Александра Толстая - Жизнь с отцом
- Жули, нарисуйте мой портрет!
- Твой портрет? Здравствуйте пожалуйста! Кому же это интересно?
Время шло. Надвигались важные события. В феврале 1901 года Святейший Синод отлучил моего отца от церкви. В то время правительство особенно свирепствовало. Смертными казнями, ссылками, цензурой оно все больше и больше раздражало общество. Студенческие сходки, протесты, запрещенная литература были на это ответом.
Когда отца отлучили от церкви, русская интеллигенция точно обрадовалась поводу для выражения своего негодования против правительства. Со всех сторон посыпались письма, телеграммы, адреса, даже подарки. Студенты, рабочие, крестьяне, высшая интеллигенция, учащиеся, женщины, серые обыватели - все спешили выразить отцу свое восхищение и преданность. По рукам ходили стихотворения "Лев и ослы" и "Голуби", в которых высмеивалось правительство. На улицах отца останавливали, приветствуя восторженными криками. Студенты приходили толпами к нашему дому.
Если бы Святейший Синод предвидел последствия своего поступка, вряд ли он совершил бы его.
К самому факту отлучения отец был совершенно равнодушен. Зато мать, считавшая себя православной, а отца неверующим, почувствовала себя оскорбленной. Всем, кто только хотел ее слушать, она высказывала свое возмущение против Синода и духовенства и со свойственной ей горячностью написала письмо митрополиту Антонию.
Помню, как, громко восхищаясь, читал это письмо Александр Никифорович Дунаев.
- Идиоты! - кричал он, потрясая кулаками. - Дураки! Неужели они не понимают, что не могут оскорбить Толстого!
То там, то тут вспыхивали беспорядки. В Петербурге на Казанской площади казаки нагайками избили народ. Князь Вяземский, присутствовавший при этом, останавливал их, но был грубо отстранен. За свой поступок он получил выговор от государя. Отец был тронут поступком Вяземского и написал ему письмо, под которым все подписались*.
Вслед за этим правительство закрыло "Союз писателей" за протест против избиения народа на Казанской площади. Снова писали адрес, под которым подписывался отец и знакомые. Революционное настроение захватывало всех. Но как только я хотела принять участие в общем оживлении, мне говорили:
- Молода еще! Не твоего ума дело!
Даже адресов не позволяли подписывать. И только с Мишей Сухотиным, пасынком сестры Тани, жившим у нас в доме, я отводила душу. Его также отовсюду отстраняли. Нам не позволили подписаться под письмом князю Вяземскому, и мы сочинили другое, восторженное письмо, но послать не решились.
Наконец, забросив уроки, мы занялись распространением запрещенной литературы. Бесконечное количество раз мы переписывали от руки басни "Лев и ослы" и "Голуби" и раздавали их своим знакомым с надписью крупными буквами: "Просим распространять". Пытались мы переписывать статьи отца "Ответ Синоду" и "Царь и его помощники", но это оказалось настолько кропотливой работой, что я одолела только одну копию "Ответа" и передала ее своей учительнице истории для дальнейшего распространения.
Мы с Мишей стали искать средства более продуктивной работы. Один раз Миша, вернувшись из гимназии, таинственно мне сообщил, что достал гектограф и, как только стемнеет, привезет его.
Весь вечер я не находила себе места. Услышу звонок и бегу со всех ног по темному коридору посмотреть, кто пришел. А сердце так стучит, что в груди больно.
Миша привез ящик поздно вечером, и мы тихонько через буфетную перетащили его к нему в комнату. Когда все улеглись спать, у нас началась работа. Надо было переписать статьи гектографскими чернилами, сделать оттиск на желатине, а потом уже печатать. Первые листки мы испортили, работа не клеилась, но постепенно наладилась, и дело пошло. Зараз выходило около ста экземпляров, работали мы несколько ночей. Выпустили одно, как мы важно называли, издание "Ответа Синоду", несколько изданий басен и приступили к печатанию статьи "Царю и его помощникам". Но закончить его нам не удалось. Кто-то из домашних проследил и сказал матери, что мы по ночам не спим и, наверное, занимаемся чем-нибудь нехорошим.
Мы были так увлечены работой, что не слышали, как кто-то подошел к двери и толкнул ее.
- Что вы здесь делаете?
Мы оглянулись. На пороге стояла мам?. Брови ее были сдвинуты, губы сжаты, глаза сверкали гневом.
- Мы... мы... печатаем...
- Что?
- Печатаем.
Миша пробовал напустить на себя беспечный вид, он стал говорить о том, что мы не могли не принять участия в общем деле протеста Синоду, что мы хотим распространять идеи Льва Николаевича и т.д. Но моя мать только еще грознее сдвинула брови. Мне показалось, что все задрожало, когда над нами разразилась буря ее гнева... Мишу она хотела выгнать из дома, меня запереть, гектограф выбросить.
