Морис Симашко - Искупление Дабира
С ней, как и с человеком, давшим ему хлеб, которого он хочет убить. Все наоборот в этом мире, где днем сияет солнце, а ночью загораются звезды. Насилие в основе всего. Зло за добро тут плата, а от хлеба ненависть. Правда -- в другом мире...
Ворота к гябрам были перед ним Играла музыка, и костер горел в сгустившейся тьме ..
IV. СУД ИМАМА ОМАРА
Все тут под знаком хатун, но цвет или форма неуловимы. Нарастающий гул подавляет прочие звуки мира. Он и сейчас слышится, этот гул, словно миллионы копыт бьют в черствую корку земли, разбивая ее, сотрясая до основания. Только свет, исходящий от хатун, осязаем.
Из века в век стихи о луне, и без смысла употребляется сравнение с ней женщины. Но все видевшие говорят про некий свет, излучаемый тюркской женой султана. На базарах шепчут батиниты, что от дьявола такое свечение в доме Сельджуков.
Приемный зал у хатун здесь проще, чем в Исфагане. Зато подальше от багдадских законников-факихов и ближе к туранским шаманам-баксы. Тахт ее в Мерве на одной высоте с тахтом Величайшего Султана, что положено не ей, а только старшей жене.
На разные голоса призывают божье благословение надимы у стены, и его возглас на своем месте среди них. Каждого слышно в отдельности, а все сообща являют необходимую гармонию. Хаджиб Дома, проверяющий всякий раз их умение, имеет тончайший слух.
В последний раз смотрят подручные хаджиба, все ли на местах, по форме ли одеты. Он быстро подбирает ноги в грубошерстных чулках -- джурабах, которые не сменил, идя от гябров. Не для султанского приема эти чулки. Зато халат на нем, как установлено: ярко-синий, с вышитыми серебром луной и звездами.
На свой особый тахт всходит Величайший Султан, и будто в сломанный карнай пытается кто-то выдуть мелодию. Сверкание клыча над миром осталось ему от отца Алп-Арслана. Но нет более хрупкого металла, чем сталь. Знак султана рассыпается на крупные бесформенные осколки...
Ясно выговаривает султан формулу бога и Посланника. Три зубчатых рога на золотой короне Кеев покачиваются в такт свидетельству. Могучи тело и руки, но некая печаль тления в зеленых глазах Малик-шаха. Будто на невидимой цепи он среди людей и давно уже перестал дергать ее. Агай -- великий воспитатель, и с семи лет султан на его попечении.
Шепчутся все по стенам и нишам. Двурогие и однорогие эмиры расправляют одежды, оставляя правые руки на перевязях.
Локти у них торчат углами, словно волчьи клыки Новый вазир Абу-л-Ганаим далеко вперед вытягивает шею. Султан слушает и смотрит в узкую прорезь окна под потолком. Там видно небо.
Красные, фиолетовые, голубые тени возникают на ай-ване. Лишь младшие жены эмиров здесь по древнему правилу. Глухо закрыты лица персиянок, у остальных же, по туркменскому обычаю, высится золотой борик на голове, и только рот с подбородком ограждены "платком молчания". В единый ряд сливаются они: широкая золотая полоса сверху, красная -- снизу, и полоска неживой китайской пудры между ними. Ровная исфаганская линия бровей прочерчена через весь ряд. И только глаза искрятся будто специально для Магриби, чтобы сравнил их с ширазскими звездами.
Шахар-хадим появляется из вырезанных сердцем ворот, и люди гарема простилают особый ковер к тахту Кивает от золотой решетки строгая хаджиба Айша-ха-нум Прислужники сдвигают "занавес скромности", чтобы оградить хатун от мужских взглядов. Но лишь чуть подвинув его, они подвязывают шнуры. В Исфагаие занавес закрывался до половины ..
Знак хатун проявляется сразу. Будто громом раскалывает тишину ожидания. Миллионами искр рассыпаются звезды на айване. С вытянутой шеей так и остается новый вазир. Эмиры забывают о локтях, и руки их сами собой прижимаются к телу. В вечном изумлении открыт рот у султана. А грозный гул из неведомых глубин то нарастает, то укатывается в бесконечность.
И только когда возникает хатун, замечает он, что сам тоже делается другим. Все уже не такое, как было до ее прихода: тело, руки, дыхание. Невольно опускает он глаза, не в силах смотреть на нее, стыдясь божьего совершенства. Именно в такую минуту закрыл Пророк им лица.
Чуть поведя плечом в сторону султана, садится она рядом и смотрит сверху на эмиров. От четких маленьких ушей до подбородка открыто лицо у нее, а вместо бори-ка -- узкий обруч. Нечто необычное ощущается вокруг.
И вправду свет струится от рук и лица у младшей жены султана. Все потускнело, и одна она сияет сейчас в мире. Первый сказавший о луне и женщине был воистину поэт.
