛ:. Автомобили нашей русской жизни abstehen (чужды (нем.)... У иных лаптей нет, а тут автомобили (3-12 тысяч рублей).
23 мая 1910 г.
Был студент Московского университета Жилинский [Юрий, студент-медик Московского университета, член земледельческой колонии Воронежской губернии], идет пешком па Кавказ. Зашел за книжками. Л.Н. с ним поговорил. Вечером Л.Н. одобрял его: «Оригинал». И рассказал, что есть такой купец в Ельце, который на лошадях ездит в Москву: «Я не кобель, чтобы по свистку бегать»109.
От иных толстовских высказываний, старательно записанных доктором Маковицким, веет таким дремучим невежеством, что кажется, их произносит не великий русский писатель, а тот самый купец из Ельца. Медицина делала колоссальные успехи, спасая людей от болезней, ранее считавшихся неизлечимыми. Но, естественно, не могла помочь всем страждущим: услугами врачей пользовались, прежде всего, состоятельные люди, способные заплатить за лечение. Большая часть страждущих оставалась без медицинской помощи. Это возмущало Толстого, и на этом основании он утверждал, что медицина не 1гужна. В пореформенной России наряду с модными артистами, беллетристами, художниками, адвокатами появились модные врачи, чьи баснословные гонорары поражали воображение современников. Казалось безнравственным, что умение излечивать болезни может сделать человека состоятельным. Казалось аморальным богатеть на человеческих страданиях. Но если дорогостоящая операция была доступна лишь очень немногим, то соблюдение элементарных правил гигиены не требовало никаких дополнительных расходов. Илья Ильич Мечников, лауреат Нобелевской премии в области физиологии и медицины и давний приятель Толстого, пытался объяснить графу, что близкое соседство отхожего места и колодца способствует росту числа инфекционных заболеваний. Рассуждения Ильи Ильича о микробах воспринимались Львом Николаевичем как досужие профессорские измышления, не имеющие никакого отношения к реальной жизни. Аналогичным образом великий писатель толковал о курных избах, топившихся печью без дымохода: их исчезновение из крестьянского быта воспринималось Толстым не как безусловное благо, а как развращающее влияние цивилизации, приносящее простому народу только вред.
Тот, кому довелось жить в пореформенную эпоху, мог наблюдать действия закона повышения потребностей: в жизни всех сословий формировались новые потребности, о существовании которых ранее не было слышно, и люди стремились их удовлетворить. Даже в крестьянской среде заметно повысилось качество жизни: избы стали топить по-белому, на смену убогим зипунам и армякам пришли добротные дубленые полушубки, зажиточные крестьяне узнали вкус чая и сахара. А хорошо зарабатывающие заводские рабочие, вышедшие из деревни и ранее не знавшие иной обуви, кроме лаптей, стали щеголять в кожаных сапогах. Далеко не каждый деревенский староста мог позволить себе такие кожаные сапоги, не говоря уже о часах с цепочкой, которыми обзаводились заводские мастера. Всё это - и новые потребности, и сапоги, и часы с цепочкой - почему-то очень сильно возмущало Толстого: «Нет, они пили чай с сахаром вприкуску и хотят внакладку»110.
Толстовские рассуждения были самой настоящей обломовщиной. Сам строй мыслей Льва Николаевича Толстого, который в развитии капитализма в России и новых потребностей у мужиков усматривал безусловное зло, был тождествен логике размышлений Ильи Ильича Обломова.
— А ты не знаешь, - перебил Штольц, - в Верхлёве пристань хотят устроить и предположено шоссе провести, так что и Обломовка будет недалеко от большой дороги, а в городе ярмарку учреждают...
- Ах, боже мой! - сказал Обломов. - Этого еще недоставало! Обломовка была в таком затишье, в стороне, а теперь ярмарка, большая дорога! Мужики повадятся в город, к нам будут таскаться купцы - все пропало! Беда!
Штольц засмеялся.
- Как же не беда? - продолжал. Обломов. - Мужики были так себе, ничего не слышно, ни хорошего, ни дурного, делают свое дело, ни за чем не тянутся; а теперь развратятся! Пойдут чаи, кофеи, бархатные штаны, гармоники, смазные сапоги... не будет проку!
- Да, если это так, конечно, мало проку, — заметил Штольц... — А ты заведи-ка школу в деревне...