- Как вы смели, - кричала она, - вносить в дом гектограф? Вы же знали, что это запрещенная вещь?! А если бы сделали обыск и нашли эту мерзость, из-за вас все попали бы в тюрьму! А?
Наутро Миша увез гектограф. Мне было запрещено входить к нему в комнату. Но мы спасли от уничтожения "Ответ Синоду" и отдали его отцу для распространения. Он не сердился, а только добродушно посмеялся над нашей попыткой подпольной работы.
Тетенька
Я почувствовала себя взрослой. Вот как это случилось.
С письменного стола мам? в гостиной я взяла карандаш и забыла положить его на место. Мам? рассердилась, бранила меня и, схватив за плечо, хотела ударить.
Все мое существо возмутилось, кровь кинулась в голову.
- Не смей, не смей! - крикнула я ей, не прячась, а, наоборот, подступая ближе и подставляя лицо. - Не смей! Слышишь, я за себя не ручаюсь!
Мам? была поражена, рука опустилась, и она отступила от меня.
Я выскочила и побежала вниз, на двор, в темноту парка. Должно быть, вид у меня был странный, Андрюша и Сережа Сухотин бросились в саду меня искать. Я слышала их голоса, но не откликалась. Когда я немного успокоилась и мне надоело сидеть в темноте, я пошла домой и в дверях столкнулась с отцом. Он что-то говорил мне о прощении, но я не слушала его.
- Я не позволю, не позволю больше себя бить, - повторяла я, уверенная, что в этом и заключается самое важное, а не в том, что говорил отец.
- Мам? самой тяжело, простить надо, помириться...
С тех пор мам? уже не била меня, но иногда ей трудно было сдерживаться. В этом году мисс Вельш приехала гораздо позднее, ко мне поступила м-ль Котинг. Затянутая в корсет, с седеющими кудельками на лбу, короткими, узловатыми руками с просвечивающими лиловыми жилками, м-ль Котинг внушала мне страшное отвращение. Я не могла видеть ее, меня раздражал ее скрипучий голос, желание молодиться, затянутая талия - все.
И вот один раз старая дева расчувствовалась и рассказала мне, что она влюблена, что ей очень хочется поскорее на родину, потому что там ждет ее жених. Я с трудом удерживалась от смеха. Мне казалось невероятным, что такая старуха (ей было лет под сорок) могла думать о женихах и романах, но я терпеливо ее слушала и рассматривала карточку жениха - плотного пожилого немца с усами ? la Vilhelme1.
Вдруг мне захотелось подразнить ее.
- Que direz vous, mademoiselle, si moi aussi je suis amoureuse?2 спросила я с вызывающим видом.
М-ль Котинг передернуло:
- Oh! mais je dirai que c'est un peu trop tot!3
Но на меня уже напал задор, и я не могла остановиться.
- Mademoiselle Koting, - заявила я торжественно, - je suis amoureuse!4
- Tiens, tiens, racontez moi ?a!1
Я, забыв, что она гувернантка, приставленная следить за моей нравственностью, рассказала ей, что я влюблена в одного гимназиста и он в меня тоже.
- И вы с ним целовались? - с ужасом спросила м-ль Котинг.
- Нет, он хотел меня поцеловать, но я не согласилась, - отвечала я с гордостью.
На этом разговор о романах кончился. Через несколько дней, когда я проходила мимо темной комнатки, где мам? проявляла фотографии, она окликнула меня. В страшно резких выражениях она стала меня бранить:
- Нечего сказать, хорошие ты подаешь надежды, если в пятнадцать лет целуешься со всякими шалопаями, дрянная девчонка, мерзкая!
Мам? кричала, топая ногами. Это было ужасно страшно. В промежутках между криками я пробовала оправдываться:
- Это неправда, мам?, я не целовалась!
Но мам? не слушала, она так разошлась, что еще немножко - и она ударила бы меня. В этот момент вошла гостившая у нас тетенька Татьяна Андреевна Кузминская.
- Что это ты кричишь, Соня? - спросила она.
И, узнав, в чем дело, сказала:
- Надо же разобраться, спросить Сашу, может быть, это все еще неправда. Идем ко мне, - сказала она тоном, не допускающим возражения.
Я с радостью пошла за ней.
- Ну садись, рассказывай всю правду, слышишь, только не ври, все равно узнаю, по глазам узнаю, если вздумаешь скрывать!
Я рассказала тетеньке про свой роман. Гимназист за мной ухаживал, и мне казалось, что это очень весело, как один раз мы очутились вдвоем и он стал перебирать бусы у меня на шее. Я отстранилась от него, а он спросил: "Можно тебя поцеловать?" - и как мне стало страшно, и я сказала "нет" и убежала от него.
