Артем Драбкин - Я дрался с Панцерваффе. "Двойной оклад - тройная смерть!"
Страшно было, когда у "студебеккера", на котором мы ехали к фронту, поплавились подшипники. Полк ушел, а нас оставил в бандеровской деревне. Мы по двое круглосуточно по четыре часа стояли на посту, развернув пушку к бою, пока через несколько дней нам не прислали летучку, которая привела машину в порядок. Вот это было страшновато. Когда ты знаешь, что там впереди, это можно пережить, - кто кого. А когда ты не знаешь обстановку, неизвестность психологически напрягает...
- Какое было отношение к немцам?
- Нормальное отношение, как к врагу. Ненависти у меня лично не было. Не видел я и того, чтобы пленных расстреливали.
- Как на фронте с туалетной бумагой?
- Какая там туалетная бумага, если вообще бумаги не было?! Не на чем было писать, писали на газетах! Летом трава, зимой снег - вот и все.
- Политработники у вас появлялись?
- Я отдаю должное этим людям. Это были инженеры человеческих душ. На войне человеку тяжело, ему надо поговорить. Эти ребята были культурные, вежливые. Они выполняли свою функцию по воспитанию человеческой души. Я сам наблюдал, как перед боем в Польше пехотинцев агитировал полковник, замполит. Мы стояли рядом с пехотой. Ударили "катюши", и не по немцам, а по нам. И вот когда дали команду "вперед", - он первым поднялся и своим личным примером повел ребят в атаку. Это был пример, убеждение, это было то, что нужно. И когда я потом служил, то много сталкивался с политработниками. Это зависит от человека, но в принципе, это нормальные ребята. Они воспитывали правильное отношение человека к человеку.
* * *
С 163-м полком я дошел до варшавской Праги. Дело было в ноябре. Орудие мы поставили с западной стороны какого-то дома, а себе вырыли окоп с его восточной стороны, так, чтобы при обстреле стены его создавали мертвое пространство для падающих снарядов и мин. Помню, нас обстрелял немец из "Ванюши" - шестиствольного миномета. Я последним прыгал в окоп. Мина взорвалась на балконе. Черепками и осколками на мне посекло одежду, но самого не задело. Потом стало как-то тихо. Вдруг кричат: "Марков, к комбату!" Я пришел к нему: "Ты поедешь учиться на офицера". - "Я не хочу быть офицером. Я уже посмотрел на всю эту грязь войны, не хочу быть офицером". - "Ты знаешь закон военного времени?" - "Так точно, знаю". - "Вот тебе боевая характеристика. Давай, чеши в тыл, к старшине. Он знает, что делать". Я прихожу в расчет, говорю: "Петя, меня направляют в училище офицеров". - "Тебе же повезло.
Пока еще до логова фашистов доберешься, знаешь, сколько еще будет боев? Сколько будет всяких испытаний? Поэтому ты бери все наши трофеи, все, что есть у нас, и чеши к старшине". А какие у нас были трофеи? Сало - вот и все трофеи. Чтобы добраться до старшины, нужно было пробежать по открытому месту метров пятьсот до нашего подбитого танка. Под ним был вырыт окоп, называвшийся "пересадка". В этом окопе переждать, пока немцы успокоятся и перестанут стрелять, и уже тогда пробежать еще метров триста до холмов, за которыми немцы ничего не видят. Я говорю: "Ребята, до свидания". Взял "сидор" и побежал. Слышу, стреляют, я под танк залез. Обстрел прекратился, я снова в рывок - и ушел. Вот так я закончил войну.
Борисов Михаил Федорович
Я родился на Алтае в поселке Михайловском Баевского района. Поселок был небольшой - домов 20, притаившихся под зелеными кронами берез. Возле нашего дома бил родничок, соловьи гнездились. Вокруг поселка были конопляные поля. Тогда никто не знал, что коноплю курить можно. Дед, старый семиреченский казак, старался воспитывать внука по-своему. В два или три года он посадил меня в седло. Когда мне исполнилось четыре года, отец поставил в комнате табуретку, на двери нарисовал мишень, зарядил берданку слабеньким зарядом. Я выстрелил, он сказал, что я попал. Не знаю, может, и обманул. Все это я рассказываю к тому, что с раннего детства меня готовили к воинской службе. Так было принято.
Потом мы переехали в город Камень-на-Оби. В школе у нас был хороший военрук, участник боев на Хасане, награжденный медалью "За боевые заслуги". Хоть и не очень грамотный мужик, он любил свое дело и нас, детей. Буквально дневал и ночевал с нами, а мы за ним толпой ходили - первого награжденного увидели. Короче говоря, я знал устройство винтовки, револьвера, пулемета.
