Наталья Давыдова - Полгода в заключении (Дневник 1920-1921 годов)
Выражение раздражения прошло, и он, улыбаясь, крепко пожал мне руки. Через час мы были уже за воротами, узелки наши тащила до ворот Манька, ни за что не хотела, чтобы мы несли тяжести.
-
Пришли в одну субботу (кажется пятую). - Бросилась в глаза большая толпа вокруг лагеря. В чем дело? Трудно протиснуться было, но так как у нас "билеты заключенных", - двери тотчас открылись, и мы вошли. В ладони мне попало несколько писем от "близких" для передачи заключенным. Во дворе такие же толпы, быть может, еще большие.
Стоят кучами, сидят, лежат на земле, у стен.
В особенности много мужчин. Надо всеми палящее южное апрельское солнце и столбы пыли. Солома, бумага, перья кружатся, как сумасшедшие, над головой, ослепляя глаза.
Мы подошли к середине, где толпа была еще чернее. Узнали - шли записи всех заключенных. Оказались все поголовно заперты, выпускать никого не будут. Сменен {133} комендант (кто говорит за гуманность, другие утверждают - за другие дела).
Он арестован и назначен новый. Всклокоченный юноша, необыкновенный и смешной, стал отныне начальником всего лагеря.
В глазах горит дикая радость власти - в руках хлыст. Вся фигура необычная, и не хочется верить, что жизнь тысячи людей будет зависеть от этого полоумного, опьяненного властью юноши.
Он мечется, кричит, машет кнутом. Испуганная толпа стоит в стороне и наблюдает.
Мы подошли, досталось и нам. Посыпались угрозы, крики. От одной мысли о прежнем коменданте, у него кровью заливало лицо. Мы отошли в сторону.
Везде волнуются из-за ареста коменданта. Разобраться не могут. Арестованы также "Шypa" и его жена, с лицом ангела. Слухи разные.
Наступил день, жаркий, сухой. Оказалось, заперты все, даже те, которые пришли на поверку.
Всюду толпы запертых перепуганных людей. Что будет? Ворота наглухо заколочены и защищены солдатами. Прежний {134} комендант окружен стражей. Положение было тем более неприятное, что пришли мы без еды, без денег, без вещей. Многих ожидали в город близкие и родные. Я поняла теперь, отчего стояла эта густая толпа у ворот. Нечего
делать, мы очутились в руках этого зверя-юноши.
В камеры он почему-то запретил идти , и нам всем велено было - быть во дворе. Отчаянно жарко, в горле сухо, пить захотелось. Более счастливым удалось достать несколько кружек воды. С едой то же - может быть трети достался жалкий обед. Мы сели с И-ной на раскаленные камни и молча наблюдали. Многие лежали почти голые на солнце. Из них большинство крестьяне. К концу дня их спины, груди и руки приняли темно-красный цвет.
Солнце становилось все жарче, сгорало все в этом дворе под его лучами. На спокойных лицах крестьян лежал тот особый отпечаток, который дают поля, спокойные, тихие дали. Складки на лицах легли ровно и спокойно.
Лежали они, покорные, без жалобы, только в глазах читалось спокойное презрение. Многим нечего было есть. Под воротами толпились еще гуще. Родные и близкие на той стороне просовывали в щели какие-то бублики, свертки. Голодные заключенные подхватывали их.
Подошла ночь, - без подушек, без мыла {135} и гребня; потные и опаленные солнцем легли мы все на пол. За неимением места лежали под постелями, под столами и скамьями. Некоторые на перехваченных где-то стульях.
Всю ночь слышались жалобы и вздохи. Многие просто разговаривали, так как спать было невозможно.
На утро та же картина. То же знойное раскаленное солнце, толпы недоумевающих испуганных людей, уставших от бессонной ночи. Опять чувство голода и еще боле раздражающей жажды. И среди всего этого-исступленный маленький человек, дегенерат, выродок, которому власть вскружила голову.
Мы вошли в толпу разыскивать старых друзей. Вся "Румграница" была на лицо, бодрая несмотря ни на что.
Сегодня облегченье, открыли на время ворота и начали впускать близких. Ропот поднялся от голода, пришлось уступить. С корзинками, с узлами в руках, испуганные, по записям приходили близкие поддержать своих. Их впускали небольшими группами, по очереди выпускали и впускали новых. - У крестьян родные далеко от города: пришлось впустить и торговцев с хлебом.
{136} Второй день голодала толпа. Обычных обедов и сегодня не хватило. Крестьяне лежали, как и вчера, ленивые, голые под стеной.
Это был воскресный день (день свиданий) и остановить волну родных нельзя было.
С детьми на руках у колен приходили они к своим близким, со страхом входя в наш раскаленный двор. Идя, оглядывались, весть о сумасшедшем коменданте, видимо, быстро пролетела, и за воротами об этом знали так же, как мы, внутри.