- Не рано ли? - сказал Обломов. - Грамотность вредна мужику: выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет...»111
Афанасий Афанасьевич Фет, прекрасный лирический поэт и рачительный землевладелец, умело ведущий свои дела и приумножающий свое состояние в пореформенной деревне, придерживался диаметрально противоположных взглядов. «Дай Бог, чтобы русские крестьяне поскорее... почувствовали потребность затянуть новую песню. Эта потребность сделает им трубы, вычистит избу, даст человеческие постели, облагородит семейные отношения, облегчит горькую судьбу бабы, которая напрасно бьется круглый год над приготовлением негодных тканей, тогда как их и лучше, и дешевле может поставить ей машина за пятую долю ее труда; явятся новые потребности, явится и возможность удовлетворить их»112. То, что так не нравилось графу, вызывало у его давнего приятеля и многолетнего корреспондента Фета исключительно отрадные эмоции. Афанасий Афанасьевич испытывал чувство большого удовольствия и душевного удовлетворения, осознавая то, как сильно Россия двинулась вперед после отмены крепостного права. «За последние 10 лет Россия прошла по пути развития более чем за любое полустолетие прежней жизни. Современник Екатерины удивился бы менее, воскреснув в 1860 году, чем умерший в этом году и воскреснувший в 1871-м»113. Землевладелец, умело ведущий свои дела и внимательно подмечающий выразительные перемены в жизни и быте русского народа, Фет радовался росткам нового в пореформенной деревне. «Теперь не только у мужика, у всякой бабы свой полушубок - большею частью дубленый. У одной трети крестьян тулупы. Всюду появились сапоги. Вместо прежней пакли во время извозов на шее вощиков ситцевый или шерстяной платок, а не то шарф. На ярмарках - ни одной кички и замашной рубахи, - все ситцевые платки и рубашки. <...> Улицы в деревнях кишат салазками и леднями, на которых сидят... одетые и обутые дети. Мы долго могли проводить нашу параллель и прибавить, что розданный нами в 67-м году вспомогательный капитал нуждающимся в нынешнем, несмотря на упадок цены на хлеб, почти весь с процентами и благодарностью возвращен крестьянами и при сборе его не продано из их имущества ни одной курицы. На чем же основаны возгласы, будто благосостояние крестьян упало с освобождения? Этого быть не могло и на деле, слава Богу, нет»114.
Негодование графа Толстого по поводу вхождения в жизнь русского человека машин и механизмов имело что-то общее с яростью луддитов, видевших в машинах источник своих бед и ломавших эти машины. Многочисленные плоды промышленного переворота, с каждым годом всё сильнее и сильнее проникавшие в толщу русской жизни, ассоциировались у Толстого исключительно с повышенным травматизмом и разрушением векового уклада жизни. Он не видел их созидательной роли. В эпилоге романа «Война и мир» Толстой, сам никогда не занимавшийся сельским хозяйством, живописал утопическую картину хозяйственных будней отставного гусара графа Николая Ростова, ставшего помещиком и якобы сумевшего после смерти старого графа Ильи Андреевича Ростова поправить свои дела, расплатиться с долгами и упрочить семейное состояние. Вся эта благостная картина была рождена гениальной фантазией Льва Николаевича, но не базировалась на его личном опыте и не имела никакого отношения к реальности. Из текста романа нельзя понять, каков был экономический механизм хозяйственной деятельности графа Ростова, принявшего отцовское наследство вместе с лежащими на нём огромными долгами. Разумеется, у художественного произведения иные задачи, чем у трактата по политической экономии. Однако если бы у графа Толстого нашлись последователи, пожелавшие вести свое хозяйство по рецептам Николая Ростова, то их ожидал бы такой же крах, какой испытали фанатичные последователи романа «Что делать?», попытавшиеся воплотить в реальности утопические фантазии Чернышевского.
И гусар Николай Ростов, плод толстовского вымысла, и реально существовавший Афанасий Фет, в молодости служивший в кирасирах и уланах, понимали толк в лошадях. Толстой, как и его приятель Фет, разбирался в лошадях и любил ружейную охоту. Но на этом сходство их заканчивается. Отставной уланский офицер Фет, который, в отличие от помещика графа Толстого, много и успешно занимался обустройством своего имения, хорошо разбирался в деталях экономической жизни и понимал, что помещичье хозяйство в пореформенной деревне испытывает хроническую нехватку рабочих рук. Казалось бы, ответ напрашивался сам собой.