В ночь на 22 июня мы с отцом рыбачили за городом. Домой вернулись после четырех пополудни. На нашей улице только у нас было радио. Когда передали, что будет правительственное сообщение, мама раскрыла окно и выставила репродуктор на подоконник. Вокруг толпились соседи, звучала речь Молотова. Помню, лица у всех были хмурые. Только недавно очухались от финской кампании, а тут снова... На следующее утро, еще до рассвета побежал в военкомат. Почти все мои одноклассники, которые были постарше меня, были там. Кого по повестке вызвали, кто сам пришел. Весь двор в военкомате был заполнен людьми! Там меня, естественно, завернули - мне только что исполнилось 17. Побежал в райком комсомола. Там тоже дали от ворот поворот иди, мол, учись; надо будет - призовут. А мне не терпелось! Думали-то как? Два-три месяца, и война закончится! Я - снова в военкомат. Попал на прием к военкому, он - ни в какую. Я буквально со слезами на глазах умолял! Наконец он сказал: "Ладно, но на фронт я тебя не пошлю. Пойдешь в Томское артучилище". Обидно, конечно, но иного выхода не было. Пришлось согласиться, и уже в конце июня, начале июля я попал в юргинские лагеря. Там прошел мандатную комиссию, был зачислен в училище.
Помню первые стрельбы из 76-мм полковой пушки по движущейся мишени. Деревянный макет танка на длинном тросе тащила грузовая машина. Я с первого снаряда его разбил. Капитан Епифанов, командир батареи, говорит: "Не может быть. Давайте второй макет". Потащили. Я и его с первого снаряда разбил. Он матюгнулся: "Больше ему снарядов не давать, а то останемся без макетов". Удавались мне стрельбы и на винтполигоне. Что такое винтполигон? Это макетик местности, рядом с которым стояла 37-мм пушечка. В канал ствола вставлялся ружейный стволик и свинцовыми пульками мы учились поражать цель. Справедливости ради скажу, что ни тогда, ни после хорошо стрелять из пистолета и винтовки так и не научился. Из пушки получалось, а вот из личного оружия почему-то нет... Конечно, настроение у курсантов было паршивое. Мы не могли понять, почему наша армия отступает. Ведь перед войной трубили: "Малой кровью на чужой территории!" Некоторые говорили, что это стратегия такая. Но я тебе скажу, чтобы руководство или Сталина обвинять в этом? Нет! Упаси Бог!
Вот так четыре месяца проучились, а когда под Москвой сложилось тяжелое положение, меня и еще 150 курсантов погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Приехали под Москву. Ребят "покупатели" сразу расхватали, а нас, человек 20-25, то ли самых молодых, то ли наиболее подготовленных, опять посадили в теплушки и отправили в Краснодар, в пехотное училище. Мы месяц были в дороге! Оборванные, грязные, те, кто постарше, заросли щетиной. Вид был, мягко говоря, непрезентабельный. Построились мы на плацу, вышел начальник училища, пожилой, высокий, худощавый, холеный генерал. Прошел вдоль нашего строя, осмотрел нас и резко бросил: "Мне таких курсантов не надо!" На другой день "покупатели" расхватали нас по разным частям, и я стал наводчиком 50-мм ротного миномета. Надо сказать, что участь наша незавидная - минометчик находится в порядках пехоты, но если пехотинец может за кочкой спрятаться, то ты вынужден работать на коленях. Мина летит всего на 400 метров, слабенькая.
Мы немного постояли на переформировке, потренировались в стрельбе, и в конце декабря пошли в Темрюк грузиться на рыбацкие сейнера. Керченский десант... Я еще с детства очень хотел служить на флоте. Почему хотел? Как я сейчас думаю, из-за брюк "клеш" и бескозырки. Но как же меня укачало, пока мы шли из Тюмрюка в Камыш-бурун! Матросы говорят: "Сынок, ты давай спирта глотни, селедкой закуси, легче будет". Я об этом и думать не мог! Сейнер и так пропах этой рыбой! Вылез на палубу, прислонился к мачте... Травил по-страшному. Тут налетели немецкие самолеты. Один сейнер ушел под воду, второй... всего девять сейнеров потопили. Я стоял и молил, чтобы бомба попала в мой, чтобы не мучиться, потому что казалось - страшнее морской болезни ничего в жизни нет...
Высадились очень удачно. Попрыгали в ледяную воду, вскарабкались на берег, по нам почти не стреляли. Керчь мы освободили буквально за несколько часов. Через пару дней в роте осталась примерно половина личного состава. Остальные были ранены или убиты. Минометы были разбиты. Двое суток мы были не у дел, а тут наши захватили три или четыре немецких орудия. Сколотили расчеты. Мы быстро разобрались в немецкой системе, развернули орудия в сторону немцев и несколько часов били по их позициям, благо проблем со снарядами не было - рядом высились штабеля с боеприпасами. Потом нас раскидали по разным частям. Я попал на недельку-две в разведку, но видно, не показался там. Что я? - зеленый юнец, 17 лет... Поставили меня наводчиком 82-мм миномета. Пробыл я там недолго, месяца два, наверное. 22 марта, в день моего восемнадцатилетия, меня тяжело ранило и контузило недалеко от Владиславовки. Лечился в госпитале, располагавшемся в Ессентуках. Оттуда в конце лета 1942 года меня направили в 36-й Гвардейский стрелковый полк 14-й Гвардейской стрелковой дивизии. Вот там я уже начал воевать по своей основной профессии - стал наводчиком "сорокапятки". Пехота, да и мы свои пушки называли "Прощай, Родина" или "Смерть расчета". За те четыре месяца, что я пробыл под Сталинградом, мой расчет 5 раз полностью сменился, а меня не задело ни осколком, ни пулей. Вот что значит судьба. Как на роду написано - так и будет.