Грех или не грех такая великая красота? Она не вызывает, подобно Рей, плотских порывов, и как абсолютное творение бога -- маленькая Тюрчанка на троне. Потому, быть может, и опускаются глаза, что нельзя подсматривать в доме у Творца...
Один за другим под ее взглядом отставляют локти эмиры. Потом она смотрит в сторону налимов, и немеют те перед неведомым светом. Но из прочих выделяет его хатун. Лишь черточка бровей надламывается у нее, и чувствует он, как в постыдной радости пламенеет лицо. С подозрением глядит на него Абу-л-Ганаим, вазир...
Разносят мороженое на серебряных подставках маль-чики-гуламы. Белыми и розовыми шарами уложено оно, и свой вкус у каждого. Знаменитый мастер-иудей привезен для этого из Исфагана. От предков, кормивших мороженым еще царей Эраншахра, его секреты. Особые гу-ламы несут вино в кувшинах.
Надим с плоским лицо шепчет, что сам видел, как пригнали на черный двор четыре сотни баранов для сегодняшнего угощения. Все хайльбаши и сарханги войска позваны к хатун, и в саду над Мургабом расстелили для них дастархан. Каждодневно теперь будет так. Великий пост скоро, и следует окрепнуть к его началу. Предстоит дальняя дорога войску к дому халифа в Багдад, и, как всегда, об этом уже знают на базаре.
Крик голодной цапли прозвучал в мире. Пришел черед Магриби, и, закатив глаза под веки, тонко поет стихотворец свою касыду. Да, ширазские звезды блекнут при виде луны. Но даже луна устыдилась появиться нынче в Хорасане, так как затмила ее некая другая луна. Рядом с солнцем утвердилась она, ибо от него изливаются на землю животворные лучи, наполняя счастьем сердца...
От горки срезанных тюльпанов на блюде берет хатуы и бросает стебелек поэту. С другой стороны султан подталкивает к нему ногой мешочек с серебром. Подметившие это движение надимы сразу цокают языками, дивясь силе поэтического слова. О щедрости султана говорят они между собой на разные голоса, и снова возникает гармония.
Потом поют и танцуют мутрибы } -- люди из цыганского племени. Велика сила их искусства, и уже не на свой индийский ласковый манер, а совсем по-тюркски приседают они в танце, выбрасывая ноги в стороны. Только тюрки пляшут так из народов земли, и куда еще понесут этот лихой обычай цыгане...
Некое синее пламя полыхнуло в зале. Нет, не почудилось ему. Он быстро поворачивает голову и видит, как изменилось лицо у хатун. Из глаз ее этот испепеляющий свет, и неотрывно смотрит она на пустые золотые ворота.
Совсем другая теперь у нее красота. Сразу раздулись и стали круглыми ноздри маленького носа. Угол неприятия начертан в сломанной линии бровей, и божье право в этом. Она ждет, выпятив губу.
Медленно расходятся створки ворот, и прямая высокая фигура обозначается между ними. Опускает свою чашу султан, перестают качаться рога у эмиров, умолкают надимы. Поцеловав руку и приложив ее к ковру, агай проходит на свою пустующую подушку. Звякает в последний раз запоздавший бубен. А в наступившей тишине громко, совсем по-кошачьи, фыркает хатун...
* ГЛАВА ПЯТАЯ *
I. ВАЗИР
Об иктадарах, о разузнавании, как они обращаются с народом... Получившие в кормление ту или иную область -- иктадары пусть знают, что по отношению к народу им не приказано ничего, кроме как собирать добрым образом законную подать, что им перепоручена;
когда они это собрали, пусть будут у людей безопасны тело, имущество, жены и дети, пусть будут безопасны их вещи. Кто сделает иначе, пусть укоротят руки... следует каждые два-три года сменять их, чтобы не могли укрепиться, создать себе прочность и доставить беспокойство... 2
Для тех, кто имеет что-нибудь свое в государстве, сказано здесь о народе. Должны знать они, что в каждый из дней возможно все у них отобрать, а другие люди будут радоваться и славить правителя.
-----
1 Мутрибы-- актеры I
2 Сиасет-намэ, с. 34, 43.
Лучше всего, когда ничего своего не имеет человек, а тем только живет, что получает по милости султана. Тогда не приходит ему в голову мысль о мятеже, ибо боится потерять ежемесячное жалованье и остаться вовсе без хлеба. От имущества у людей самостоятельность, и имеющий две коровы не в меру строптивей того, кто имеет одну. Но так как пока еще недостижимо, чтобы ничего своего не имели люди, а есть у каждого дом, жены и дети, то пусть знают, что во всякий день могут быть посланы к ним мушерифы, которые обвинят их в мятеже и отберут все. Ибо каждый из людей только раб султана, а значит, и имущество это не его, а султана.