Странное совпадение, в лагере с нами сидит та самая М-ва, которая так горячо отнеслась к моему горю, когда не стало Кирилла. Не зная, как помочь, и зная трудность, с какой хоронят в советской России, она, не колеблясь, отдала для Кики свое собственное место на кладбище (в семейном склепе). Даже в минуту такого острого горя я почувствовала весь порыв, всю горячность этого поступка от почти незнакомого человека. Теперь она сидела с нами. Мы тепло встретились. Она рассказала о себе. Ее разбудили, схватили ночью и без обвинения повели в ЧК. Там приговорили на год лагеря. Так и не было известно за что.
{137} Мы пошли наверх, подальше от зноя. Там в одной из камер, еще холодной от зимы, нашли на постели больную Дину - "племянницу". Она все еще кашляла и при виде нас покраснела от радости. От нее мы узнали, что Адочка и другие уведены на работу в город. От нее так же слышали, что Хава, несчастная Хава, скончалась в тюрьме от истощения. Последнее известие мы выслушали молча.
Перед глазами у всех промелькнула Хава в мешке вместо юбки, у которой советская власть "для порядка" оспаривала две кружки от чая. Вспомнилось ее старое лицо в двадцать восемь лет и издевательства над ней в камере. Кончено. Ей, во всяком случае, лучше теперь.
Идя по двору, И-на и я наткнулись на Розу Вакс. Она шла с двумя, тремя мужчинами, накрашенная так сильно, что трудно было увидеть - изменилась ли она, бледна ли. - Как будто нет.
Она отбыла свое наказание и теперь гордо шла по двору, окруженная мужчинами. На голове у нее непривычно была одета кружевная черная косынка. Это придавало некоторую торжественность и серьезность лицу.
Опять сидим в камере. Это уже кажется четвертые сутки. Все без вещей и всегда на {138} полу. Мы даже не лежим, просто валяемся, иначе нельзя назвать этот беспорядочный комок женщин.
У окна сидит та молоденькая, в черном, дамочка с ярко-желтыми волосами, которая так горько плакала когда-то в тюрьме на прогулке. Тогда был арестован ее муж. Годовалый ребенок оставлен без присмотра (няню тоже арестовали).
Теперь она сидела на постели в лагерь. В чем было ее дело - я как-то не помню. Помню, что еще в тюрьме, вздрагивая от рыданий, слышны были слова "автомобили, автомобили". Вероятно было какое-нибудь укрывательство машин у мужа (Дело Воробьева.)...
Пока мы сидели, вошел в камеру какой-то человек, по лицу и по походке, я сразу почувствовала, что он имеет что-то сказать. Что-то тяжелое, страшное надвигалось с ним. Он старался казаться спокойным, но чувствовалась какая-то тревога, я знала, что не с хорошими известиями он пришел сюда.
Я начала следить за ним. Он видимо искал кого-то, и, увидев маленькую женщину с желтыми волосами, он быстро подошел и что-то сказал. Одевая на нее пальто, он старался, видимо, не встречаться с ней взглядом.
- "Идите домой, идите к ребенку, я выхлопотал для вас отпуск", говорил он. Невозможность проникнуть в лагерь, и еще {139} большая выйти, подтвердили мою мысль. - Что-то случилось, что дало возможность хлопотать о ней. Она тоже поняла, вздрогнула и с сильно побледневшим лицом забилась, как раненая птица. Дрожащими пальцами быстро, быстро стала одеваться.
Он кивнул нам головой, - уже за ее спиной. Да, ее мужа расстреляли вчера вечером. А сегодня ей разрешают вернуться домой - к ребенку. Оба они быстро исчезли.
--
Лагерь продолжает быть оцеплен солдатами. Внизу те же раскаты гнева маленького, злобного бога мести. До смешного чудовищен он со своей косматой черной гривой, толстыми, как у негра, губами и с нагайкой в руке.
Найдя, что родных слишком много во дворе; он спохватывается и с кнутом в руке бросается, исступленный, из стороны в сторону, гоняя, как скот, людей от себя. Медленно поднимаются крестьяне, лежащие на земле, в полном недоумении и презрительно спокойные. Везде сумбур и неразбериха. Вместе с поднявшейся пылью, получается картина какого-то безобразного ада.
Заключенных мужчин он почему-то загоняет наверх, потом снова вниз. Испуганная толпа шарахается из стороны в сторону. {140} Изнывая от жары, мы сидим с Иной на подоконнике и наблюдаем.
Наш двор сожжен от зноя, от палящего солнца. Вечером идем наверх, где стены еще не прогреты, и по прежнему ложимся на пол, без вещей, без подушек, все в одну кучу.
На следующее утро вызывают меня и И-ну в контору. Там получена бумага о нашем полном освобождении и снятии с принудительных работ (Дело наше было пересмотрено, по моему настоянию вторично, и мы были оправданы за неимением улик.). Ее нам прочли вслух, о радости, которая была бы, если бы с нами был Кика, и речи быть не может, и я сухо и как-то равнодушно принимаю это известие.
